Марина Бирюкова Жертвенность как норма поведения Источник: Православие и современность С детских лет фамилия Боткин, так же, как и фамилия Бехтерев, скажем, ассоциируется у нас со словом "врач". Боткинская больница, болезнь Боткина... Но Боткин-врач был не один, это была целая династия, происходившая из купцов-чаеторговцев и навсегда вписанная в историю России. Основатель российской клинической школы, один из основоположников полевой хирургии академик Сергей Петрович Боткин констатировал смерть Александра II, убитого так называемыми народовольцами. Его сын Евгений Сергеевич Боткин в последние минуты своей жизни пытался облегчить участь другого монарха, свергнутого, плененного – Николая II: просил отдать ему, Боткину, больного ребенка-наследника, которого царь-отец вынужден был нести в тот самый подвал на руках. На полу подвала кровь лейб-медика Боткина смешалась с кровью царской семьи. Однако не одних царей лечили Боткины и не только монархам служили. Жертвенность Евгения Боткина, не оставившего своих обреченных пациентов, давшего чекистам расписку в том, что он желает быть "на равном состоянии, как и семья Романовых", неудивительна, она лишь логическое продолжение всей его предшествовавшей жизни.
Книга "Царский лейб-медик. Жизнь и подвиг Евгения Боткина", вышедшая в издательстве "Царское дело" в 2011 году, к 145летию доктора, и появившаяся сейчас в саратовских магазинах православной литературы, содержит, во-первых, интереснейшие воспоминания дочери Евгения Боткина Татьяны, прошедшей вместе с отцом все круги ада, кроме последнего (в Екатеринбург, в Ипатьевский дом ее не пустили); во-вторых, письма Евгения Боткина к родным, включая последнее, недописанное, оборванное на полуслове, – брату Александру, тоже врачу. Это поразительный человеческий документ, в нем Евгений Сергеевич говорит о своей обреченности ("В сущности, я умер") и о врачебном долге, который он выполнил до конца (в Тобольске, где первоначально пребывала царская семья, больные всех сословий шли к царскому лейб-медику потоком). В этом письме доктор называет себя счастливцем – потому, что после нецерковной своей молодости, "путем тяжкого испытания – потери моего первенца, полугодовалого сыночка Сережи", обрел веру. И выражает уверенность, что Господь, спасший Исаака (см.: Быт. 22), спасет его младших детей, 16-летнего Глеба и 19-летнюю Татьяну, которых он оставил посреди бурлящей революционной Сибири одних, последовав с царской семьей на Урал. Так и вышло – Бог детей спас.
Книга содержит, кроме того, фрагменты лекций, которые читал этот доктор своим студентам в Императорской Военно-медицинской академии. Одна из них называется "Нужно ли баловать больного?". С абсолютно профессиональной убедительностью Евгений Сергеевич доказывает, что баловать больного необходимо. Следующий эпизод из жизни Общины сестер милосердия святого Георгия, созданной Евгением Боткиным, подтверждает, что это были не только слова: "В палате среди других раненых лежал солдат из крестьян... После тяжелого ранения он не поправлялся, только худел и пребывал в угнетенном состоянии духа. Ничего не ел – совсем потерял аппетит. К его постели подошел врач: "Голубчик, а чего бы ты хотел поесть?". – "Я, ваше благородие, хотел бы жареных свиных ушек". Послали на рынок, купили свиных ушек, пожарили и подали" (свидетельство сестры милосердия Лидии Борисовой, 1915 или 1916 год, Первая мировая война).
Весь материал книги "Царский лейб-медик" говорит не об одном только враче Боткине как о некоем феномене человеколюбия, – нет, он говорит о тогдашнем российском обществе в целом, об обществе, сумевшем создать высокую нравственную культуру, культуру долга и жертвенности. Читая искренние и прямые воспоминания Татьяны Боткиной, мы воочию видим: для русских начала ХХ века было естественно то, что очень мало понятно, очень трудно постижимо для эпохи, возведшей эгоизм в ранг единственно возможного и совершенно оправданного жизненного принципа. Тогда, в начале века, никто не удивлялся ни тому, например, что с началом германской войны Боткины изрядно потеснились и отдали половину своей совсем не огромной квартиры под лазарет; ни тому, что гимназистка Таня Боткина, вместо того чтобы готовиться к выпускным экзаменам, ухаживает за ранеными... Не только сама девочка – ее папа не допускал никакого другого варианта! Таня сдала экзамены хуже, чем от нее ожидали, "была только пятой", но "не захотела оправдываться ни работой в госпитале, ни смертью брата". Брат Татьяны, старший сын доктора Боткина Дмитрий, геройски погиб на германском фронте. ("Я счастлив, что имел такого сына", написал Евгений Сергеевич в письме брату Петру Боткину). Второй за Дмитрием, Юрий, оказался в немецком плену, заразился там дизентерией, чудом был из плена спасен и чудом выжил... А после всего этого ему предложили почетную и безопасную должность заместителя военного атташе в Париже. Юрий отказывается: "Мое здоровье улучшилось, и я готовлюсь к возвращению на фронт. Мне кажется, из-за больших потерь, которые мы несем, мое место там". Отец, по воспоминаниям дочери, "никак это не комментировал, однако я почувствовала, что он в глубине души облегченно вздохнул". Напомним, эта семья уже потеряла одного сына... Нелегко современному человеку такое вместить! Многие наши современники сказали бы, что этот папаша-доктор просто не любил своих детей, раз так легко жертвовал ими "ради каких-то там идей". Но письма Евгения Сергеевича детям, воспоминания самих детей не оставляют сомнения – нет большей любви, чем та, что связывала Боткиных. Они действительно готовы были умереть друг за друга. Но их любовь в корне отличалась от той, которую я регулярно наблюдаю сегодня в общественном транспорте: мама или бабушка усаживают десяти или двенадцатилетнего мальчика на единственное свободное место, сами стоят рядом, а отрок воспринимает ситуацию как нормальную. Для этой нынешней любви неважно, что чадо безнравственно: было бы благополучно. Для той любви все было иначе.
Разумеется, тогдашнее российское общество нельзя идеализировать: если бы все были как Боткины, не было бы Катастрофы. Катастрофы, которая – не произошла в 1917м году, нет, а – началась в том году. Или раньше, может быть, началась, но, во всяком случае, никак не кончится. Нельзя жить без надежды, что Россия, наконец, выберется из нее, – и нельзя выбраться, не чувствуя своей истории, не помня, какими могут быть русские.
|
