Александр Рохлин Смерть священника Один день на месте происшествия Источник: Гудок Почему мы пишем о нем? Он никогда не был железнодорожником – этот большой и сильный человек Андрей Николаев, простой сельский священник о. Андрей. Ни машинистом, ни работником депо, ни путейцем. Хотя нет, как раз путейцем, скорее всего, он и был. Потому что каждый день и каждый час своего подвижничества он искал вместе со своими прихожанами путь к добру, любви и свету. И не его вина, что путь этот оказался таким трудным для людей и таким трагическим для о. Андрея.
Торжок, десять часов утра. Уже окончательно рассвело, город – печальный без снега и мороза – просыпался нехотя, лениво. Казалось, что эти улицы с двухэтажными домишками, не разлипая сонных глаз, проводят нас и снова уснут в своих лужах и туманах. На осташковскую дорогу тащились за длинным желтым грузовиком с надписью: "Наши куры в этой фуре! Бройлерный привет из Смоленска!" Но нам не надобились куры. Нужен был бензин. На заправке водитель хлебовоза, вихрастый, растрепанный парень, наблюдал за колонкой, словно ждал подвоха.
– Ты жми на кнопку, не бойся, – сказал он. – Она тут всегда за два приема наливает. Москвичи не знают. Бывает, и уезжают, не долив... – он посмотрел в сторону. На краю поля высилась белая церковь. – Зима-то не идет. Забыла нас, что ли, – сказал он, обращаясь неизвестно к кому.
– Может, умерла по дороге, – предположил я.
– Или ее украли.
– Кто ж зиму украдет?
– На чужое добро дураки всегда найдутся, – сказал он, рассмеявшись, и с лязгом отправил кран в бак.
До Кувшинова оставалось чуть больше пятидесяти километров. Я ехал и думал: "Чего боятся люди? Люди боятся страдания и смерти. Первое приносит боль, за вторым – неизвестность. Ни то, ни другое не одолеешь, не спрячешься и не убежишь. Как в этих тверских полях, лети хоть полдня, а везде тебя видно, один ты, и словно голый... От страдания люди придумывают обезболивающие средства. А от смерти... От смерти временно помогает только одно – ложь. Можно уверять себя, что не боишься ее, можно постараться о ней забыть или сделать вид, что и думать смысла нет. Но рано или поздно все усилия сводятся на нет".
В ночь на первое декабря в Тверской области погибла семья священника. Пять человек сгорели в собственном доме. Почему это коснулось всех? И почему сильнее, чем смерти банкиров, шпионов и журналистов, падения самолетов и отключения тепла? Почему общество отозвалось на трагедию истерикой? Почему все, что говорилось, писалось и показывалось, все версии и рассуждения, призывы и обещания были похожи на истошные бабьи крики или судороги неврастеника? Почему?! "Потому, что нам страшно", – думал я. "Смерть избавляет от иллюзий. Мысли о страдании – от самообольщения. Человек – вычурное существо..."
За всю дорогу нас никто не обогнал. Так, в одиночестве, можно было ехать до самого Селигера. После Негонова проехали поворот на Прямухино и усадьбу Бакуниных. Место трагедии. Где-то на этой дороге есть еще одна заправка, на которой, по рассказам, погибшему о. Андрею часто бесплатно наливали бензин.
Удивительно, но еще накануне вечером поездка сюда выглядела бессмысленной затеей. Ничего нового мне рассказать не могли. Газеты все написали, телевизор показал, замученные местные жители, по идее, должны были шарахаться от журналистов. Да и вообще на место беды по своей воле мало кого тянет. Но под вечер я узнал телефон женщины, близко знавшей о. Андрея последние десять лет. Татьяна Геннадьевна Иванова жила со мной по соседству, в Химках.
Она говорила о нем очень спокойно, без экзальтации и фальшивой душевности. Но лицо ее, несомненно, теплело при каждом новом воспоминании. Так мы говорим о людях, к которым привязаны без одержимости, но на глубине сердца.
– Ко многим людям надо подбирать ключ. Как общаться, чтобы не задеть... К отцу Андрею ключи не требовались. Он был очень простым человеком, то есть не зацикливался на себе, на своем сане и положении. Себя не нес другим, как икону. За церковное облачение не прятался. Не требовал и не ждал благоговейного отношения. В нем не было и тени манерности или жеманства. С ним было легко. Была ли в его словах особая сила? Если признать силу в душевном такте и открытости, то – да. Он приезжал в Химки исполнять требы – крестил, отпевал, освящал, исповедовал. Крутился страшно, чтобы хоть немного денег заработать. Семья-то немалая. Мы все искали ему подработку. Жили они очень скромно... Потом в газетах напишут о его фирмах, "крышах", "делах". Вот я перед вами – его самое крутое "дело" – несколько церковных кружек в Химках по сбору средств на храм в Прямухине. Я их организовывала. Если за полгода 200 рублей насобираем – хорошо.
