Александр Кырлежев "Русская религия" Русские монархисты – обязательно православные, ибо, как известно, "сердце царево в руке Божией". Монархист Достоевский говорил, что нельзя быть русским, не будучи православным. И ныне не раз приходится слышать, что русские православные не могут без царя – это так естественно и органично для России, чтобы был царь, "помазанник Божий". Царь нужен в качестве живого посредника между "православным русским народом" и Богом. Он должен как апокалиптический Удерживающий (2 Феc 2:7) охранять последний оплот Бога и истинной веры – Святую Русь, окруженную со всех сторон беззаконными и лютыми волками, полными всякой лжи и обольщения. "Бог, Царь, Русь" – вот панацея от всех бед – как в нынешнем веке, так и в будущем.
Монархисты – это частность, только одна из "партий". Главная наша болезнь – "невнятица", мешанина, воцарившаяся в сознании после рокового провала, длившегося несколько поколений. Этот социокультурный морок породил гениальных подпольщиков, стойких зеков и энергичных эмигрантов, но уцелевших физически простых смертных поразил ментальной язвой, вполне исцелить которую вряд ли удастся. Не избежать нам, видно, сорока лет синайских блужданий. Однако, блуждая, хочется видеть впереди Землю...
В каком-то смысле Россия потеряла XX век – он прошел мимо нее. Многие сохраняют ощущение, что "органичная" российская история оборвалась в 1917-м, и лишь "николаевские старушки" как бы самим телом своим соединяют "тогда" и "теперь". Но как бы то ни было, наше "теперь" – это уже начало иной исторической эпохи, которая, не успев родиться, уже получила имя: "постмодерн", "постсовременность". Очнувшаяся Россия обнаруживает, что она окружена новыми мирами – сообществами, культурами, регионами, народами, религиями... И мешанине в нашем постсоветском сознании как будто нарочно соответствует перемешанный "большой мир", лик которого неузнаваемо изменился со времен Ф. М. Достоевского.
С Запада к нам идут "паломники на Восток", с Востока – продукты "гнилого Запада". "Мондиалисты" манипулируют "националистами", которые воюют друг с другом, чтобы нажившиеся торговцы оружием вкладывали еще больше средств в пропаганду своих "универсалистских ценностей". И в то время, когда в одном месте государственные границы превращаются в линии фронтов, в другом они вообще исчезают. На мировой карте вся Европа теперь кажется одной маленькой Швейцарией, тогда как "азиатские тигры" и исламские сообщества готовы тягаться с Великой Америкой и целым миром. Духи Ганга и Гималаев и множество других до конца не опознанных "религиозных объектов" бродят меж народов – бок о бок с "крестоносцами" в цветных американских галстуках, покоряющими Христу миллионы заблудших членов общества потребления.
Что делать русским в этой ситуации, за что хвататься? Ведь пока мы сидели "на зоне", Европа и весь мир уже несколько раз перевернулись, прожили и изжили целые эпохи, преодолели многие искушения и переоценили многие "новые ценности". Естественно поэтому, что наш местный поиск идет в направлении самого последнего и всеобъемлющего, то есть религиозного, смысла. Но, вместе с тем, шок неожиданной встречи с "большим миром" заставляет многих страстно желать, чтобы этот смысл в то же время был и всецело нашим, русским смыслом, а значит – и русским призванием. Ибо как еще иначе объяснить наше "выпадение" из мировой "европейской" истории?
С точки зрения ценностей старого "христианского мира", современный мир идет к своей последней черте; мы же не успеваем за современностью, и это интерпретируется многими православными людьми самым неожиданным образом: оказывается, сам большевизм так долго спасал нас именно от "современного гниения", был той "заморозкой", по Константину Леонтьеву, которая сохранила еще шанс для всего мира, а наше сегодняшнее погружение в религиозную глубину имеет мессианское значение: это восстановление в правах повсеместно забытой Истины и последняя попытка явить ее миру. Так в конвульсиях умирающего коммунизма рождается Русская Религия – "истинное Православие" как последнее прибежище Бога на этой земле.
Было бы слишком примитивно определять "русскую религию" как национализм, хотя бы и религиозный. Так же неверно саму эту религиозность счесть только обоснованием определенной политики, только "политической религиозностью". Феномен новой "русской религии" (а она – новая, ибо у ее старых, по видимости, символов отсутствует контекст, в котором они сформировались и бытовали в прошлом) указывает на реальные проблемы современной мировой цивилизации. Органика космических циклов и земли (или "почвы"), национальный склад и уклад, традиция, укорененная в самом Бытии, причастность безусловной, всеобъемлющей Истине, наконец, жизнь перед лицом Живого Бога – разве осмыслены все эти "экзистенциалы" в сознании современного "западного человека", являющегося эталоном для миллионов?
