Кирилл Соловьев Четвертая власть в отсутствии первых трех: Михаил Катков и высшие сферы Источник: Русская Idea Русская Idea продолжает цикл публикаций о консервативной мысли России конца XIX века и взаимоотношениях охранительной общественности с властью. Вопреки распространенному мнению о весьма серьезном влиянии консервативных публицистов на выработку правительственной политики, подтверждений этому найти не так-то просто. Самый известный пример – это "Московские ведомости" М.Н. Каткова в 1880-е годы. Известный историк, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН Кирилл Андреевич Соловьев рассказывает нашим читателям о том, чем объяснялась влиятельность пера Каткова, можно ли считать этот пример уникальным, существовала ли определенная система взаимодействия и взаимовлияния высшей бюрократии и консервативной печати или же это были два разных, весьма слабо соприкасающихся друг с другом мира.
В самодержавной России не было разделения властей. Более того, и властей не было. Чиновникам доверили дело управления, нераздельная же власть оставалась, как и прежде, в руках царя. Император же, не будучи в силах справиться с возложенным на него бременем, обращал власть исключительно в ритуал, делегируя свои полномочия подчиненным, которые от этого властью не становились. Этот факт был вполне очевиден для общества конца XIX в., которое однозначно заявляло: всем правит бюрократия. Однако конкретный чиновник, заваленный бумагами и многочисленными обязательствами, занимавшийся ежедневной руинной работой, этого, конечно, не чувствовал. Он, скорее, относил себя к обществу и вместе с ним ругал и власть, и бюрократию (естественно, не в газете или же в присутственном месте, а дома за чашкой чая). При таких обстоятельствах власть растворялась. Это была не многоголовая гидра, а огромная амеба без головы.
Тем более, и пресса "четвертой властью" не была. И все же она претендовала на свою долю участия в государственных делах. Иногда ее роль в принятии решений была столь очевидна, что вызывала мало скрываемое раздражение высших сановников империи. И это при том, что печать не пользовалась в России значительной свободой и строго цензурировалась. Она полностью зависела от правительства и, казалось бы, её влияние на власть предержащих могло быть лишь весьма ограниченным. Тем не менее, в некоторых случаях это было не так.
Председатель Комитета министров, а в прошлом министр финансов Н.Х. Бунге полагал прессу одним из важнейших источников информации для императора. Её сила была в том, что она могла играть на противоречиях между министрами. Главное было заручиться поддержкой Министерства внутренних дел, от которого она в первую очередь зависела. В итоге, газета, регулярно оказываясь на столе у императора, могла и не слишком считаться с требованиями цензуры. Такие издания, по мнению Бунге, часто становились средствами "подпольной борьбы" между министрами и даже дезинформации самого царя.
Рассуждая об этом, председатель Комитета министров имел в виду конкретное издание – "Московские ведомости" М.Н. Каткова. У Бунге были все основания недолюбливать газету, которая сыграла столь заметную роль в его отставке с должности министра финансов.
Впрочем, и министр внутренних дел Д.А. Толстой побаивался этого издания. Он объяснял, что мог заставить замолчать любую газету, но не "Московские ведомости", которые читал сам царь. И действительно Александр III цитировал статьи из этого издания в ходе всеподданнейших докладов министров, требовал от своих сотрудников комментариев к газетным публикациям. В этом влиянии можно было усмотреть своеобразную реализацию славянофильской мечты о прямом канале обратной связи царя и народа. Правда, в данном случае в качестве "народа" выступал М.Н. Катков и его ближайшие сотрудники.
Влияние газеты на "высшие сферы" было очевидным, но все же скорее недооценивалось современниками, которые видели надводную часть айсберга – удивительно резкие, а подчас и дерзкие передовицы "Московских ведомостей".
У М.Н. Каткова была своя агентура при дворе: начальник Главного управления по делам печати МВД Е.М. Феоктистов, ближайший сотрудник и начальник канцелярии Д.А. Толстого А.Д. Пазухин, министр народного просвещения И.Д. Делянов, член Совета министра народного просвещения Н.А. Любимов и др. Они в письмах к издателю "Московских ведомостей" сообщали ему мельчайшие подробности обсуждения того или иного вопроса в Государственном совете, Комитете министров, императорском окружении. В распоряжении Каткова оказывались журналы Государственного совета, альтернативные тем, что составлялись Государственной канцелярией. Это были подробные пересказы происходившего участниками заседаний. Причем издатель "Московских ведомостей" имел уникальную возможность сравнивать "показания" сановников.
Иногда Катков получал из Петербурга официальные документы, не подлежавшие огласке. Едва ли кто-либо ещё в России, помимо него, имел столь детализированное и одновременно с тем "стереоскопическое" видение государственной жизни страны.