Но самым главным в нем я считаю умение молиться. Мне кажется, здесь он жил на самой возможной своей глубине. И никакой мистики. Псалтырь, пятичисленные молитвы... говорил, если их читать, сама Богородица выйдет его душу встречать. А в чем дар? В простоте и уверенности. Он не сомневался, что Господь – здесь и сейчас и слышит каждый вздох. Он всех своих духовных чад умолял – не оставлять молитвы, верить ей, не бояться. Если ты сделаешь к Богу один шаг, Бог сделает навстречу тебе десять.
В одиннадцать утра мы прибыли в Кувшиново.
В Василькове
Кафе при автостанции рекламировало себя списком блюд на козырьке подъезда: "Шашлыки. Шавурма. Хотдок". В этом городе с известной картонной фабрикой о. Андрей родился. А похоронили его в нескольких километрах к югу, в селе Василькове. Никольский храм, дом настоятеля и кладбище стоят чуть особняком, на последней улице. Я открыл калитку и вошел в церковный двор. Кругом было пусто, гулял ветер, раскачивая дверь в цокольном этаже колокольни. Внутри свет не горел, но место выглядело жилым, вдоль стен лежали аккуратно сложенные дрова.
– Ищете кого? – раздался голос за спиной.
Я обернулся. К паперти шла молодая девушка и вела под уздцы огромного пегого рысака-тяжеловеса. Конь фыркал и вскидывал голову, пытаясь освободиться.
– Благочинного, – сказал я.
Девушка нахмурилась,
– Вы кто?
– Железнодорожник.
– Вот его дом, – указала девушка.
– А могила отца Андрея?
– Справа, у дороги. Там венков много, не ошибетесь.
Венков в действительности было не так уж и много. Черные ленточки хлопали на ветру, словно хвосты воздушных змеев. Только "змеи" на железных ножках были абсолютно неподвижны. В изголовье высился легкий и безымянный деревянный крест.
Кладбище и проселок разделяла канавка. Летом здесь наверняка все заносит пылью. "Жил просто и лежит скромно", – подумал я. За дорогой тянулось поле, а за ним – деревенская улица. Пегий тяжеловес бродил несвязанный, и ветер играл с его гривой. Чуть поодаль стоял наш уазик. Я подумал, что покойный о. Андрей, приезжая сюда, мог наблюдать точно такую же картину. Он ведь ездил на уазике, пока не разжился старым "ауди".
– Разве мне есть что добавить к сказанному?
– благочинный о. Анатолий разговаривал тихим, уставшим голосом. – Ваш брат искажает все на лету. Последнее время мы не так уж часто и виделись. Он был вполне самодостаточным священником.
Добавить, и правда, нечего. Биография о. Андрея тривиальна. Родился в Кувшинове. Родители рано развелись, благополучной их семья никогда не была. В храм начал ходить еще до армии, два с лишним года алтарничал у о. Анатолия. Затем духовная семинария в Твери и назначение в прямухинский храм Св. Троицы. Восемь лет службы. Трое детей. Деревянный крест на сельском погосте.
В Прямухине
От главной трассы до Прямухина – восемь верст. Мы проехали три деревни, и все слепые – без названий. Впрочем, потеряться здесь сложно. Дорога единственная. На свежевыкрашенном мосту через Осугу встретили деда с велосипедом и собакой.
На вопрос, где Прямухино, – махнул рукой в гору. Через несколько минут мы подъехали к Троицкому храму. Он стоит на холме, в лесу. Издали похож на дворянскую усадьбу. Бакунинские места. Колонны, арки, широкие окна, въезд для карет, словно стрела моста, подходящая прямо к двери храма на втором этаже. Это единственное по-настоящему осиротевшее с гибелью настоятеля место. Еще недавно действующий, поющий, звонящий и молящийся – теперь он закрыт, заперт на замок, как в эпидемию. И быстро одичавший без внимания и человеческого голоса внутри.
Был уже первый час, а мы с утра ничего не ели. Остановились на спуске, под алтарной частью, прямо в лесу. Варили кофе и суп на газовой горелке. А мимо на велосипедах с притороченными к седлам сумками и мешками проезжали местные, особого любопытства не обнаруживая. Было тихо, холодно, и казалось, что вот-вот наступят сумерки. Заляпанный трактор появился на вершине холма. Он тащил за собой машину. Ее ни с какой другой не спутаешь.Старая "ауди" с выбитыми стеклами и фарами. Лопнувшая краска на крыше. Это была машина батюшки. Все выглядело просто и буднично – железо тащит железо. Но "ауди" смотрелась живой, израненной и жалкой. Припадала на переднее правое колесо, словно инвалид, дергалась, дрожала всем корпусом и как будто упиралась из последних сил: "Куда вы меня тащите?.."
