RELIGARE («РЕЛИГИЯ и СМИ») , religare.ru
|
|
23 июля 2014 Владимир Шаронов Владимир Шаронов. "Он всегда был русским..." История установления места захоронения Льва Платоновича Карсавина Источник: http://www.ergojournal.ru/?p=1941 The Ergo Journal От редакции 20 июля 1953 года в больнице 4-го Отдельного лагерного пункта /станция Абезь, Республика Коми/ скончался от милиарного туберкулеза русский мыслитель, историк и поэт Л. П. Карсавин. Этой дате редакция посвящает данную публикацию человека, благодаря которому была установлена могила Льва Платоновича. Установление места захоронения русского религиозного философа, поэта и медиевиста Льва Платоновича Карсавина было оценено И.А. Илловайской-Альберти – главным редактором ведущей газеты русской эмиграции "Русская мысль" одним из самых значительных культурных событий в 1990 году. А публикацию об этом в Специальном приложении к газете – "Русская мысль", Париж, № 3828, 18 мая 1990 г. – – Ирина Алексеевна назвала заметным вкладом редакции в русскую культуру. Поскольку до сих пор текст этого Приложения можно было найти только в крупных библиотеках, организаторы сайта обратились к непосредственному автору публикации Владимиру Ивановичу Шаронову с просьбой восстановить материал и по возможности дополнить важными деталями и свидетельствами. Мы считаем важным донести до широкого круга читателей уточненную и расширенную версия публикации "Он всегда был русским..." об обстоятельствах поисков и установления могилы Л.П.Карсавина. Тем более, что предлагаемый рассказ насыщен приметами времени, ставшего для страны во многом переломным. * * * Все, кому известны обстоятельства установления места захоронения Льва Платоновича Карсавина, в один голос говорят о чуде. Это действительно так. Только чудом и можно объяснить то, как расступилась темная, дурная бесконечность ГУЛАГовских безымянных погостов перед усилиями людей, мечтавших увековечить память Карсавина. Крест, установленный в далекой приполярной тундре близ небольшой станции Абезь в Коми АССР, мемориальная доска на нем свидетельствуют, что стало реальностью. И все-таки о нем следует говорить, как о чуде! В одной из своих приездов на родину в Коми АССР, в редакции республиканской молодежной газеты "Молодежь Севера", я услышал от ответственного секретаря Евгения Хлыбова странную историю о том, как к ним недавно приходил некий литовец, утверждающий, что в поселке Абезь похоронен какой-то известный русский религиозный философ. – То ли Флоренский, то ли какой-то Карсавин, то ли кто-то еще... Похоже на бред. Он рассказывает про какой-то флакон вложенный в тело, про какую-то отрезанную ногу... Но как-то очень уверенно, и на сумасшедшего как будто не похож. Не знаю, какая сила двигала мной, когда я, услышав эту историю, совершенно неожиданно для себя заявил, что точно имею к ней самое непосредственное отношение. Это не было лукавством, но одним из тех моментов в жизни каждого человека, когда уверенность продиктована тем, что время внезапно распахивает перед тобой непроницаемую кулису, сотканную из далекого прошлого и еще не случившегося... Как бы там ни было, но я тотчас пообещал Евгению, что в самое ближайшее время проясню абезьский сюжет. Вернувшись в аспирантуру на берега Невы, я не растерял своей уверенности в существовании личной связи с судьбой еще мне неизвестного философа. Это подтвердили мои друзья Анатолий Яковлевич Куклин и Константин Константинович Иванов. Оба они принадлежали к религиозной интеллигенции Ленинграда, в круг которой к тому времени был втянут и я. Помню, что мы даже касались темы брошенных лагерей и уничтожаемых кладбищ заключенных. Но никогда не связывали ни мои рассказы, ни какие бы то ни было рассуждения с именами конкретных людей. Но дальше этого не шло: моим друзьям не было известно, что я родился и вырос в севернее Ухты в поселке, возникшем из спец.поселения для ссыльных, а оно в свою очередь – из ОЛПА, то есть отдельного лагерного пункта. Причиной такого "нелюбопытства" к обстоятельствам личной жизни я считаю инерцию тюремно-лагерной эпохи, слишком активный интерес воспринимался чертой потенциальных доносчиков. Тем более, что Анатолий Яковлевич Куклин был тем, кого Александр Исаевич Солженицын тепло вспомнил в своем "Теленке". Спасение рукописи "Пира победителей" стоило талантливому историку и социологу научной карьеры. После защиты кандидатской диссертации ему практически не давали публиковаться, и он перебивался на мизерную зарплату младшего преподавателя. К тому же угроза ареста ощущалась им слишком реально. Константин Константинович Иванов и вовсе трудился кочегаром на Пороховых, много лет назад сделав вынужденный выбор между своим воцерковлением и продолжением учебы в аспирантуре по кафедре логики философского факультета ЛГУ им.Жданова.
Конечно, иногда и за пределами "самиздата" и "тамиздата" что-то вдруг прорывалось из далекого прошлого. Даже многажды проверенные и отжатые цензурой архивы и спецхраны не могли полностью отсечь свидетельств не подправленной истории. Как-то работая в открытом и государственном архиве, я наткнулся на невзрачные папки с отчетами об опытах воздействия радиевой воды на организм кроликов, собак и... заключенных. Добыча "тяжелой" воды была организована в начале 30-х годов в местечке Водный близ Ухты. Их поили радиевой водой в течение нескольких месяцев и скрупулезно фиксировали "лечебный эффект". Время было особенное и тем, что на фоне невиданных научных успехов, можно сказать даже религиозной веры в возможности науки выдвигались самые фантастические проекты мирового переустройства. И надо сказать многие заблуждения были отражением вполне искреннего желания осчастливить человечество. Как бы там ни было, мои разговоры со старшим друзьями до поры носили самый общий характер. И вот теперь, вернувшись из Сыктывкара, я подступил к ним с вполне конкретным вопросом: – Почему же я так твердо уверен, что имею к этой истории личное отношение? В самой интонации вопроса звучала даже некая претензия к Куклину, словно он давно все знал, но отчего-то умалчивал. После уточняющих вопросов Анатолий Яковлевич, наконец соотнес рассказ о некой могиле неизвестного русского философа в Абези, и мое "северное" происхождение. Тут то он и назвал цепочку судеб, действительно неслучайно связанных. Оказалось, что Константин Константинович Иванов, был близким другом Анатолия Анатольевича Ванеева. А тот, в свою очередь, именно в Абези стал учеником и душеприказчиком Льва Платоновича Карсавина. Даже рассказ о склянке, заключенной в тело умершего философа с эпитафией был правдой. Спустя день или два Константин познакомил меня с вдовой Анатолия Анатольевича Еленой Ивановной Ванеевой. Так в моих руках оказалась тогда почти неизвестная машинопись книги Анатолия Анатольевича "Два года в Абези".
