Язык имеет божественное происхождение, поскольку является проекцией Слова-Логоса, которое "было в начале" и тождественно Сыну (Христу) как ипостаси Троицы.
Речь идет не про конкретный национальный язык, но про сам принцип языковости, про то, что мы называем "языковой картиной мира" или "культурно-языковым континуумом". Последние понятия вошли в обиход в ХХ веке, когда в гуманитарной сфере утвердились структурно-семиотические методы.
Язык отражает все аспекты мировосприятия человека. Например, национальность, культурную принадлежность. Также язык отражает аксиологию – систему ценностей. Причем различия между этическими системами часто совпадают с национально-культурными различиями. Сегодня мы особенно ясно ощущаем границу русского и англосаксонского миров на уровне базовых ценностей. В этом нам помогает знание ряда важных языковых фактов.
Так, в английском языке нет аналога русского понятия "совесть". Правда, существует английское слово "conscience" – "принципы", "убеждения". Однако принципы и убеждения разных людей порой серьезно отличаются. Совесть же требует нравственной однозначности и нравственного выбора. Именно по этой причине расхожее выражение "свобода совести", популярное у правозащитников, представляет собой весьма спорный перевод английского оригинала "freedom of conscience": куда точнее был бы перевод "свобода убеждений".
В "Толковом словаре" Даля совесть определена как "внутреннее сознание добра и зла", "нравственное чутье". На уровне внутренней формы "со-весть" означает соединение человека с Божественной "вестью", внутренний отклик на нее. В английском ничего подобного нет.
Английское слово "стыд" ("shame") также далеко от "совести". Чувство стыда может происходить, например, от неосмотрительности, случайной оговорки или от забвения нормы этикета и совсем не обязательно связано с муками совести.
В английской культуре важное значение имеют понятия "честь" (ее можно запятнать), "достоинство" (его можно уронить), "гордость" (от нее можно отказаться под давлением обстоятельств). Но для "совести" не нашлось в словаре отдельной лексемы.
Кстати, история понятия "гордость" очень показательна. В библейском контексте оно было однозначно негативным: "гордыня" – грех Люцифера, передающийся человеку. Но в эпоху секуляризма "гордость" ("honor") полностью поменяла смысл. В современных США и Британии слово "гордость" имеет абсолютно позитивное звучание, это одно из главных слагаемых личности уверенного в себе человека.
Приходится признать, что современный английский язык, в отличие от русского, ориентирован на систему нравственного релятивизма и формирует ее в сознании носителей языка. В принципе это закономерно. Данная установка диктуется общим вектором развития западного модерна. Русским навязывается и якобы универсальная языковая картина мира, основанная на английской идиоматике и терминологии (например, "толерантность" вместо "терпимость"). К господствующему положению английский язык особенно упорно стремится в сфере науки и наукометрии.
Но вернемся к главному вопросу – о совести.
Дело в том, что утрата нравственно-этической однозначности в языке происходит параллельно с отождествлением категорий свободы, прогресса и блага в рамках просвещенческого гуманизма. Отождествив неотождествляемое, западная культура превращается в вечный чемодан с двойным дном и становится культурой подмены. Всякое социальное и культурное явление приобретает в ней скрытую и часто непристойную изнанку. Это и есть последствие избавления от "совести".
Фрейдовский психоанализ неслучайно родился именно на Западе: он отражает психотип именно западного человека. То же самое можно сказать о марксизме, показавшем неприглядную совесть европейского общества с помощью своего рода исторического психоанализа социальных отношений: провозглашаются одни цели (идеологические), а реализуются совсем другие (классовые). Маркс, как и Фрейд, попал в самое средоточие западного сознания, обнажив его "без-совестность".
К сожалению, социальная система Запада настроена именно на этот путь – бессовестности и расчеловечивания. Она механизирует человека, делая его адептом отнюдь не христианской религии. Христианство – религия жизни вечной. Европа в эпоху модерна приняла религию смерти. Религию Танатоса.
Само становление Европы начиналось с истребления славянских племен, смерть народам несли походы крестовые и колониальные. О культе смерти говорят атомные бомбежки Японии, нацистские "лагеря смерти", известный лозунг "Да, смерть!" испанских фалангистов. Служением культу смерти также является упорное лоббирование эвтаназии и абортов.
Об этом немало точных слов сказано Эрихом Фроммом в его работе "Клинический случай некрофилии". Книга анализирует патологическую личность Адольфа Гитлера. Некрофилию в широком смысле Фромм видит не только в опьянении насилием и смертью, но и в любви к технократизму и бессмысленному порядку. За культом потребления скрываются технокульты, а за ними – влечение к смерти.
Но влечение к смерти – не самостоятельное, а скорее замещающее явление. Оно возникает там, где умирает совесть – чтобы заполнить пустоту.
Совесть связывает человека с жизнью вечной, заставляет жертвовать собой ради ближнего. Для православного это – обожение, подражание Христу и следование за Ним. Бессовестность – это, напротив, путь гедонизма и господства. Но жажда власти и удовольствий никогда не насыщается. В погоне за ними человек постепенно умирает.
Противовес всему этому только один – совесть. Только совесть открывает створки человеческого сердца навстречу Богу и заставляет забыть голос смерти ради Его любви.