Однако возникает вопрос: что общего "русская религия" имеет с христианством? Или, точнее: что ее разделяет с христианством?
Первая радикальная ошибка "русской религии" заключается в том, что в ней "местом" Истины на этой земле является не человек, а страна и народ. Соответственно, вторая ошибка – это отождествление определенной формы или способа выражения Истины в человеческом языке (в широком смысле всего комплекса выразительных средств) с самой Истиной, которую будто бы таким образом можно "удержать" и ею "владеть". Забывается самое главное: если предельный смысл и всеопределяющая реальность для человеческого мира – это Бог Живой (как утверждает христианская Церковь), то Он Сам – как Живой и Сущий – всегда остается за пределами всех выражений, определений, формализации и обозначений, ускользает от всех "воплощений", и Его воплощение в собственном смысле – в Богочеловеке Иисусе – после вознесения Его от земли свершается уже через незримое присутствие.
Беда и трагедия русского православия в ХХ веке в том, что оно роковым образом раздвоилось. Опять приходится вспомнить Достоевского. Разве пустыми и беспочвенными были его знаменитые слова о "всемирной отзывчивости" и "всечеловечности" русского характера и русской культуры? Во всяком случае, в одном они были поразительно верными: русская религиозная традиция, в свое время изгнанная большевиками на Запад, обнаружила универсальное измерение. Цитирую слова одного из виднейших богословов и церковных деятелей зарубежья о. Александра Шмемана: "Не случайно, конечно, не без воли Божией, русская трагедия оказалась началом вселенского свидетельства Православия, выхода его из своего восточного и этнического провинциализма. Ибо вселенскость Православия – это пока еще тоже "русская идея", чуждая и непонятная нашим православным, нерусским, братьям. Она выношена русским религиозным сознанием, в Русской Церкви, в русском богословии, начавшемся возврате Православия к своим подлинным истокам. Поэтому отказ от этого свидетельства был бы, в одинаковой мере, изменой и Православию, и лучшим заветам русской духовной традиции".
Таким образом, возможны два понимания мировой религиозной миссии России. Одно видит ее в защите России как последнего "места" Истины – от всевозможных вражьих духов, приходящих извне. Другое осознает ее как задачу безбоязненного свидетельства об Истине – на Западе и Востоке. В одном случае эта Истина застывает, становясь "воплощенной укоризной" для всех отступников; в другом – она несет каждому возможность приобщиться к ней и соучаствовать в ее свете.
"Русская религия", нарождающаяся сегодня в России, по существу отрицает то последнее, что, может быть, еще осталось у цивилизации, совершившей переоценку всех старых христианских ценностей, – то, что на богословском языке называется "единосущием" всех людей. Несмотря на все различие человеческого опыта – географическое и историческое, национальное и культурное, – существует некое тождество этого опыта – в самой его основе. Несмотря на все препятствия, смысл может быть передан, и опытом можно обмениваться. Но для этого необходимо учитывать не только единосущие, но и разнообразие культурных форм, выражений человеческого опыта. Воплощение Бога совершилось в "конкретную человечность": Богочеловек Христос – не просто "Человек", Он – еврей по человечеству Своему (и поэтому, равным образом, – перс, русский, японец...). Понять это отказываются ревнители "русской религии", претендующие на исключительное право владения "своим Богом". И этот Бог из никогда до конца не уловимого, свободного от всякой '"низменности" этого мира "Сущего на небесах" превращается в Бога "человеческого, слишком человеческого".
В ситуации постсоветской России эта эволюция русской религиозной идеи свидетельствует, что реакция против какой-либо "европеизации" – включения в постмодерную "мировую цивилизацию" – очень глубока. И это в то время, когда Россия, "выпавшая" из мировой истории XX века, тем не менее сегодня являет все признаки постмодерного хаоса. Десятки стремящихся к самодеятельности государств, сотни наций и этносов, языков и диалектов, множество культур и субкультур, религий и конфессий вступают в конфликты и споры в пока еще сохраняющем признаки некоей однородности пространстве бывшей империи. Все они прошли "советскую школу", но каждый ищет теперь своих собственных корней, родственной себе энергии и отдельных, локальных смыслов. Однако выход из текущих противостояний возможен только на путях поиска новых универсалий и, одновременно, новых способов сосуществования в ситуации культурного и религиозного плюрализма. Без переосмысления "нации" в категориях культуры – всеобщей и особенной в одно и то же время, а "конфессии" – в категориях одного из возможных религиозных измерений этой культуры не выбраться из нескончаемой тяжбы и войны.