Ни о каких поисках могилы я тогда и думать не хотел. Безнадежность подобных разысканий была для меня очевидна. Почти все эти погосты были стерты либо временем, либо еще чаще – человеками, управляющими бульдозерами. Но друзья продолжали настаивать, видя в усилиях исполнения нравственного долга перед памятью Анатолия Анатольевича и теми, кто мечтал увековечить имя мыслителя. Я держался, сколько мог, пока к Куклину и Иванову не присоединились псковский священник Павел Адельгейм и Ярослав Анатольевич Слинин, крупнейший отечественный логик, профессор Ленинградского государственного университета. Елена Ивановна сдержанно, но поддержала поиски, открыв для меня доступ к архиву Ванеева с лагерными рукописям Льва Платоновича и фотографиями. Стало понятно, что передо мной сейчас тот случай, когда процесс не менее важен, чем результат, даже и отрицательный. Так началось разыскание могилы. Для начала мы решили при первом случае опубликовать в ней фрагменты рукописи в той самой молодежной газете Коми. Мы надеялись, что кто-то из свидетелей тех событий откликнется. Если же этого не случится, то публикация хотя бы разорвет завесу молчания вокруг имени Карсавина. Это само уже представлялось всем нам делом значительным. Но здесь обнаружилась неожиданная трудность: оказалось почти невозможным извлечь из воспоминаний то, что могло быть считаться газетным материалом. В рукописи практически не было "информационных мест", бытовые упоминания были рассыпаны скупо, сам же текст был написан в необычном жанре. Позже, в одной из статей Анатолия Анатолиевича, я нашел объяснение этой трудности: "То, что я написал, – указывал Ванеев, – нельзя назвать воспоминаниями. Мой жанр – это множественный идеологический диалог. Я стремился идеологически проявить каждого. Идеология – это не многотомные сочинения. Идеология это те слова, которые своим смыслом переключить нас в тот регистр, где истина является в первой несомненности". С огромным трудом мы извлекли 10-15 страничек с подробностями происходивших внешних событий, и я передал их в редакцию. Но вмешались в то время все еще влиятельные партийно-государственные структуры, и фрагменты надолго обосновались "в столе" Евгения Хлыбова. Перестройку уже объявили, но принципы, которыми нельзя поступиться, вместе с Ниной Андреевой разделяло большинство руливших пропагандистской машиной. "Молодежь севера" опубликовала фрагменты рукописи Ванеева только 2 апреля 1989 года, практически одновременно с развернутой статье Сергея Сергеевича Хоружего в "Литературной газете" (22 февраля 1989 г.). В редакционном послесловии Евгений Хлыбов нахально заявил, что "редакция рассматривает публикацию фрагментов о Л.П. Карсавине как официальный запрос на его личное дело в архив Министерства внутренних дел Коми АССР". Разумеется, это был блеф, хулиганство мы вряд ли на что-то рассчитывали... Но еще до всех публикаций я решил проверить, возможно, уцелевшие живые связи. Елена Ивановна и Константин помогли мне в этом. Обнаружились какие-то адреса, фотографии. На некоторых был снят Владас Шимкунас – лагерный врач, который вместе с Ванеевым опекал больного Карсавина и хоронил Льва Платоновича. Он же устроил так, что литера захоронения – "П-11" была зафиксирована на снимках. Фото Владаса с разных ракурсов возле могильного холмика, почему-то были напечатаны перевернутом изображении. Литера читалась ясно, но при попытках преобразовать эти снимки в формализованную схему, получалась какая-то абракадабра. Ясно было, что места съемки общего, среднего и крупного планов не совпадали, но сделаны были в одно время. На снимках с общим планом нельзя было разобрать литер, но виднелся единственный ориентир – какая-то куча бревен и искореженного металла с торчащей трубой. На остальных фотографиях были видны, кроме Шимкунаса и ровных рядов могильных холмиков только тундра и в некоторых местах высаженные маленькие елочки. Литера "П-11" соседствовала именно с двумя такими саженцами. Еще были снимок с литерой "Д-40". Оставалось веерно разослать письма и ждать ответы. Не сразу, но они пришли. Первым отозвался тот самый литовский патриот из Сыктывкара – Альгердас Шеренас.
В коми он прибыл давно вместе с семьями репатриированных, позже, в 60-х годах работал в Абези ветеринарным врачом. Много лет он пытался собрать хоть какие-то сведения о Карсавине, но безуспешно. Он прислал мне план современной Абези, составленный им по памяти, а также фотографии единственного уцелевшего кладбища. Надежда на успех таяла на глазах: только Альгердасу было известно о четырех лагерных погостах. (Позже стало известно, что их было 6 или 7 !). Из письма А. Шеренаса следовало, что три самых больших кладбища в разное время были уничтожены силами мелиоративных организаций. На уцелевшем кладбище, в некоторых местах, сохранились могильные колышки с едва различимыми литерами. В одном месте он сфотографировал валяющуюся в тундре трубу почти такую же, как снимках Шимкунаса. Конечно, это еще ничего не означало, но я обрадовался плану.
Вскоре обнаружился еще один человек, которого мне следовало приобщить к поискам – Юрий Константинович Герасимов. Он действительно когда-то был свидетелем лагерной жизни Л.П. Карсавина, участвовал в его обсуждениях с Николаем Николаевичем Пуниным и Анатолием Анатольевичем Ванеевым. Этот бывший заключенный стал уже крупным ученым. Но мне также передали, что Юрий Константинович крайне не любит вспоминать о своем прошлом, несмотря на последующую реабилитацию.