Дверь почты открыла худощавая черноволосая женщина с узким лицом. Из-под рубашки выбивался наружу копеечный крестик на нитке. Смотрела она грозно, зло поджав губы. Заведующая Прямухинским отделением связи Назира Нишанбаевна Бабаева приходилась семье Николаевых близким человеком. Она крестила их младшую дочь Анастасию.
– Я ни о каких версиях говорить не буду.
– И не надо. Расскажите про себя.
Она прошла за стеклянную перегородку и села за стол, отгородившись от нас. Полки за ее спиной, заставленные мылом, туалетной бумагой, карандашами, тетрадками, подсолнечным маслом и сухими супами, молча внимали происходящему. Игрушечное охранное войско. Я устроился напротив, просунув голову в окошко. Так мы и беседовали.
– Мой отец – узбек, а мама – хохлушка. Отец часто спрашивал: где Бог? В сердце или на языке? Я с детства знала, что Бог есть у всех, только у большинства память о нем спит. Десять лет тому назад у нас в Прямухине был женский клуб – собирались тетки раз в месяц.
– Песни петь?
– Нет. Просто, по-житейски... Однажды отца Андрея пригласили. Ради интереса. Он пришел, поговорил с нами. Ничего особенного... – женщина вспоминает, разглядывая улицу через окно. – А, вот... он спрашивал: если на ваших глазах тонет мать и ребенок, кого кидаться спасать? Мы, конечно, за ребенка, а он: мать в первую очередь.
– Потому что она еще родит?
– Не совсем... Ребенок тонет и на небо уходит ангелом. А мать свою жизнь вряд ли без греха прожила. Ее спасти надо, чтобы у нее шанс был отмолить у Бога свою глупость, гордость, чепуху всякую в душе... Отмолить... Где-то через полгода он вдруг возьми и скажи мне: "Что, Назира, пойдешь креститься?" А я с размаху и пошла. Он слушать умел и слова говорил простые, незаумные, но в самую точку... Нашему Прямухину в чем на него зло держать? Это ваши постарались, извергами нас сделали. А сколько хорошего вместе с ним тут случилось? Скольким людям он помог?! И его всегда хватало. Кто попросит, он крестил, венчал бесплатно, хотя сам ходил гол как сокол. Но если нужда приходила, деньги находил, раздавал, гуманитарную помощь откуда-то привозил, сестру мою с пятью ребятишками помог вытащить... там муж запойный, буйный... Для детей воскресную школу открыл, возил всех, кто хотел, в поездки по святым местам. По первому зову приходил. Ездил на своей "уазике" за бабушками в дальние деревни, чтобы на службу привезти... В доме престарелых сам ведь с матушкой ухаживал за этими горемыками, мыл их, ногти стриг. Кому он отказывал? Пропойца последний приползал денег к нему клянчить...
– И давал?
– Не отворачивался. И говорил: на хлеб даю...
– А тот, конечно, слушался и за хлебом бежал?
– По всякому... Но отец Андрей говорил: если хоть капля надежды есть – верь. Бог устроит.
– Капля всегда есть.
– Вот именно. Я от себя говорю. Ведь и мой муж пил, страшно пил. А потом перестал. И вот уже два года не пьет.
– И как же это вышло?
– А в батюшке сила была – молитву любил и знал. У кого беда или кто с дурным известием прибежит, он службу окончит или даже прервет, выходит и говорит: люди, так и так, беда, кто может остаться, кто хочет... давайте молиться за этого человека, за ту семью. И мы, женщины, оставались и молились. Женщина у нас в родах измаялась, двоих родила, один совсем слабенький, покрестили сразу, думали: конец. А батюшка давай себе молиться, мы – за ним, кто как может, в свою силу... Пацанчик выжил. А в другой раз сын его друга с дерева упал, позвоночник повредил. В кому впал. Как же батюшка молился! Мы же понимаем, что не от него исходит, не от него зависит... но Бог его слышал. И нас слышал. Мальчик жив-здоров. А муж мой... разве не по семейной молитве выздоровел? Мы, у кого мужья пили и дрались, соберемся вместе в храме и слушаем, как он молебен читает. В другой раз приду на исповедь, злючая на своего – сил нет. А он вдруг – ты уважай мужа. Пьяный, глупый, все равно уважай. У Бога своя логика. Он устроит, не мешай злобой своей, отпусти и терпи. Женщина замолкла.
– У Бога – страшная логика, – сказал я.
– Страшная, – повторила женщина. – А разве не страшно, что наша вера – это когда Бог отдает себя и говорит: берите, едите... и тело, и кровь?