Такое переосмысление возможно даже и с религиозной точки зрения. Претензия христианства на всеобщность и поэтому исключительность может быть оправдана лишь в том случае, если все подлинно человеческое понимается как "христианское", а античеловеческое – хотя бы и с христианской миной на лице – как противное Христу и поэтому антихристово. Но здесь возникает проблема христианской идентичности. Увидев христианское – в атеистах, увидев Церковь – вне Церкви, как сохранить границы религиозного пространства так такового?
Прежде всего она решалась как проблема христианского экуменизма, то есть "выяснения отношений" между христианскими конфессиями. Экуменизм назрел тогда, когда под натиском безрелигиозной "мировой" цивилизации, разрушающей более или менее замкнутые религиозно-культурные миры, все христиане оказались в равном положении "отодвинутых", ненужных и устаревших. Но затем "перемешанный мир" выдвинул и другую проблему – суперэкуменизма, взаимоотношения религий. И ситуация чрезвычайно осложнилась.
В результате длительных диалогов выявилась принципиальная невозможность простой конфессиональной конвергенции. Это значит, что мирное сосуществование и взаимодействие конфессий и религий возможно – если вообще возможно – не в собственно религиозной сфере, но прежде всего и по преимуществу именно в сфере культуры, на уровне цивилизационных механизмов.
Христианство предлагает в качестве образца и пути Человека Иисуса, Который есть подлинный человек именно потому, что Он – Бог, ставший человеком. Вместе с тем, человеческое в человеке осуществляется не столько в "религиозной практике", столько в социальном сосуществовании с другими. Здесь в силе евангельский принцип дерева и плодов: "Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые" (Мф 7:17).
Христианство – не борьба с другими, но свидетельство; не самозащита, но победа, хотя бы и только "по местам": света над тьмой, любви над нелюбовью. Таков путь Церкви и истинной религии. Такое свидетельство и такая победа неизбежно дают свои плоды и в культуре – и тем самым оправдывают саму религию в мире, ее забывшем.
"Русская религия" в эпоху очередной всероссийской смуты, на пороге XXI века, роковым образом делает ставку на агрессивную самозащиту, а не на евангельскую Христову беззащитность. Конечно, Церковь призвана свидетельствовать и о правде "органики", "почвы" и даже "крови", то есть Космоса и Бытия, однако не в страхе перед "неорганической" современной цивилизацией, но внутри нее и в сотрудничестве с ней, сознавая, что эта цивилизация исторически неизбежна, что она – реальность настоящего и будущего. Церковь призвана обнаруживать и напоминать нецерковному миру о забытых измерениях человеческого существования перед лицом Живого Бога.
Но православие в форме нынешней "русской религии" не только резко сопротивляется "европеизации" и какому-либо "плюрализму", но остается практически изолировано и от опыта других православных Церквей – греческой, арабской, даже славянских, то есть не нуждается в тесном взаимообщении со своими единоверцами из других культурных и языковых регионов. Не все чужое отрицается, но не отрицается часто просто по незнанию или по причине "удаленности".
"Мы – русские, с нами Бог!" Эта формула нередко исчерпывает и религию, и христианство, и Церковь, и Православие. Между тем именно незнание других религиозных форм, других выражений "одного и того же" – даже и в пределах одной конфессии – замыкает "русскую религию" в себе самой: в границах только одной страны, только одного типа религиозной жизни и – как следствие – только одной "крови". Это проявляется, в частности, и в том, что советские евреи, пришедшие в Церковь, или становятся "русскими православными национал-патриотами", или же постепенно вытесняются из благочестивой церковной среды. Однако, как уже отмечалось, "русское" здесь не тождественно национализму как таковому (так же как отношение к евреям не сводится или не исчерпывается просто бытовой юдофобией), но есть обозначение религиозно-психологической однородности, которую "русская религия" всячески охраняет и которую предписывает всем своим адептам.
Можно быть монархистом или немонархистом, евреем или татарином по крови, но при этом нужно быть "таким, как все": иметь одинаковые представления, придерживаться одних и тех же обычаев, оперировать одними и теми же символами и лозунгами. Для какого-либо диалога просто нет предмета.
Этот печальный результат "религиозного возрождения" в последние, постсоветские, годы оставляет только одну надежду – для тех, кто еще не потерял веру: это надежда на то, что сорокалетнее "синайское блуждание", в которое мы вступили после исхода из коммунистического плена, выведет нас наконец в ситуацию, когда Церковь будет вынуждена заново осмыслять себя и найти свое место в многоликой "современности", не отрицая последней и, в то же время, заново открывая – для себя и других – непреходящую современность Нового Завета и своего собственного древнего предания. В противном случае нам не останется никакой другой Истины, достойной веры, кроме Любви – откуда бы она ни исходила.
|