При встрече в его московской квартире Герасимов действительно сразу же уведомил меня, что поступает в некотором смысле против своих правил, и что ему противна всякая "рекламная и прочая газетная пустая шумиха". Однако, при крайнем своем скептицизме к возможности установить место захоронения Льва Платоновича, Юрий Константинович сообщил, что действительно, как и написал в своей рукописи Ванеев, "Николай Николаевич Пунин похоронен на том же кладбище, что и сам Карсавин". В похоронах же Пунина Герасимов участвовал сам, поменявшись для этого за большую взятку с другим заключенным, входившим в похоронную команду. К несчастью, он не догадался запомнить литеру захоронения Н.Н. Пунина, но хорошо помнил, что дорога, по которой везли тело, была недолгой – метров 400-500 от того лагерного пункта, где находился еще один важный ориентир – морг. Он также рассказал мне, что на каждом отдельном кладбище каждая похоронная команда отрыла землянки, в которых отогревались зимой. К моему удивлению, Юрий Константинович совершенно не мог узнать план, присланный Шеренасом. (Позже выяснилось, что память подвела Альгердаса, и он поменял местами главные ориентиры, уцелевшие с того времени). Это еще особенно рассердило Ю.К., и он дополнительно попенял безрассудную затею. Я и сам оставался того же мнения. Через некоторое время, 20 апреля, пришло письмо из Вильнюса. (По какому-то странному совпадению, дата 20 апреля, совпадающая еще и днем моего рождения с непонятным упорством много раз всплывала в этой истории). Дочь Карсавина Сусанна Львовна в тоне, удивительно совпадавшем с суровостью Ю.К. писала: "Ваш проект об увековечивании памяти отца мне кажется преждевременным. К тому же он сталкивается с проектом литовцев о перенесении его праха в Литву. И тот и другой проекты мне неприятны: отец может теперь ждать Вечность. Никакое увековечивание не смоет его страдания. Больше всего я против перенесения его останков в Литву. Он русский, всегда считал себя русским, хотя и любил Литву. Пусть же он лежит там, куда закинула его судьба. Дайте знать, если найдете его могилу, я приеду".
Неожиданно развеялись недоумения со схемой кладбища. Альгердас Шаренас прислал еще одну фотографию, которая устраняла противоречия общего и крупного планов: Владас Шимкунас снялся не у одной, а у двух могил. Второй могилой был кладбищенский холмик бригадного генерала И. Юодишиса как раз с литерой "Д-40". На ней также были запечатлены два саженца елей. Теперь при перенесении в схему всех фотографий оказывалось, что могилы Карсавина и Юодишиса расположены неподалеку друг от друга на соседних рядах. Ряды здесь помечены сплошной посадкой елей, а те, в свою очередь, скорее всего, должны находиться рядом с предполагаемой землянкой могильщиков. Шло время, поиски продолжались неспешно, чаще всего отодвигаемые Открытой перепиской, в которую я меня вовлек Константин Иванов. У истоков той переписки еще в начале 60-х годов находился известный священник отец Сергий Желудков. Его тексты были адресованы ко многим известным лицам, как верующим, так и неверующим. В них участвовали корреспонденты самые полярных взглядов, такие, например, как Надежда Мандельштам, Кронид Любарский, священники Александр Мень и Павел Адельгейм и многие другие. Этот проект отца Сергия имел очень разветвленное русло человеческих отношений между Псковом, где отец Сергий жил, и Москвой с Ленинградом, куда он регулярно умудрялся наезжать. Особую нагрузку держал на себе круг непосредственных собеседников и корреспондентов отца Сергия составленный кроме него Анатолием Анатольевичем Ванеевым, Константином Константиновичем Ивановым, Ярославом Анатольевичем Слининым. Свое значение для очных и заочных диалогов получили письма псковского священника Павла Адельгейма.
Стремясь к высшей эффективности переписки, отец Сергий очень оригинально и эффективно продумал ее организацию. По сути это была бумажная версия того, что сейчас широко известно, как блогерство. На старте первое письмо, посвященное какой-либо религиозно-философской или даже просто церковной теме, сразу же тиражировалось в количестве, максимально пробиваемом через копирку печатной машинкой. Оно было адресовано одному человеку, но раздавалось нескольким, и каждый мог, как тогда говорили, "перпендикулярно" войти в обсуждение своим письмом, в свою очередь выполненными нескольких экземплярах. И так далее-далее, до полной исчерпанности темы. К моменту моего вхождения в эту переписку в ней уже участвовал известный правозащитник и переводчик Владимир Пореш, Борис Гусаков, Александр Садчиков, Николай Пясковский, Сергей Левин, Вячеслав и Юлия Козичевы и другие. Позже все мы составили редакцию самиздатовского религиозно-философского журнала "Аминь", ставшего в свою очередь основной религиозно философского общества "Отрытое христианство". Тон и основную идеологию теоретического диалога между верующими и неверующими задал безусловный лидер нашей разношерстной ватаги Константин Константинович Иванов. Этот диалог на несколько лет стал главным делом "Открытого христианства". Расширявшийся круг новых ответственных, серьезных, внимательных к духовным вопросам людей сыграл свою роль и в деле нахождения новых сведений о судьбе Льва Карсавина и его кончине в Абези. Впрочем, люди не только способствовали поискам, но, порой создавали неожиданные угрозы. Самая опасная ситуация случилась в 1988 году в ночь на европейское Рождество. Помню, что мы по обыкновению сидели с Константином в его квартире на протертом угловом кухонном диване, сделанного из кожи молодого черного дермантина. Ближе к полночи домашний телефон ожил. – Включите транзистор, – раздался какой-то даже несколько металлический голос в трубке, – О вас рассказывают по радио "Свобода". После этих слов в трубке раздались гудки. Мы быстро настроились на волну "Свободы" и едва не онемели от изумления. Из транзистора звучал рассказ о том, что в СССР партийная машина, несмотря на декларации о перестройке, почти полностью заглушила интерес к религиозной мысли. Но есть отдельные энтузиасты, которые рискуя многим, пытаются вернуть стране славные имена. Дальше были названы наши имена и даже домашний адрес для писем тем, кто пожелает помочь в поисках могилы Льва Карсавина, погибшего в лагере НКВД .... Конечно, нам стоило оценить корректность звонившего сотрудника "пятерки" (Пятого управления КГБ, занимавшегося, как тогда писали, противодействию идеологическим диверсиям). Но для меня – слушателя дневной аспирантуры в вузе, где все контролировал партком КПСС, предстоящий день явно обещал быть не томным. Позже выяснилось, что простодушный Альгердас Шеренас передал копии нашей личной переписки через своих друзей в Литве на "Свободу". Но эта радиостанция, несмотря на сигналы очередной "оттепели" тогда, все еще воспринимался крайне враждебно. Да и кто мог в те времена уверенно гарантировать, что политическое потепление будет развиваться?
