Екатерина Сальникова Евротрэш с русским акцентом "Евровидение" на телемарше: кое-как можно смотреть, но не слушать Источник: Частный корреспондент Наконец-то я поняла, почему наше телевидение так вцепилось в "Евровидение". Ведь что такое "Евровидение"? Это же просто-напросто реклама нашего телевидения. Протерпев первый полуфинал международного конкурса эстрадной песни, я временно смирилась со всеми прочими нашими телешоу.
Смирилась и впала в покаянное настроение. "Две звезды" – нормальное шоу, с хорошими и даже гениальными песнями, с талантливыми исполнителями.
"Танцы со звездами" – тоже хорошее шоу, потому что там никто не поет, а молча танцуют под музыку, в основном под опять же хорошие песни. А уж всякие вариации "Суперстар" на НТВ совсем шедевральны.
Для тех, кто этого не ценит и не сознает, происходят развернутые телетрансляции с "Евровидения". Кто там на этих трансляциях радует и утешает? Страшно сказать – Андрей Малахов. В нем вдруг начинаешь прямо-таки видеть какое-то внятное личностное начало, какое-то индивидуальное обаяние.
Хотя "Евровидение" происходит в Москве, хочется написать что-нибудь в духе: "Евровидение" шагает по стране" или "Евровидение" на марше".
Возникает стойкая ассоциация с вымученной акцией, с насаждаемой рационально идеологией, а никаким не искусством песни, никакой не эстрадой, никакой даже не попсой в прямом смысле слова.
Попса – то, что слишком популярно и общедоступно. Не только потому, что его упорно пропагандируют, затрачивая на это горы денег. Оно само тоже способно быть прилипчивым и не терпящим пустоты.
"Евровидение" – неизвестная попса, то есть нечто, желающее быть попсой, однако не способное по-настоящему ею стать ни до, ни после участия в этом большом конкурсе.
Конечно, как и везде, бывали исключения вроде ABBA, которые имели неосторожность в 1974 году выиграть этот конкурс. Но ABBA и без "Евровидения" бы не затерялись.
Поговорив с несколькими своими знакомыми, по-доброму относящимися к эстраде как таковой и имеющими свои пристрастия в этой сфере, я обнаружила, что они вообще не признают "Евровидение" за серьезный конкурс, заслуживающий внимания.
К музыке, которая там звучит, они не относятся как к музыке, заслуживающей прослушивания и раздачи призов. Это не снобизм. Дело не в том, что мы ранее не знали Йоханну из Исландии, Малену Эрнман из Швеции, Flor-de-Lis из Португалии, Хадисе из Турции, Крассимира Аврамова из Болгарии и прочих исполнителей. После первого знакомства с ними по Первому каналу повторять это знакомство не хочется.
Популярная эстрада должна вызывать удовольствие. Чем острее и доходчивее эстетическое переживание в данном виде искусства, тем лучше и ему, и аудитории. Поэтому многие люди до сих пор слушают ABBA и Boney M, Далиду и Адриано Челентано, наплевав на все последние писки моды.
Настоящая популярная эстрада сметает все содержательные напластования, все доводы рассудка, все культурные коды. Чем сметает? Удовольствием от ритма, от мелодии, от эйфорийной ауры исполнителя или группы.
Ауре нет дела до слов песни, до сюжета, даже до общественного контекста. На открытии "Евровидения" выступил старый ультрапопулярный "Чингиз-хан", под который мы росли и учились в школе.
И звучали хиты немецкой группы "Чингиз-хан" 10 мая 2009 года в Москве сразу после 9 мая просто как чрезвычайно удачные хиты, которые существуют совершенно поверх истории, поверх текущей социокультурной ситуации, – как живая классика эстрады, которую всегда приятно слышать.
То, что звучит на "Евровидении" в конкурсе, слушать с удовольствием невозможно.
