Дмитрий Данилов Осиротевшая совесть Источник: Политжурнал Умер Солженицын. Умер в России, в своем доме в Троице-Лыкове, в кругу семьи и близких, как он и хотел. Похоронен тоже, где хотел – в Донском монастыре, рядом с великими надгробиями. Сейчас одни говорят: "Ушел великий Человек". Другие кричат: "Не великий, не русский и не писатель!" И эти споры обречены почти на математическую бесконечность, потому что Солженицын – одна из самых сложных и противоречивых фигур всей русской истории XX в., которую понять, как и русский народ, нельзя, а можно только чувствовать. Солженицын – один из немногих, кому в русской литературе удалось упорство конвертировать в талант. Он так старательно стремился из среднего учителя математики стать хорошим писателем, что однажды ему удалось на какой-то момент добиться не только этого, но и сделать гораздо большее – стать русским классиком за пару рассказов и за мало относящуюся к литературе политическую публицистику. До сих пор за одно-два произведения в русские классики впускали только Грибоедова и Николая Добролюбова – за ворох публицистического белья.
При этом Солженицыну удалось совершить то, чего до него не удавалось сделать практически никому, – превратиться из "совести поколения" в "совесть нации", которой он, по сути, никогда не являлся. Самое странное, что при жизни Солженицына назвать кого-то из наших "титанов духа", включая его самого, "совестью нации" уже отчужденного от самого себя и измельчавшего народа, было нелепо. После смерти Солженицына назвать кого-то "совестью нации" стало уже невозможно. Солженицын был местоблюстителем русской совести, человеком, странную роль которого в судьбе России можно выразить описанием в одном японском танка движения теней в зеркале: "Есть, но не скажешь, что есть. Нет, но не скажешь, что нет".
О его роли в русской литературе и русской истории будут спорить еще очень долго. Наверное, правы те, кто считает, что со смертью Солженицына для России заканчивается XX в. – век страшных перемен для русского народа, певцом которого по воле судьбы стал Солженицын. Мужество, с которым Солженицын отстаивал право русского народа на правду о самом себе, его преданность России не могут не восхищать. Солженицына сложно назвать писателем. На протяжении всей жизни он неуклонно эволюционировал из собственно писателя в политического деятеля, эффект от речей и лекций которого становился сильнее его странных многостраничных опусов, наполненных более чем сомнительным материалом. Его "Раковый корпус" уже отягощен тоскливым многословием, что же касается "Архипелага ГУЛАГ", то читать и поверить в написанное там нормальному человеку практически невозможно: все эти мифические десятки миллионов жертв, сжигаемые на кострах и сажаемые на кол, оставляют чувство недоумения в лучшем случае.
Те же болячки так или иначе можно встретить и во всем его центральном творчестве – "В круге первом", "Красном колесе", за исключением, пожалуй, пронзительной "России в обвале" и говорящих самих за себя "Двести лет..." Вообще правильнее было бы сказать, что как писатель Солженицын выступает только в своих ранних произведениях. Однако многие русские писатели отдали бы все, чтобы с такой обобщающей силой представить образ русского человека, как это сделал Солженицын. Его "Один день Ивана Денисовича" и "Матренин двор" фактически предопределили ту волну, которую подхватили позднее "почвенники" – Валентин Распутин, Василий Белов, Василий Шукшин и многие другие. В образах Матрены и Ивана Денисовича Шухова воплотилась неповторимая художественная правда о русском народе и русской вере, переживших в XX в. самые суровые испытания.
И темных пятен в его судьбе, настораживающих очень многих, всегда будет изыскиваться достаточное количество, как, впрочем, и светлых взлетов. Всегда будут спорить о том, писал ли Солженицын под "диктовку" тех или иных органов свой "Архипелаг", наполненный абсолютно чудовищными, словно сделанными под заказ, передергиваниями. Во всяком случае, 20 га поместья в Вермонте, оказавшиеся в свободном пользовании русского патриота и даже националиста, весьма настораживают... И будут еще долго течь разговоры о том, что "Солж", как его называют здесь со времен шестидесятников, был двойным агентом КГБ-ЦРУ, который пытался играть при этом в абсолютно свою игру. Прав Константин Крылов, который определил Солженицына как человека, который имел редкий дар манипулировать теми, кто манипулировал им самим. И одного у Солженицына не отнять – он был одним из первых людей, которые пытались определить цели и задачи по-настоящему русской политики во второй половине XX столетия.