Но кары небесные и земные меня миновали: мой научный руководитель, одна из основателей советской социологии Светлана Николаевна Иконникова, обладатель вороха высоких званий и титулов спасла меня. Употребив свой авторитет, она даже придала поискам некую легитимность, поставив в план работы нашей кафедры теории и истории культуры сообщения о судьбе и трудах Льва Платоновича. Я же, мгновенно "обнаглев", пригласил на заседание кафедры и Константина Иванова. Не так давно Светлана Николаевна, приезжала погостить к нам в родной для нее Калининград. Сюда после окончания университета в 1953 году она приехала по распределению и работала в областной научной библиотеке. Мы гуляли по улице Чайковского, где Иконниковы жили когда-то, и Светлана Николаевна вдруг вспомнила тот доклад и свое тогдашнее недоумение: "Отчего на кафедре так сильно пахнет дымом"? Густой аромат сгоревшего угля исходил от Константина Константиновича Иванова, явившегося на кафедру теории культуры прямо из кочегарки... После истории со "Свободой" мы решили остеречься и временно прекратить переписку с Альгердасом Шеренасом. Нас не грели ни лавры "энтузиастов-общественников", ни, тем более, "гробокопателей". Еще одним резоном было то, что рассылаемые Альгердасом "за бугор" письма с неизвестным нам содержанием могли отразиться и на положении Елены Ивановны Ванеевой. Она уже много лет работала ученым секретарем по Академии Наук СССР у Д.С.Лихачева. Разумеется, неприятности могли последовать не от него, а о тех, кто продолжал "приглядывать" за Дмитрием Сергеевичем. Как бы там ни было, мой неспешный поиск все-таки продолжился. Близилось очередное лето. Первые весенние публикации о Карсавине уже растопили лед беззвестности.
Как-то накануне возвращения из Пскова от отца Павла Адельгейма, мы решили вместе с одним из последних потомков рода Врангелей – Борисом Георгиевичем, тоже же замечательным псковичем, навестить его родовое имение в Торосово под тогда еще не переименованным Ленинградом. По пути много раз возвращались к истории с могилой Карсавина. Борис Георгиевич, сам старый и опытный сиделец объяснил мне возможные причины, по которым ни Герасимов, ни многие другие не желают возвращаться к подробностям лагерной жизни. Конечно, я и сам вырос среди людей, за спиной которых была зона, одним из них был и мой отец. Но он был человеком простым, тогда, как и Врангель, и Герасимов были людьми особенно утонченной душевной организации. Они особенно остро переживали унижения и испытания заключения. Дав несколько советов Борис Георгиевич подтолкнул меня к тому, чтобы из Питера сразу же еще раз направиться к Юрию Константиновичу Герасимову и сделать еще одну попытку доверительно пообщаться. Вторая наша встреча оказалась более удачной. В разговоре мы вспомнили людей и эпизоды, так или иначе обозначенных в рукописи Ванеева. В том числе – описанную в книге ситуацию, когда заключенный священник отец Петр, трижды пообещав прийти исповедать умирающего философа, не выполнил этого намерения. И тогда Карсавин предложил принять исповедь самому Анатолию Анатольевичу, как это допускает Церковь в исключительных случаях. Но Ванеев по его собственному признанию не чувствовал себя готовым к такой роли и настоял на приходе католического священника. После завершению исповеди пришедший священник утешительно надел на шею Карсавина поверх православного креста распятие, исполненное в католической традиции. Это послужило впоследствии поводом для рождения легенды о переходе Льва Платоновича в лоно Римской Церкви. – Знаете, – неожиданно сказал Ю.К., – я присутствовал при разговоре, когда Пунин сказал резкие слова Карсавину о переходе в католичество. "Это не ренегатство и не переход, но принятие и католичества, – ответил Лев Платонович, и именно в тяжелые для Русской Православной Церкви кто-то должен подавать пример. Священники стеснены своим саном и конфессиональной дисциплиной. Миряне сдержаны предубеждениями. Следовательно, это могут и должны сделать богословы". Но более точно, на мой взгляд, обозначил эту ситуацию Константин Константинович Иванов: "Карсавин – это мыслитель, по отношению к которому православие и католичество сняли свои разногласия". К сожалению, как выяснилось позже, Константин немного ошибся. Не раз позже мне приходилось слышать многозначительно "намекающие" оценки наших ретивых охранителей: "Карсавин – фигура слишком противоречивая для Русской Православной Церкви!"... К сожалению, названного в ту встречу Герасимовым академика Михаила Александровича Коростовцева – тоже побывавшего Абези в качестве невольника и упоминаемого в книге Ванеева под именем "египтолога" уже не было в живых. Но Юрий Константинович подарил надежду на встречу со здравствующим – Виктором Михайловичем Василенко. В Абезь он попал по делу Даниила Андреева, а в книге Анатолия Анатольевича упоминается, как "искусствовед". Увы, случившиеся позже телефонные договоренности при участии Герасимова о встрече так же не произошли. Мне удалось лишь позже передать Виктору Михайловичу через третьих лиц письмо о найденной могиле Льва Платоновича. Наступил май. Перед поездкой в Абезь, где еще только через месяц-другой должен был сойти приполярный снег, оставалось время. Я выехал в Вильнюс. Вопреки ожиданиям, Сусанна Львовна Карсавина приняла меня тепло. Мы долго и о многом разговаривали. Среди прочего она сообщила, что по-прежнему считает невозможным всякое перенесение праха в Вильнюс, если могилу удастся найти: "Странно, как много об этом здесь говорят, не считая нужным даже узнать мое мнение". Расставаясь, я пообещал, что попытаюсь встретиться с людьми, авторитетными в Литве и способными исправить возможные недоразумения. Таким человеком оказался известный и очень влиятельный монах-францискианец Станислав Добровольскис. Этот священник много лет жил в знаменательном для Литвы месте – местечке Кедайне близ Паберже. Немаловажным фактом его биографии было то, что он отбывал заключение в Инте, искалеченные заключенные которой и пополняли среди прочих сидельцев Абези.
Популярность отца Станислава была необыкновенна: за те два дня, которые я провел в его благословенном доме, его осаждали целыми группами. Автобусы сменяли друг друга, школьники во главе с учителями, директорами школ, взрослые – все говорило о настоящем религиозном и национальном вдохновении. Приезжало к Добровольскису действительно очень много людей, к тому же не только из Литвы, но и из Эстонии, Латвии, из других регионов России... Узнав о цели моего приезда, отец Станислав отложил все дела: – оказалось, что он не только переписывался с Ванеевым, но даже был одним из тех литовцев, кто доставил из лагерей в Литву часть рукописей Карсавина.
