RELIGARE («РЕЛИГИЯ и СМИ») , religare.ru
постоянный URL текста: http://www.religare.ru/2_30787.html

22 июня 2006

Олеся Николаева

Постмодерн и слово

Источник: http://www.pravaya.ru/ Правая.RU

Для постмодерна не существует никаких норм. Но само его присутствие в культурной жизни способно не только десакрализировать, но и "оживить" наш язык.

Существование постмодерна в современном мире вне всякого сомнения оживляет культурную жизнь Православия, провоцирует как постановку проблем, так и их решения. Никакого специфического отталкивания и противопоставления здесь нет, поскольку большинство из нас, православных – отнюдь не монахи и не затворники. Есть в отношении к постмодерну некая чрезмерная осторожность, которая абсолютно понятна, но не обязательно должна превалировать повсеместно. В мире для православного человека с постмодерном или без оного и так существует очень много опасностей и искушений. В нашем мире все ситуации так или иначе все равно проходят через человека. Этого не нужно бояться – Господь научил нас не бояться ничего, если Он с нами, если мы соединены с Ним таинствами, в особенности – Покаянием и Причастием. Поэтому каждая ситуация для православного человека – лишний повод попытаться преобразить мир и перевернуть его к свету Евангелия.

Постмодерн означает прежде всего размывание всяких границ – культурных, этических, эстетических, религиозных, церковных. Это означает опрокидывание всех ценностных иерархий и уравнивание "в правах" самых разнородных сущностей и предметов. Собственно, никакой вертикали в этом мире больше не существует: сакральное профанируется, профанное эстетизируется, возвышенное редуцируется, а низкое обретает статус нормального.

В этом "культурном пространстве" крест демократично соседствует с козлиным хвостом, попадая в единый "текст" какого-нибудь современного "творца" или делаясь атрибутами видеоклипа. Но главное все же то, что в таком же неумолимом равноправии они существуют в самом постмодернистском сознании.

Любопытно и то, что постмодерн, используя материал и технику массовой культуры и наделяя свои тексты рекламной привлекательностью, гарантирующей потребительский спрос, вместе с тем своей иронической трактовкой этих сюжетов и приемов апеллирует к элитарному сознанию. Однако любая пародия всегда имеет в виду некую норму, во имя которой она либо превращает в гротеск пародируемые предметы и стили, либо создает для них неадекватный контекст.

Поскольку такой нормы для постмодерна не существует, пародия становится тотальной: из литературного приема она превращается в мировоззренческий метод. Вспомним: еще в 1908 году Блок называл иронию болезнью, сродни душевным недугам. Путь иронии "начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается – буйством и кощунством".

И религия, и культура представляются постмодернистскому мышлению в качестве некоего склада товаров, "овощехранилища", из которого можно стащить все что угодно и использовать в своих утилитарных целях: цитата является едва ли не главным поводом, провоцирующим собой появление постмодернистского "текста".

В сознании, ориентированном на потребительское отношение к миру, и осуществляется постмодернистская интерпретация – в отличие от реального, сопоставимого с авторским замыслом переосмысления и толкования идей и литературных сюжетов: очевидно, что под постмодернистским скальпелем их ждет деформация и гибель.

Так, например, можно наблюдать, как в "Последнем искушении Христа" Мартина Скорцезе развоплощаются и умирают евангельские образы. Развоплощается и умирает Бог, Который оказывается там лишь немощным человеком. Умирает вера в Него как в Спасителя и Господа. Умирает упование на Искупление. Умирает надежда на Воскресение. В ницшеанском смысле Мартин Скорцезе убивает Бога. И для постмодернистской культуры Бог действительно умер: самовольная интерпретация заместила Благую Весть. Но для христианина, как и для христианской культуры, все осталось незыблемым, и фильм Скорцезе – это лишь ночной кошмар, "навет вражий", "лукавое наитие". Ибо тот, за кого режиссер выдает нам Бога, не есть Иисус Христос: это есть лишь самозванец, клеветник, ряженый, лукавый.

Постмодернистское письмо с его постоянной амбивалентностью и текучими смыслами отказывается признавать за текстом какую-либо Тайну, то есть окончательный смысл. Таким образом, оно "открывает свободу контртеологической, революционной по сути своей, деятельности, так как не останавливать течение смысла значит в конечном счете отвергнуть Бога и все Его ипостаси – рациональный порядок, науку, закон.

Думаю, если говорить серьезно о перспективах диалога Постмодерна с Православием, то ситуация очень скоро сдвинется с места и приобретет положительную динамику. Сейчас подходит к концу период т.н. "православной образованщины" 1990-х годов, когда реакция на окружающую действительность не всегда была адекватной. Сегодня наблюдаются обратные процессы, когда православный человек получает более глубинные познания и поэтому "немощь неофита" так или иначе изживается. Мы должны помнить, что Православие – очень реалистическая религия. Все в ней, начиная со святоотеческих времен, постоянно призывает к трезвлению, к бдению и предостережению от потери чувства реальности. Я уверена, что лет через десять диалог Православия с современным миром начнет приносить свои культурные плоды.

Постмодерн сейчас выглядит очень провинциальным явлением. Лет пять назад он начал проникать в нашу поэзию как нечто абсолютно новое, свежее. Сейчас это все больше выглядит банальным местечковым ухищрением вроде попыток писать стихи без запятых и вообще без пунктуации. Сегодня постмодерн в поэзии – это скучная муть. По-настоящему постмодерновыми поэтами сегодня можно считать только Дмитрия Пригова и Льва Рубинштейна.

Безусловно, постмодерн сыграл и свою положительную роль. Он разрушил ту жуткую ужасную сове советскую эстетику с ее среднеарифметическим стилем и зарифмованной чушью. Язык ее литературы, помимо патетической лексики, был языком разговорным, бытовым, функциональным. Собственно, именно этот язык и был пригоден для создания иллюзии жизнеподобия советской литературы.

Этот язык, так или иначе, необходимо было сломать. Постмодернисты это сделали, они грамотно высмеяли этот мертвый язык. Но, став мэйнстримом, постмодерн сам выдохся. В то же самое время, возникнув на подмостках истории в качестве "ассенизатора" советских идеологем, мифологем, деклараций, словесных штампов и советской стилистики, постмодерн вдруг поднялся так высоко, что и сам сделался официозом и истеблишментом, любопытным образом сочетая в себе массовую и элитарную культуру.

Сейчас постмодерн уже неактуален. Актуально другое – возвращение к кларистике, детализированному, роскошному письму. Можно сказать, поэзия сегодня стоит на пороге нового романтизма. Использовать методы постмодерного языка уже, что называется, "не круто". А круто, наоборот, – воспевать целомудрие в стихах.

Православное слово, кстати, тоже страдает от "мертвого языка" 19 века, который все еще встречается и проникает в прессу. Хотя влияние постмодерна и здесь чувствуется, и оно не всегда неуспешно. Появились новые авторы, использующие настоящий, живой язык. Помимо дьякона Андрея Кураева, к ним можно отнести Паисия Святогорьевского, монахини Н. (особенно ее восхитительную книгу "Дерзай, дщерь!"). Самое главное – понять, что постмодерн – это не литература, а умонастроение. Определяя эпоху, в которую мы живем, как постмодернистскую, следует иметь в виду, что постмодернизм, повторяем, есть не столько какое-то культурное течение или направление искусства, сколько новый тип мироощущения, общекультурное сознание, тип мышления и восприятия. В нашем случае нужно найти смелость отличить агнцев от козлищ и не превращать живую мысль в очередной штамп.