В этот момент коротко зазвонил телефон. Назира сняла трубку и сказала:
– Я тебе перезвоню. Она вскарабкалась на стул и, наклонившись к окну, набрала номер на мобильном. – Не ловит иначе, – улыбаясь, сообщила она, – дочь звонит. Она у меня беременная. Скрывала, злодейка. А когда горе с Николаевыми случилось, пришла и говорит: "Мамочка, может, тебе полегче будет, забеременела я. Если дочка родится, Настей назовем". А я ей: догадывалась. По-другому и не дала бы назвать... Ведь Настенька мне как дочь была. Она меня мамой и называла, каждые выходные у меня гостила. И матушке полегче, она ведь ездила с отцом Андреем требы исполнять в другие деревни. Мы душа в душу жили. А на ту субботу Настеньку не привезли...
В Далекушах
...День обещал еще два часа светлого времени. Мне осталось увидеть Далекуши. Деревню, в которой стоял дом Николаевых. Два километра по дороге, мимо старой фермы и крошечного чахлого пруда, который прямухинцы упорно называют озером. Улица здесь одна, и на ней сосредоточена вся далекушинская жизнь. Объявление на опоре: "Набираем каменщиков в строительную фирму...", в старинном кирпичном доме, нежилом, без крыши и окон, выросли деревья, словно в оранжерее. Мужик идет через улицу к колодцу, четыре сиреневых ведра в руках. Бабушка восседает на гладкой, как речной булыжник, скамейке: "С 59-го года я тут... ох, и замучивши нас начальство, всю неделюшку катаетесь... недобрая работа".
Место сгоревшего дома – прореха в улице – похоже на открытую форточку. За пепелищем – сад, дальше – вспаханная под зиму земля и чистое поле, на краю которого высокий, покосившийся сарай. А у пожарища вид аккуратный и словно прибранный. Странное ощущение неестественного порядка. Холмики, кучки просеянной земли, курганчики черепков, уцелевшая утварь, железные решетки, цветы, игрушки и между всем этим – ровные натоптанные тропинки, словно дорожки муравьев. В хаосе черноты люди ищут ответы на вопросы. И что находят?! Одни и те же вариации о смерти и насилии, огне и безумии. Убили алкоголики, "черные" антиквары, завистники.., он сошел с ума, сжег своих... – сбор просеянного пепла. А потом ты делаешь шаг – и ступаешь в сад. И все, что осталось за, вдруг становится неважным, незначительным, нестрашным. В этом саду растут вишни и яблони. Зима, похожая на осень. Ясный, тихий свет струится сквозь голые ветви. Мокрая трава, белая капуста и зелено-бурая клубника блестят от дождя. Черные грядки вспаханной земли дышат, заснув до весны и не видят снов, если не считать сном неба, распахнутого настежь над ними. Ветер раскачивает скворечник на тонкой длинной пике, и, чтобы не упасть, скворечник держится за родной забор дрожащими, тонкими проволоками. Словно он парус на корабле. А рядом с ним флюгер на палке – деревянный самолетик с красным пропеллером. И самолет летит в Торжок, только крошечный пилот в белом шарфе не виден. А между деревьями на веревках полощутся чистые кухонные полотенца, детские колготки, пахнущие осенью, и постиранные хоругви, словно знамена, вынесенные из боя. И старые грабли отдыхают от трудов, прислонившись к вишне. А улей? Одинокий улей в самом дальнем углу сада. Он похож на рыцарский замок из картона, досок и гвоздей. Но он неприступен и строг, и все мосты подняты, и все жители окрестных деревень собраны, и принцесса с рыжими волосами плачет в башне, и хлеба в хранилищах хватит, чтобы выдержать самую долгую осаду, и мужество никогда не оставит тех, кто собирается победить...
Я, случайный гость в саду, понимаю, что и сад, и хозяин сгоревшего дома, и его семья – живые. Главный ответ – не в версиях и доказательствах и не в поимке виновных. Мы занимаемся чепухой. Даже разоблаченное, зло не умеет говорить правды. А правда в том, что священник Андрей Николаев был хорошим священником, правильным. И еще правда в том, что при жизни он вроде бы ничего не достиг: храм не достроил, алкоголиков в округе не поубавилось, да и счастья на Прямухино не снизошло. А значит, проиграл? Но вместе с болью и радостью, нищетой и отсутствием иллюзий отец Андрей смог прожить так, что смерть его стала сообщением иного измерения и качества. Сообщением не к пустоте и неизвестности, а – к жизни и свету.
У христианства страшная, но безошибочная логика. Победы свои оно превращает в поражения, а поражения – в победы.
Этот сад – ощущение маленького рая. И зло перед ним бессильно...
P.S. 10 января 2007 года – сороковины погибшего о. Андрея и его семьи. На этот день приходится церковное поминовение 20 тыс. мучеников Никомидии, в церкви сожженных.
22.12.2006
|