С предельной простотой и душевной глубиной в нашем общем серьезном неспешном разговоре он разрешил проблему перенесения праха Льва Платоновича в Литву: "Аргумент дочери – последний аргумент". Прощаясь, отец Станислав троекратно расцеловал меня и благословил. И тогда я впервые услышал эти слова: "Я знаю, чудо случится, и Вы найдете могилу" – сказал мне отец Станислав. Прилетев в Сыктывкар, я столкнулся с продолжением чудес. На мой звонок в политотдел МВД Коми АССР мне вдруг и сразу сообщили, что дело Л.П. Карсавина запросили из Инты, где оно хранится, и скоро мы его получим. С того дня мы с Евгением Хлыбовым стали названивать начальнику политотдела. Для страховки я позвонил другу своей юности Александру Ивановичу Алексееву (будущему Герою России). Тогда Саша служил заметным в республиканском КГБ. Мы встретились. Саша по обыкновению беззлобно и привычно попенял мне на приобщение к Церкви, (тогда многим казалось, что религиозность – это последствие легкого "сдвига по фазе".
Саша же просто говорил "Не могу понять, зачем тебе это надо. Ты же разумный человек, вот и объясни!" Незадолго до своей гибели в 1996 году Александр крестился) В ту встречу Саша пообещал мне помочь гарантированно получить Дело Л.П.Карсавина, и не допустить имитации его "случайного исчезновения". Действительно вскоре, в день, когда наш самолет вылетал в Инту, Евгению Хлыбову позвонили из политотдела МВД и подтвердили, что литерой захоронения в бумагах заключенного Л.П.Карсавина действительно значится "П-11". Ему даже разрешили снять копию с некоторых документов. Когда во время моего отсутствия Хлыбов пришел в архив Министерства внутренних дел Коми АССР, его уже ждала папка из некрашеного картона, на которой химическим карандашом было выведено "Окраска – белогвардейский элемент". Все документы, за исключением больничной карточки, похожей на ученический дневник, и описи конфискованных вещей, были уже перепечатаны. Место, где должна храниться фотография, было абсолютно чистым. "Можете сверить копии, – сказали Хлыбову, – но, разумеется, мы никак не будем заверять их подлинность. Вы должны нас понять: идя навстречу некоторым просьбам Ваших знакомых, мы так вышли за рамки инструкций". Евгений сверил. Все, включая орфографические ошибки, было перепечатано точно. В описи конфискованных вещей значилась машинка для набивания сигарет, брючный ремень, галстук, еще какие-то мелочи. В карте больного в конце была обозначена литера захоронения. Дата смерти и диагноз совпадали с тем, как указывал их Ванеев. Смерть наступила 20 июля 1952 года от милиарного туберкулеза. Когда после моего возвращения из Абези Евгений передал мне копию дела, я еще раз позвонил в политотдел. Увы, эта дверца захлопнулась: мне сообщили: "Дело уже отправлено назад. Увидеть его больше возможности не будет". "Механизмы" продолжали свою бдительную работу..... Оставшаяся копия, рассказы Сусанны Львовны, отца Станислава и других позволяют в наиболее общем виде восстановить события, предшествовавшие Абезьскому заключению Карсавина. После вторичного занятия Литвы советскими войсками Карсавину вначале частично оставили возможность преподавать, а затем и этой возможности он был лишен. Какое-то время Лев Платонович еще занимал пост директора Вильнюсского художественного музея. Курс эстетики назывался "История западно-европейского искусства и быта", читал его Карсавин в Художественном институте. Все эти годы он не оставлял работу над "Историей европейской культуры" – многотомным произведением на литовском языке. Он пытался воплотить свой грандиозный замысел – написать всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики. "Историческая наука, – пишет он, – осмысляя развитие человечества, осмысляет мир. Но она должна делать это сознательно и может достичь своей цели, лишь излагая действительную общечеловеческую историю. Моя задача – дать общий (значит – абстрактный) обзор этого конкретного процесса". Работа была навсегда прервана чрезвычайными обстоятельствами ареста вначале дочери Ирины, а через год и его самого. Надо сказать, что его еще удивительно долго не замечали – с 1944 по 1949 годы. Уже давно были расстреляны Эфрон и Арапов, Клепинина, многие из тех, кто, побывав в евразийской организации, вернулись в СССР. Но с арестом в Праге при ее освобождении и помещением Петра Александровича Савицкого в лагерь на Воркуте начал невидимо раскручиваться смертоносный маховик нового витка Дела о евразийцах. Савицкий, доведенный до отчаяния своим бедственным положением, разослал письменные просьбы бывшим соратникам. На "литовского Платона", как называли Карсавина в Литве, и так же было заведено наблюдательное дело и аккуратно подшивались доносы осведомителей, а к 47 году и вовсе началось грубое давление. Арест старшей дочери Ирины в 1948 году не изменил взглядов Карсавина, разве что заставил его горевать о принятом решении остаться в Советской России. Еще раньше, когда перед занятием Советской Армией его, имевшего клеймо высланного по личному указанию Ленина, убеждали покинуть Литву. Лев Платонович недооценил опасность и отказался от повторной эмиграции. Свой выбор он сделал сознательно и однажды прекратил уговоры напоминанием о судьбе Бруно. Позже, в лагере, он скажет Николаю Николаевичу Пунину: "Чтобы что-либо понять в свой судьбе, надо поставить самый главный вопрос: Почему я этого захотел?" 6 июня 1949 года начальник отделения 2-го отдела МГБ Литовской ССР "нашел, что Карсавин Л.П. подозревается в преступлениях, предусмотренных 58-4, 58-10 ст. УК РСФСР и принимая во внимание, что Карсавин, находясь на свободе, может скрыться от следствия и суда, постановил: мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей. В тот же день свои подписи под постановлением об аресте поставили начальник 2-го отдела ГБ ЛССР и начальник следственной части. 7 июля 1949 года прокурор Литовской ССР санкционировал арест и 9 июля на улице Диджои (Большая), дом 17, кв.9 "профессора-историка без определенных занятий" арестовали. Один из оперативников очень уверенно снял с полки ученого подлежащую изъятию книгу, раскрыл и прочитал: "Большевизм рассеется как дым, а сила народа останется в потенции". Повернулся к Карсавину и сказал, будто продолжая какой-то прежний разговор: "Ну вот, этого будет вполне достаточно". В обвинительном приговоре есть еще одно "внутреннее" обвинение. В нем можно прочитать, что Карсавин вел среди своих знакомых антисоветскую агитацию не позже и не раньше, как именно в 1947-48 г.г. Но до окончательного приговора Льва Платоновича еще ждала тюрьма МВД № 1 г. Вильно. Неожиданные обстоятельства и обстановка не только не сломили Льва Платоновича, но лишь повернули его мысль в новом направлении. После долгого перерыва он решительно возвратился к философскому творчеству. В тюрьме Карсавиным был написан "Венок сонетов" – 210 строк сложной стихотворной формы и оточенной мысли. Сосредоточенность личных духовных размышлений у Карсавина сочетается с бескомпромиссным христианским взглядом: "...