За что можно любить Солженицына? Наверное, не за то, что он вынес свой суровый и суетный приговор коммунизму, ленинщине-сталинщине, ГУЛАГу и прочей советской бесовщине. И не за то, что он был, как сейчас пестрят западные некрологи, "нравственным светочем демократии", а для России – "пророком". У многих до сих пор свежи на памяти его нудное стариковское брюзжание всезнайки и телевизионные проповеди стране и народу, с которым он практически утратил к концу жизни обратную связь. Нет, Солженицына мы любим не за это. Мы его любим за святость "Матренина двора" и за правду "Одного дня Ивана Денисовича", за "жизнь не по лжи", за позднее раскаяние зиновьевской фразы "целились в коммунизм, а попали по России", которая как нельзя лучше подходила к деятельности Солженицына. За то, что он все-таки нашел в себе силы обличить не только рухнувший советский строй, но и так называемые демократические реформы в новой России. За то, что он имел мужество не принять из рук людоеда Ельцина в 1997 г. орден св. Андрея Первозванного. За то, что хоть и поздно, непоследовательно, но осудил ельцинский режим за кровь 1993 г..
Был ли он на самом деле пророком или его просто вознесла на пророческие вершины судьба истории? Он действительно говорил в
70-е гг. о вещах, на которые тогда почти никто не обращал внимания, но в его популистские мантры никто особо и не верил. Да, его нравственную силу, пронзительность и правоту его предостережений, похоже, признают сегодня все – как демократы, так и патриоты. Уже в своем знаменитом "Письме вождям Советского Союза" 1973 г. он выступает как пророк, говорящий с кремлевскими небожителями на равных, не боясь абсолютно ничего, кроме Божьего гнева.
Даже внешне он был похож на образ полубезумного русского старца и совестливого пророка – мятущегося, нервного, с всклокоченной бородой, неотмирным взглядом – этаким своеобразным "пост-Толстым", который только ждет момента, чтобы улететь на бревне со своими тремя царевичами в ту сказочную Россию, которую никто из нас не знает. Те, кто хорошо помнят наследие Солженицына, не могут не знать его фантастической Гарвардской речи 1978 г., где под аплодисменты студентов он шаг за шагом вскрывал все просвещенческие язвы западной цивилизации, в потребительском угаре и антропоцентризме уничтожающей саму себя. Так, как он, Запад не громил никто из русских мыслителей. Хотя следующая речь, Темплтоновская лекция, прочитанная в Лондоне в 1983 г., была уже вторична и не так остра, ее рефлексия по-прежнему била в точку: "Все беды – потому что забыли Бога".
Правда, противоречивость нравственного наследия Солженицына и его роли в истории очень хорошо заметна именно на Западе, где некоторые из его смерти сделали настоящее световое шоу. Так, власти Рима в ночь на вторник решили в память о Солженицыне сменить подсветку знаменитого Колизея с обычной желтой на ярко белую. "Уход Александра Солженицына – огромная потеря не только для мировой культуры, но и демократии", – прокомментировал свое решение мэр Рима Джанни Алеманно. Запад, несмотря на всю глубинную русскость Солженицына, на весь его антилиберальный консерватизм, по-прежнему воспринимает его как свое интеллектуальное и духовное детище. В этом – один из главных парадоксов Солженицына, потому что для каждого Солженицын чем-то близок и одновременно далек, но, положа руку на сердце, никто и никогда не назовет его целиком "своим". Ненависть многих русских патриотов к Солженицыну можно подводить под разный фундамент, серьезный или не очень, но единственное, что каждому из них трудно простить Солженицыну, – так это то, что его любили и до сих пор любят враги России. Что он так или иначе был флагом для русофобов.
Да, успех его книг был огромен, однако сам Солженицын никогда не был сторонником западных ценностей. Более того, после Гарвардской речи западное общественное мнение резко отвернулось от писателя. И в России Солженицын точно так же начал учить интеллигенцию, власть и собственный народ, получая такое же отторжение, но на ином уровне.
Глубочайшая трагедия этого человека заключалась даже не в том, что он так и остался непонятым, а в том, что он любил и воспевал Россию не настоящую, а идеальную, тот почти клюевский "мужицкий рай", который так и не наступил, вопреки ожиданиям и чаяниям русского крестьянина. Именно поэтому отвлеченные от реальности прожекты Солженицына на тему тотального местного самоуправления для России и нового земства, консервативной национал-демократии не могли быть встречены на Родине иначе, чем с прохладцей.