Катков имел все основания рассчитывать на содействие представителей высшего чиновничества. В бюрократических сферах было устойчивое и вполне оправданное представление, что министр государственных имуществ М.Н. Островский был под сильным влиянием Каткова и зачастую на заседаниях Государственного совета или же в ходе всеподданнейших докладов воспроизводил его передовицы в "Московских ведомостях". Когда в декабре 1886 г. Катков приехал в Петербург, его на станции встречал министр народного просвещения И.Д. Делянов. Сразу же после приезда в гостиничный номер грозного издателя явились Островский, Феоктистов, в скором будущем – министр финансов И.А. Вышнеградский, Пазухин.
В ходе бесед с ними Катков заявил, что вскоре свергнет председателя Департамента экономии Государственного совета А.А. Абазу, министра финансов Н.Х. Бунге и министра иностранных дел Н.К. Гирса. В случае с Бунге это предсказание действительно в скорости осуществилось.
Катков зорко следил за своими товарищами в правительстве и не прощал им слабости. Примечательно, что после смерти издателя "Московских ведомостей" И.Д. Делянов с легкостью отказался от некоторых "своих" инициатив. Катков пытался оказывать влияние и на отечественную дипломатию. Даже посол Германии в Петербурге возмущался тем, что в России пресса (и, в первую очередь, Катков) с очевидностью влияла на внешнеполитический курс. Зная об этом, посол Г.Л. Швейниц поддерживал контакты с могущественным издателем "Московских ведомостей", информировал его о внешнеполитическом курсе собственного правительства. Сын канцлера Германии, секретарь немецкого посольства в Петербурге Герберт Бисмарк жаловался на то, что сложно иметь дело с российским правительством, учитывая колоссальное влияние Каткова.
Некоторых из сановников империи оно действительно возмущало. Их охватила радость в марте 1887 г., когда Катков решился в своей газете критиковать правительственное сообщение, публично выступив против внешнеполитического курса страны. Это был не только выпад против министра иностранных дел (к чему уже многие привыкли), но и против императора. Александр III возмутился, написав, что сведения, разглашенные в газете, мог сообщить Каткову только изменник. Эти царские слова держались под строгим секретом, публично не разглашались. В Москву их повез начальник Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистов, чтобы познакомить с ними Каткова. "Так Вы думали, что Феоктистов может вымыть голову Каткову, когда он привык чистить ему сапоги", – язвительно заметил государственный секретарь А.А. Половцов товарищу министра внутренних дел В.К. Плеве. Казалось бы, должно было последовать предостережение "Московским ведомостям". Однако случилось не так.
Катков, не теряя времени, отправился в столицу. Он поехал к обер-прокурору Св. Синода К.П. Победоносцеву, у которого нашел безусловную поддержку. Добился приема у императора. В результате царь буквально словами Победоносцева защищал московского издателя, говоря, "что Катков – искренний человек, что ему 73 года, что его нервы так расстроены, что он не спит ночей".
Этот случай только подчеркнул значение Каткова в окружении императора, и таких эпизодов было много. Издатель "Московских ведомостей" был человеком решительным и часто настаивал на своем. Одна характерная история. 7 мая 1885 г. в Государственном совете обсуждался вопрос об учреждении дисциплинарного присутствия, которое состояло бы из сенаторов кассационных департаментов. Оно должно было получить право увольнять судей за проступки, роняющие честь судебного звания. Проект был внесен министром юстиции Д.Н. Набоковым. Это был весьма сдержанный ответ судебного ведомства на требования консерваторов преобразовать судопроизводство в России, отказаться от Судебных уставов 1864 г., в том числе, вводивших принцип несменяемости судей. Каткову эта мера казалась недостаточной. В Государственном совете он говорил устами Островского, который изначально планировал выступить решительно против набоковской инициативы. По мнению министра, император не должен был ограничивать свой выбор членов этого присутствия только сенаторами.
Островский и Набоков были приглашены на предварительное совещание к председателю Государственного совета великому князю Михаилу Николаевичу. Обычно спокойный Набоков не смог сдержать своего раздражения: "Все это идет из редакции "Московских ведомостей", бросающих грязью и в судебное ведомство, и в Государственный совет". Островский, в свою очередь, был настолько возбужден, что напал на великого князя: "Вы оскорбляете государя императора, намереваясь ограничить его право выбора в это присутствие". На заседании Общего собрания Государственного совета Островский остудил свой пыл и уже не казался столь решительным. Он предлагал, чтобы дисциплинарное присутствие формировалось из сенаторов всех департаментов (правда, только из сенаторов). Однако и в этом случае он поддержки в Государственном совете не нашел. В его защиту выступил лишь Победоносцев. Почувствовав полное одиночество, Островский пошел на попятную и не стал настаивать на том, чтобы было зафиксировано его (и Победоносцева) особое мнение. Таким образом, точка зрения Набокова прошла в Государственном совете единогласно.