Безмерная в тебе сокрыта сила, Являешься в согласьи и борьбе Ты, Свет всецелый, Свет без тьмы в Себе. .... Ты беспределен: нет небытия. Могу ли в тьме кромешной быть и я?" ... Философская сгущенность мысли потребовала особого разъяснения. В Абези Карсавин по памяти воспроизвел "Венок сонетов" и написал "Комментарии к Венку сонетов". 26 ноября 1949 года те же люди, которые решали об аресте Карсавина, издали Постановление о месте отбытия срока наказания. Оснований для этого "юридического" документа было достаточно. В Постановлении значилось, что "Карсавин, будучи выдворенным из Советского Союза за враждебное отношение к Советской власти с 1924 по 1930 год являлся одним из идеологов и руководителей белоэмигрантской организации "Евразия" за границей, ставившей своей целью свержение Советской власти и установление в СССР капиталистического строя. Находясь за границей, написал издал большое количество книг и статей, в которых клеветал на советский строй, политику ВКП(б) и Советского правительства. Пересылал в СССР антисоветскую – евразийскую литературу. Проживая в г. Вильнюсе в 1947-48 годах вел среди знакомых антисоветскую агитацию". Через три дня зам. министра госбезопасности ЛССР утвердил это постановление без суда, из которого следовало: "Карсавина Льва Платоновича направить для отбытия срока наказания в Особый лагерь МВД СССР". Однако, допросы продолжались. Были испытаны все средства. Отменяли и давали свидания. шантажировали судьбой Ирины, уже отбывающей десятилетний срок в мордовском лагере. Как рассказала мне Сусанна Львовна, на одном из редких и коротких дозволенных встреч с женой Лидией Николаевной Карсавин, сообщил, "Человек видит свою судьбу после смерти: Но неясно, словно сквозь мутное стекло. А тело мое еще потревожат". Почти год провел Карсавин в тюрьме. 4 марта было все-таки собрано обычное для того времени подобие судебного органа – Особое совещание. Приговор: исправительно – трудовой лагерь сроком на 10 лет. Статьи и обвинения не изменились. Приговор Карсавину объявили все тем же днем 20 апреля 1950 года, хотя еще раньше – 21 марта был оформлена "путевка" , только не в жизнь, а умирание. Спецнаряд передавал почти 70-летнего больного туберкулезом осужденного Л.П.Карсавина в распоряжение начальника лагеря 9/СО-4225 с пометкой "В сопровождении усиленного конвоя". Еще в тюрьме Карсавина открылась болезнь, свойственная многим петербуржцам. Направить семидесятилетнего человека в таком состоянии в Приполярье было равносильно смертному приговору. Но у тюремного врача было много более важных обязанностей. Он старательно перечислил в анкете всех родственников, даже умерших родителей и пришлепнул два обязательных штампа – "Санитарную обработку прошел" и "Эпидемических заболеваний нет". После этого вместе с прочими Карсавин в декабре был погружен в товарный вагон направлен с ленинградским этапом в Абезь. Судьба хранила Карсавина и в заключении. С открытой формой туберкулеза он попал в стационар лагерной больницы, которой заведовал заключенный, выпускник иезуитского колледжа Владас Шимкунас. Благодаря неизмеримым заботам Шимкунаса с первого до последнего дня лагерной жизни Карсавин был окружен возможными благами и даже получил возможность писать философские работы. Через некоторое время провидение привело в стационар человека, которому суждено было стать благодарным учеником Карсавина, Анатолия Анатольевича Ванеева. По обычной для того времени иронии судеб он прямым и единственным внуком ближайшего соратника Ленина, одного из известных руководителей "Союза борьбы за освобождение рабочего класса" Анатолию Александровичу Ванееву. Остальные события жизни Л.П. Карсавина стали известны нам благодаря работе "Два года в Абези", подготовленной к изданию Еленой Ивановной Ванеевой опубликованной в № 6 "Минувшего" за 1990 год. А чуть раньше, после долгих поисков и обладая уже необходимой схемой, воспроизведенной по многочисленным приметам и воспоминаниям, я отправился в Абезь. Я рассчитывал только на достижение одной цели – удостовериться в отношении к единственному сохранившемуся кладбищу заключенных места упокоения Карсавина. Других задач и, тем более, надежд я меня не было. В Инте, куда я прилетел из Сыктывкара, меня уже ждали много людей. Приурочил свою экспедицию в Адак, к месту, где отбывал заключение коми-поэт и драматург Виктор Савин, тогда доцент Сыктывкарского университета, археолог Виктор Анатольевич Семенов. С ним отправились два студента Валера и Сергей, только что демобилизованные после армейской службы в какой-то экзотической южной стране. Альгердас Шеренас был вместе со своим братом, вильнюсцем Йонасом Шеренасом. К моей радости удалось выбрать время для этой поездки и моему близкому другу иеромонаху Трифону Плотникову), священнику Ыбской Вознесенской церкви. Поздним вечером при свете полярного дня все вместе мы погрузились в поезд в направлении Воркуты, чтобы уже за полночь прибыть в Абезь. В общем вагоне с нами соседствовала семья. Неопределенного возраста женщина громко ругала "врачей-сволочей", отказывающихся направить больного мужа в республиканскую больницу. "Денег, денег хотят", – повторяла она, сокрушаясь. Альгердас Шеренас на некоторое время перешел к соседям и вернулся подавленный: – Рак печени, метастазы. Пытался ей объяснить, что это непоправимо и вдруг слышу "Ну что ж, что рак, его что, не лечат, что ли?". Представляете, она НЕ ЗНАЕТ о раке, не слышала о нем. Ее муж оленевод, только что демобилизовался из армии. Трудно было поверить, что этот, с виду просто старый человек, сквозь волосы которого буквально просвечивала мертвящая зелень кожи, ровесник нашим студентам. Проехали Кочмес, тоже место одного из первых здесь лагпунктов. Станция была давно брошена людьми и заколочена. Вдоль железнодорожного полотна одна за другой мелькали площадки с прахом строений, обрушившейся сетью колючей проволоки. Все это были когда-то зоны, зоны, зоны... Когда мы добрались в Абезь, светлая летняя полярная ночь уже поворачивала к полному почти рассвету. Нас ждали и разместили. Альгердас Шеренас с братом остался ночевать у друзей, мы же расположились в гостинице-бараке. Я и Семенов не выдержали и пошли искать уцелевшее лагерное кладбище. Выйдя из барака, я ахнул: прямо перед ним находилась брошенная ветка железной дороги. Кончалась она развалинами кочегарки, в которой работал Ванеев. В надежде встретить кого-либо, мы пошли по поселку. Оказалось, что жилые дома находятся только в самом центре, остальное – вдоль дорог на несколько километров – стояли разрушенные строения с насыпными стенами. Следы штукатурки и побелки свидетельствовали, что это дома офицерского состава. Бараки заключенных истлели вовсе, и лишь некоторые были приспособлены под склады. Почти все стены для надежности были подперты бревнами. Не зная еще о другой ошибке плана Шеренаса, мы направились к отдельно стоящим строениям в стороне от поселка. Показалось кладбище.