Солженицын всегда был одиночкой, не понятым до конца ни интеллигенцией, ни собственным народом. Став для интеллигенции настоящим гуру после популяризации известной зэковской поговорки "Не верь, не бойся, не проси", превратившейся в инструкцию по выживанию для советского диссидента, Солженицын всегда был чужд собственно либеральным чаяниям. До конца жизни он презирал мечты либеральной интеллигенции, которую он когда-то презрительно назвал "образованщиной". Но и подлинным народным пророком он так и не стал. Он вернулся в Россию тогда, когда до него и до его разоблачений никому не было уже никакого дела, – все пытались выжить в ельцинское безвременье. Вернувшись в Россию, Солженицын просто сменил одно отшельничество на другое, вермонтское – на троице-лыковское. Более того, он вернулся как "совесть", а поселился там, где ему "дали" – на бывшей даче Суслова в Троице-Лыкове, как типичный номенклатурщик вроде тех, с которыми так долго и с таким пафосом он вел долгую политическую борьбу. Но тем самым он, как настоящий местоблюститель чего-то важного, доказал, что народная совесть спит, отвлекаясь на рейтинги сиюминутного преуспеяния и потребительского бума.
Солженицын знал и любил русский народ, но рассматривал его в отрыве от его духовной и политической эволюции, от его пространства и от гравитации его исторической судьбы. Он так и не понял, что великая фраза "целились по коммунизму, а попали по России" ярче всего живописала ту невидимую и крепчайшую связь русского народа с его геополитической ношей, с которой он безуспешно пытался бороться. Солженицын пытался протестовать и против имперского способа организации власти и пространства, видя в ней не только советскую химеру, но и просто механизм уничтожения России и русских. В 1990 г. он писал в эссе "Как нам обустроить Россию" такие слова: "Нет у нас сил на Империю! И не надо, и свались она с наших плеч: она размозжает нас, и высасывает, и ускоряет нашу гибель". Он был первым, кто задал сложнейшую дилемму единства и борьбы извечных векторов русской цивилизации – притяжения имперской судьбы и отталкивания этноизоляционизма. Он не понимал, что Империя – это такая же судьба России и русских, как и национальный характер и русская душа. Он не понимал, что пространство Империи, созидаемое русскими, не только гнетет, но и спасает, несет в себе творческую самобытную искру нашего народа, что только в сочетании этнонационалистской доминанты и имперских моделей русские снова станут русскими. Но в итоге, сам того не желая, Солженицын морально санкционировал то, что потом будут называть Беловежским сговором. Как оказалось, русский народ это не спасло, а только усугубило его страдания. А на "ненужных имперских кусках" сразу же поселились наши извечные враги, которые уже обносят нас, как загнанных волков, натовским частоколом.
Он во многом заблуждался, лелея лубок демократических надежд для России. Он как ребенок был наивен, веря в серьезность модели российского парламентаризма и патриархальной "демократической мечты" для России. "Демократию нельзя насадить, – говорил Солженицын, оценивая в 2005 г. принцип американского "экспорта демократии". – Грош цена демократии, которая насаждается штыками. Демократия должна медленно расти, по человеческой сущности восходить поэтапно". Он не понимал, что демократия, даже в самом лучшем ее виде, не лучше коммунизма несет в себе выявленный некогда самим Солженицыным генный код просвещенческого самозабвения, что именно демократия однажды уже сокрушила в 1917 г. историческую Россию и до сих пор крушит русскую действительность. Точно так же Солженицын не понимал и мистической судьбы последнего русского государя, роль которого в истории России он подверг довольно сильной критике в "Красном колесе", а затем и повторил это в 2007 г..
Сейчас западные СМИ упорно твердят о том, что Солженицын оказался ненужным современной России, что его пророчеств здесь никто так и не понял. Они ошибаются. Солженицын нужен своему народу, потому что он его неразрывная часть. Но нужен он нам не как пророк и не как духовный пример, а как опыт, который еще только предстоит всем нам проанализировать, потому что опыта человека такого уровня, вероятно, у России больше никогда не будет. Его самые лучшие вещи всегда будут здесь читать, прощая ему оговорки и заблуждения только по одной веской причине – Солженицын был всегда искренним со своим народом.
Царствие ему Небесное!
|