Однако в том-то и заключается умение делать невозможное возможным – ведь смотрят и слушают по телевидению, а потом обсуждают в блогах, ведь покупают билеты, идут и смотрят и слушают попутно, а потом разбирают подробно участников.
Впрочем, говорят, с отдаленных балконов зрителей пересаживают в партер и даже на VIP-места, потому что там не должны зиять пустоты, которые попадут в телекадр.
Тем не менее конкурс как событие, конкурс как визуальное шоу, как некая символическая штуковина делает свое дело. Формируется слой профанной аудитории, которая относится к "Евровидению" так, как оно подается в рекламе.
Телевидение спасает "Евровидение", потому что восполняет недостающие аудиовпечатления визуальными наворотами. У кого-то полыхает пламя, у кого-то развеваются алые шаровары, у кого-то белокурые локоны переходят в наряд, похожий на платье Белоснежки.
Сложно, но, правда, очень бестолково оформленная сцена предстает в самых головокружительных ракурсах. В них теряется собственно музыкально-вокальная компонента. Песня превращается в гайку общего грандиозного шоу. Туда ей и дорога, такой песне.
Однажды в начале 1990-х меня чуть не убили в Москве на дне рождения подруги только за то, что я рискнула утверждать, что в Европе тоже есть провинция.
Каждый сезон "Евровидение" подтверждает эту прискорбную, но объективную истину. Нынешний конкурс вносит еще одно уточнение – в Европе есть свой Восток, и его довольно много.
И свои национальные мотивы исполнителям часто дороже, чем очевидная приобщенность к общеевропейской культуре. Уход в тень общеевропейских художественных универсалий и полное отсутствие атмосферы единой Европы – вот что проявляет сегодня "Евровидение".
Победа на "Евровидении" может быть заслуженной, она может быть даже выстраданной. Но она не может быть почетной по причине общего уровня участников.
Я охотно верю, что наши там были и остаются лучшими. Но это не означает автоматически, что они вообще сильно хороши. Однако нас последовательно приучают уважать "Евровидение", чтобы особенно уважать наших там победителей.
Это и есть один из ответов на вопрос, зачем тратить столько денег на рекламу. У нас же теперь фантастическая логика. Рекламы очень много – значит, у проекта есть на это средства. Значит, это грандиозный проект.
И еще такая логика: надо обязательно привезти "Евровидение" в Москву, чтобы у нас был этот глобальный проект. А раз он у нас, значит, он велик и прекрасен. Другим быть просто не может.
А раз проект столь велик и прекрасен, значит, это мы, его устроители, великие и прекрасные. Мы, телевидение. Мы, государство. Мы, российский шоу-бизнес.
Мэр Москвы Юрий Лужков открывал конкурс 10 мая и взывал к аудитории с каким-то торжественным надрывом, словно недорасходованным в День Победы.
Константин Эрнст в экстазе перешел в своем обращении к конкурсу на английский и провозгласил, что наконец-то услышан Богом – к нам приехало долгожданное...
Свершилось, и Первый канал – первый и единственный.
В общем, в отношении к "Евровидению" мы взяли на вооружение принцип косвенного политического самоутверждения, потрясшего на Олимпиаде в Пекине, и репетируем свой великий политический посыл миру, каким должна стать Олимпиада в Сочи.
"Евровидение" теперь располагается в Москве – вот главное содержание конкурса. А где "Евровидение", там центр Европы, там сила, там правда.
И всё бы хорошо, только нет у нашего "Евровидения" такой убойной образной материи, какой эпатировало пекинское зрелище. И нет такой "начинки", которую трудно испортить.
Все-таки мировой спорт больше похож на истинную ценность, нежели эстрада, представляемая на "Евровидении". И это главная беда.
Телевидение, экономика, политика и прочие превходящие силы вертят "Евровидением" как некоей пустой оболочкой, свободной для любых инъекций любого смысла извне.
Огней так много золотых в декоре "Евровидения",
А оно всё равно не то, чем кажется.
|