Но надежды оказались неисполненными. По видимости это было кладбище военных. За ним никто не ухаживал, лишь изредка кто-то здесь упражнялся в стрельбе из ружей. Поваленные надгробья, звезды и кресты, вдавленные в тундру и готовую их поглотить. За кладбищем раскинулось распаханное поле. На его нетронутых краях угадывались холмики могил. Постояв, мы повернули назад, эмоционально оглушенные увиденной разрухой. Неожиданно чуть ли не двухэтажные помойные завалы вокруг одной из развалюх ожили раскрывшейся дверью. Стая ездовых собак зашлась лаем. Потом из проема выделился сгорбленный человек, словно покрытый коростой от ног-протезов до всклокоченных волос. Опирался он на обломки лыжных палок, подтягивая протезы за собой. Но глаза, глаза – блестели!!! Я протянул руку, укрепившись на клюке, он протянул свою: – Николай. Лезьте, коли не брезгуете, сюда. Нагнувшись, пролезли в дверь входа за которой лаз стал резко превращаться нору. Земляной пол, тлеющие оленьи шкуры, много кошек и ...старый тусклый, но работающий телевизор! А в нем – бодрый Горбачев. Сколь же абсурдно было слушать бойкую речь в глубинах свалки. Эх, ребята, поздно вы спохватились. Это кладбище вот уже лет двадцать как распахано танками. Привезли на платформах два английских танка со снятыми башнями и сделали поле под кукурузу. Только она не стала здесь, у Полярного круга расти. Даже тундра не заросла, как вчера распахали. А кому эти колышки здесь были нужны? Вот, осталось одно кладбище, но та тоже все оленями и коровами вытоптано. Вы что, отца или родственника ищете? Зря все это, не получится... Николай о месте морга не знал. Бывший москвич, он стал обитателем Абези в 1959 году, когда политических заключенных здесь уже не было и многое изменилось. Николай с видимым удовольствием показал мне справку о ... собственной смерти. "Живой труп" в советском исполнении, " – романтически подумал я. (Спустя несколько дней мой отец, из которого романтизм выветрился за два десятка лет лагерей охладел художественные аллюзии: – От какого года, говоришь справка о смерти? Хрущевские времена? Тогда слух прошел, что будут за неуплату алиментов большие сроки давать. Вот многие таких справок и "накупили"... Абезьский Николай что-то пытался рассказать нам жалостливое, как его, бедного работягу, нехорошие люди, подкараулив, бросили под трактор. Потом выяснилось, что потерял он ноги просто нпаившись смертельно и заснув на зимней дороге. Проезжавший тракторист и не думал, что очередной заметенный сугроб скрывает человека. Что-то от страшного отупляющего абсурда российской глубинки было в этой встрече: свалка, собаки, то приветливый, то слезливый инвалид, Горбачев, рассказ про нехороших людей и справку о своей собственной смерти.
Николай бросился было запрягать свою тележку, чтобы проводить нас до кладбища заключенных, но мы отговорили его, решив быстрее покинуть гостеприимного хозяина, явно поворачивающего дело к пьянке. Что такое было, наконец, найденное нами оставшееся, уцелевшее кладбище? Больше всего оно напоминало огромный дачный участок с заброшенным рядами клубничных грядок. Холмики, уходящие к горизонту. Столбиков с табличками литер почти не было. Мы нашли лишь несколько из них, втоптанные копытами в болотную грязь. Остатков землянки мы не стали искать и вернулись в барак, рассудив, что утро вечера мудренее. Не ходивший с нами отец Трифон был удивлен неудачей. Мы, в свою очередь, удивились его удивлению. Всем не спалось, медленно, будто нехотя, пошел разговор. С темы сталинских репрессий ближайшим путем пришли к теме Афганистана, где нынешние студенты еще недавно служили. Не помню уже кем, но было произнесено: "Преступление. Палачи". Валерий и Сергей мгновенно сжались: в их глазах я вдруг увидел рожденную словами ответную ненависть. Пожалуй, только преподавательский сын Виктора Анатольевича Семенова удержал ребят от аргументов другого порядка. Через некоторое время один из них как-то скомкано произнес нечто вроде: "А где доказательства, документы?". – Будут тебе доказательства. Завтра! – отрубил Виктор Анатольевич. Утром нас разбудили: "Это Вы ищете могилу Карсавина"?
Пришедшими оказались директор абезьской средней школы Альберт Михайлович Жаворонков, Василий Павлович Науменко, когда-то работавший в лагере охранником, Иван Васильевич Липовцев – кочегар котельной, помогавший искать Шеренасу какие-либо сведения о Карсавине, и еще один кочегар – Виктор Васильевич Ложкин. Последний позже многие годы по своей инициативе записывал рассказы стариков о временах культа и прошлом Абези, писал запросы, собирал документы. Несколько лет назад под обещания создать филиал в Абези он отдал на вечное хранение в Интинский краеведческий музей бесценные документы. Чтобы не пойти на поводу у вполне понятного поискового азарта и не обмануть самого себя, я решился ни в коем случае не рваться сразу на сохранившееся кладбище. Надо было последовательно пройти по найденным приметам – морг, дорога, землянка могильщиков. Нужно было следовать не эмоциям, и схеме захоронения Карсавина и Пунина, составленной по воспоминаниям. – Где находился морг? – спросил я Науменко. Через некоторое время мы поднялись на высокую кучу торфа навоза от фермы неподалеку. – Морг под нами. Его даже не сносили, просто завалили бульдозером. Он был битком набит какими-то бумагами, они и по сей день там, – рассказывал Василий Павлович. – А где кладбище? Нужное нам должно быть в 500-х метрах. Оказалось что в радиусе такого расстояний как раз и расположено то самое – единственное уцелевшее. Именно по нему мы и бродили ночью. Находясь над моргом, я попросил провести нас к развалинам землянки. Вскоре мы остановились у небольшой ямы, на дне ее лежала та самая труба, как на фотографии Владаса Шимкунаса. – Где-то здесь должна быть посадка елей, или ели одиночно уцелевшие – Да вот же они! За нашей спиной, – последовал нестройный ответ. Действительно, ряд трехметровых елей был свосем рядом. Альберт Михайлович первым побежал к деревьям.