В отличие от своих приятелей по правительству М.Н. Катков не собирался уступать. Ходили слухи, что он срочно выехал в столицу, прибыл в Гатчину, добился приема у императора, которого старался убедить, что нововведения Набокова лишь ухудшают ситуацию. Будто бы император согласился с Катковым и попросил его переговорить с Островским и Победоносцевым, дабы те возбудили разногласие. Иными словами, в данном случае предполагалось нарушить процедуру законотворчества. Узнав об этом, великий князь Владимир Александрович и А.А. Половцов решили посоветовать великому князю Михаилу Николаевичу "1) просить государя назначить Каткова членом Государственного совета с тем, чтобы мнения человека, пользующегося авторитетом в его глазах, высказывались открыто, были опровергаемы другими и вместе с этим опровержением подносились государю; б) в случае несогласия на такое назначение просить у государя обещания прекратить эти закулисные свидания; в) в случае отказа и на это просить увольнения от обязанностей председателей Совета". Михаил Николаевич согласился с этим и всё же опасался прямого разговора с царем.
На пути в Гатчину великие князья Владимир и Алексей Александровичи убеждали своего дядю высказать все императору, что он в итоге и сделал. Александр III отрицал факт своего общения с Катковым, но вспомнил о недавнем докладе М.Н. Островского, который возмущался тем фактом, что Государственный совет вольно или невольно ставил вопрос об ограничении царской власти. Ведь будто бы дисциплинарное присутствие, задуманное Набоковым, могло без всякой санкции императора отстранять от должности судей, им назначенных. В скором времени Половцов внес соответствующее разъяснение в журнал Государственного совета: решение дисциплинарного присутствия должно представляться на рассмотрение царя.
Тем не менее, Островский не унимался. Он собирался приехать на заседание Государственного совета и возбудить разногласие, в сущности, реализуя программу Каткова. Половцову потребовалось немало времени, чтобы переубедить Островского.
Вне зависимости от того, встречался ли Катков в те дни с Александром III или нет, его влияние пугало членов августейшей фамилии и представителей высшей бюрократии. Они не исключали того, что московский публицист может сам решительным образом вторгаться в сферу законотворчества и кадровой политики. Всеми признавалось, что его роль была исключительной при назначении членом Государственного совета И.А. Вышнеградского. Правда, в данном случае, видимо, не обошлось и без другого знаменитого издателя – князя В.П. Мещерского.
При всем при том Катков не видел надежных союзников среди сановников империи. Его корреспонденты, да и сам издатель "Московских ведомостей" выделяли две партии среди высокопоставленных чиновников: люди прошлого царствования, стоявшие горой за достижения Великих реформ, и их противники, в определенной мере вызывавшие сочувствие Каткова. Впрочем, в большинстве из них он не отмечал необходимой стойкости, твердости убеждений. С такой пессимистической оценкой соглашался и А.Д. Пазухин. 6 апреля 1886 г. он писал Каткову, характеризуя расклад сил среди чиновничества. Особенно опасался он министра юстиции Н.А. Манасеина, представителя "враждебного лагеря": "Раз высказавшись против самих оснований реформы, он не отступится от этого мнения и будет держать в плену ум и слабую волю Константина Петровича [Победоносцева]. На Островского тоже надеяться нельзя. Твердых принципов он не имеет. Знания народной жизни у него нет. Он склонится туда, где предположит силу. Вся надежда на одного Толстого, да и его очевидно страшит борьба". Иными словами, "партия" Каткова страдала от недисциплинированности её членов.
Остается вопрос: в чем причина столь значительного влияния Каткова на государственную жизнь России? Почему его "партия" – без писанной программы, института членства и каких-либо руководящих органов – приобрела очевидный политический вес? Вероятно, объяснение кроется в своеобразии политической жизни 1880-х годов. Реформы предыдущего царствования, а главное их, порой, неожиданные последствия стали вызовом для русского общества. Процесс переформатирования страны был явно далек от завершения. Это не вызывало сомнений. Споры шли о другом: какова должна быть финишная точка лишь начавшегося процесса.
Руководитель ведомства или деятельный член Государственного совета должен был так или иначе отвечать на этот вопрос, участвуя в ревизии важнейших актов 1860 – 1870-х гг. Сама прагматика законотворчества этого периода подталкивала сановников к партийности. Правда, такая партийность была особого свойства. Она складывалась ситуативно и не могла уместиться в "прокрустово ложе" привычных идеологических построений.
И всё же даже в этом случае консервативная партия нуждалась в ясно артикулированной точке зрения, которая не могла прозвучать на заседании Государственного совета или в ходе всеподданнейшего доклада императора. Её не мог излагать министр, по должности бывший вне политики. Эта роль по необходимости принадлежала публицисту – М.Н. Каткову. Его точка зрения, более или менее созвучная "правительственным видам", становилась центром притяжения или, напротив, отталкивания для различных кругов российской бюрократии.
|