– Там, за ними, должны быть чуть в стороне две могилы с елями. Стоят! – отвечал он из-за деревьев. – Нет и под лапами столбиков с литерами? – Есть! "Д-40"! И через некоторое время: – Есть! Есть "П-11"! Мы подошли ближе. Сняли шапки. Теперь сомнений не было. Это была могила Льва Платоновича Карсавина. Панихиду назначили на 16 часов. Возвращались молча. – Видели доказательства? – спросили мы Валеру и Сергея. Они молчали, потрясенные бескрайностью безымянного кладбища. – Это вы зря унываете, – заметил им Жаворонков – Я, знаете, вырос здесь. Тут тоже есть место пусть для радости, пусть и особого рода. Помню, страшно завидовал стрелкам охраны и был счастлив, когда давали с ружьем походить между рядов колючей проволоки. В оставшееся до панихиды время я заглянул в книжный магазин. Словно в подарок там лежала книга "Дни" и "1920" В. Шульгина. Продавец магазина уже знала о Карсавине и была даже как-то особенно горда тем, что ученый похоронен здесь, в Абези. На выходе меня встретил инвалид Николай, сидящий на своей упряжке. Поднялся. – Нашли? Слава Богу, – умиленно повторял он, пряча поллитровку в глубину упряжки.
Признаться, когда в назначенное время панихиды к могиле Карсавина стали подходить люди, я подумал, что они заглянули сюда из любопытства. Или попутно, придя на рядом расположенное кладбище вольных, где часами ранее похоронили утонувшую накануне в Усе девочку. Но когда началась панихида, я понял, что люди пришли именно сюда. Позже они рассказали, что многие из женщин и старух лишь детьми были в храме. Но удивительно, какими, вдруг, значительными и по-хозяйски властными они уверенно встали полукругом от священника. Уверенно и проникновенно клали они кресты и поклоны, а молодые обжигали ладони, спасая свечи от ветра. Чуть позже, поехал в Псков обрадовать псковского священника Павла Адельгейма, близко знавшего Анатолия Анатольевича Ванеева. Отец Павел вместе другими дружески поддерживал мои поиски могилы. Я рассказал ему о успешной абезьской экспедиции и панихиде. Отец Павел открыл одну из своих многочисленных папок и протянул взятый из нее листок. На нем было напечатано: Елена Пудовкина Были и те, кто единственный след – этот свет над мерзлотою, над тундрой, где мощи хранятся; на деревянных табличках, ни даты, ни имени нет – будут теперь номера вписаны в святцы. Так и ушли, и ушли не оставив имян, Как вероятно, молитва уходит на небо: Авторства нет, но отслужена светлая треба, Автора нет, но и лагерь и край осиян. г. Ленинград
Вскоре на могиле Виктор Ложкин установил крест, литовская экспедиция – мемориальную металлическую доску. В нее, правда вкралась ошибка, и вместо дат Вильнюсского периода 1940-1949 значится год 46-й... Но что это в сравнении с определенностью и точностью могилы Льва Платоновича? Альберт Михайлович Жаворонков со своими учениками продублировал все уцелевшие столбики с литерами, долго ухаживал за кладбищем. Как это часто бывает в жизни людей, взявших на себя ответственность за духовно важное дело, и Альберт Жаворонков и Виктор Ложкин каждый по-своему прошли позднее через тяжелые личные испытания.
Виктор, добившись присвоения кладбищу официального статуса мемориального, был вынужден отойти от проекта создания в Абези музея. Альберта Жавронокова уже нет в живых, также, как и Анатолия Яковлевича Куклина. Его письмо, пришедшее сразу после обнаружения могилы Льва Платоновича, я храню. В нем Анатолий высказал нашу общую надежду: "Эта могила среди миллионов и миллионов теперь будет духовно врастать во всю бескрайность боли и скорби, станет местом глубочайшего покаяния. Этого праха недоставало всему духовному строю Севера, где многие "испытали поругания и побои, терпя недостатки, скорби и озлобления" (Евр. 11: 36, 37). Елена Ивановна Ванеев с сыном Львом давно живут в США, мы переписываемся. С Ярославом Анатольевичем Слининым я последний раз виделся на похоронах убитого отца Павла Адельгейма. Константин Константиновичем Иванов время от времени гостит у меня в Калининграде. Всякий раз мы записываем очередной цикл наших религиозно-философских телебесед. Расставшись, ежедневно продолжаем все ту же долгую Открытую переписку, начатую отцом Сергием Желудковым. Благодаря Интернету в ней участвуют наши друзья, живущие не только в России, Чехии, Германии, Франции, США.... Минувшей осенью мне вновь удалось побывать в Абези. Глобальное потепление сделало свое дело, и там, где росли только карликовые березки, встал настоящий лес. Высаженные литовцами теперь уже семиметровые ели самые высокие в округе. А под ними густо, и вызывающе ярко торчат красноголовики. Но их все равно меньше, чем восстановленных колышков с табличками и литерами на них. Постскриптум от автора Прошу уважаемых читателей благосклонно рассмотреть за подробным перечислением в этом рассказе обилия имен и деталей лишь одно – желание сохранить дорогие моему сердцу имена и образы друзей. Ни расстояния лет и километров, разделившие нас, ни обстоятельства жизни, ни даже безвременная кончина некоторых из них не смогли стереть в моей душе живое чувство моей благодарности и любви ко всем упомянутым в этих воспоминаниях. Владимир Шаронов Ленинград-Санкт-Петербург – Калининград, 1990-2014 г.г. Примечание: Первая версия данного очерка была опубликована в Специальном приложении к газете "Русская мысль", Париж, № 3828, 18 мая 1990 г. |
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
 |
РЕКЛАМА |
| Проектирование системы отопления водоснабжение - бюджетная система отопления evtan.ru. |