"Чашу эту мимо пронеси…"

В течение пяти лет наш журнал печатал главы из книги Тамары Жирмунской "Библия и русская поэзия" (см. №№ 6, 11/96, 10/97, 4, 7/98, 4, 10/99, 7, 8/2000). Книга вышла в Москве, в издательстве "Изограф", в 1999 году. Теперь мы публикуем главы из её новой работы – "Библия и русская поэзия XX века". Это очерки о М. Волошине (№№ 7–8, 9/02), Вяч. Иванове (№№ 2, 3/03), А. Белом (№№ 7–8, 9/03), А. Ахматовой (№№ 11, 12/03), М. Цветаевой (№№ 7–8, 9/04)

---

Борису Пастернаку я обязана очень многим, отчасти даже тем, что однажды, одиннадцать с лишним лет назад, взялась писать эту книгу.

Но сначала — немного недавней истории…

Шёл 1956 год. Я училась на третьем курсе Литературного института. Однажды нас собрали в сравнительно небольшом зале, чтобы прочитать некое Закрытое правительственное письмо. Ставлю прописную букву, потому что с этого письма, с его жестоких откровений началась новая жизнь моей души, моего заклиненного на мнимых ценностях сознания. Всё искусственное в ней и в нём, старательно насаждаемое тогдашней идеологией и педагогикой, было или сметено, или потеряло всякую опору. Никита Сергеевич Хрущёв сурово и нелицеприятно говорил о Сталине — и знакомые с детства портреты-иконы в обрамлении праздничных лампочек, словно в золочёном окладе, из благостных становились угрожающими; без вести пропавшие в 37-м родственники из единичных "врагов народа", боли и позора своей семьи, превращались в сонм оскорблённых, ошельмованных жертв беззакония. Мне вдруг открылось, что "культ личности" незримой гибельной громадой нависал над великой русской культурой, которую я так любила…

Как жить дальше? Во что верить? О чём писать? Студент нашего вуза "писать" был обязан, в противном случае подлежал отчислению за "творческую несостоятельность"… Вот тогда-то мой однокурсник, смешной, картавый чуваш Гена Лисин принёс в нашу аудиторию свои выписки из романа "Доктор Живаго".

Не могу уследить за перемещениями в пространстве, за выходящими на разных языках книгами прославленного ныне поэта Геннадия Айги. Наверняка он, первый лауреат Пастернаковской премии, где-то уже поведал о своём знакомстве с Борисом Леонидовичем. Однако мне, сорок сороков раз бывавшей в подмосковном Переделкине, нетрудно вообразить их первую встречу. Двухэтажная деревянная дача в глубине занесённого снегом сада-двора. Забор — прозрачный, калитка не запирается, никаких собак — входи кто хошь. Хозяин, "…Юноша с седою головой, / Как портрет в старинном медальоне / Из цветов ромашки полевой" (строки из особенно любимого мной стихотворения Н. Заболоцкого), рад каждому приходящему. Тем более — юному коллеге, да ещё с томиком Ницше под мышкой, да ещё родом из-под Чебоксар, — прекрасное воспитание привило Борису Леонидовичу ненаигранный демократизм. Познакомились. Мэтр сочувственно выслушал верлибры двадцатидвухлетнего собрата, живущего по соседству, в общежитии Литинститута (тогда оно находилось под боком у советских классиков). Конечно, его взволновали строки, памятные мне ещё с той студенческой поры: "Я среди вас, как металлический рубль среди бумажных денег, и мне не об кого звенеть…" Теперь гостю было об кого звенеть, и провинциал-самородок не упустил открывшейся возможности. Ещё один приход. Углубление знакомства, почти дружба — и Гена Лисин получает из рук автора мало кем читанный в то время, ещё ни разу не напечатанный роман. Верный семинарской привычке, делает из него подробные выписки, приносит их в институт — кузницу будущих "инженеров человеческих душ" и даёт на пару дней и ночей своей однокурснице — мне…

У, какую очистительную бурю вызвали эти поэтические и философские рукописные фрагменты в моей жаждавшей полноты и веры, только что опустошённой, обескрыленной Закрытым письмом душе! Я не знала фабулы романа, не отвлекалась на характеры героев и любовные коллизии. Блестяще поданная, спрессованная до афоризмов мудрость тысячелетий жадно заполняла мой внутренний вакуум. Так вот что называется "вечными вопросами": жизнь и смерть, история и природа, иудаизм и христианство, ужас тирании, революция с её двуличием Януса, сладкая мука творчества, сияние женственности через лик Богоматери… Надо всем этим, как седьмое небо, вставал Христос, многократно повторённое имя Христа, о Котором к своим двадцати годам я, признаться, имела слабое понятие… "Метафизика!" — скажет кто-нибудь вслед за одним из персонажей романа. Выработав своё, порой далёкое от истины мировоззрение, мы забываем, чего алкала душа наша в юности. Именно готовых ответов на вечные вопросы, да поинтересней, поглубже, чтобы, нырнув в неведомую стихию, не стукнуться о дно башкой… Большие творцы помнят об этом и дают на свой страх и риск такие ответы.

Выписки товарища я немедленно перенесла в свою потайную тетрадь. От кого таилась? От институтской казёнщины, от недоброго или равнодушного глаза случайного читателя. Таиться научили родительские разговоры полушёпотом в нашей коммуналке, чтобы не предназначенное для чужого слуха не проникло через "перегородок тонкорёбрость" (знакомая и понятная мне пастернаковская боль). Таиться научила эпоха. На дворе стояла так называемая оттепель, но от неё больше было мокрого сора и плавучих щепок, чем истинного тепла.

Полностью "Доктора Живаго" я прочитала гораздо позже. Но и теперь, когда открываю книгу, неоном-аргоном вспыхивают в тексте те незабываемые строки. Многое знаю почти наизусть. Как стихи. Вот это, к примеру:

"Я сказал, — надо быть верным Христу. Сейчас я объясню. Вы не понимаете, что можно быть атеистом, можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живёт не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть её обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и её будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии (…) Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвящённых преодолению смерти, умирает, сам посвящённый этой теме…"

Примерно в то же время были опубликованы и стихи из романа: в журнале "Знамя", в первом московском сборнике "День поэзии". Но и непубликабельные тоже каким-то образом доходили до нас: приносились на курс то одним, то другим, напечатанные на машинке или переписанные от руки…

Не так давно перечитала стихотворение "Рассвет", и только тут меня озарило: это же стихи о возвращении к вере, о пробуждении надолго усыплённой души автора. И слово "завет", пусть и с маленькой буквы, не иначе как Новый Завет. А "Ты" — обращение к Тому, кто Сам сказал: "Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни" (Ин 8.12).

Ты значил всё в моей судьбе.
Потом пришла война, разруха
И долго-долго о тебе
Ни слуху не было, ни духу.
И через много-много лет
Твой голос вновь меня встревожил.
Всю ночь читал я твой завет
И как от обморока ожил…

Почему же стихи называются "Рассвет", а не "Свет"? Зачем такая "светомаскировка"? Слова однокоренные, но означают разное… Вспомним, что это стихи из романа, что они приписаны доктору Живаго, а художественная атмосфера, в которой он формировался (как и Б. П.), предполагала новую эстетику: намеренное и воодушевлённое попадание не в глаз, а в бровь. Не исключаю, что отчасти права и Алла Марченко, написавшая с редкой для современных критиков прямотой: "Ведь Пастернаку для того, чтобы не терять себя, выгодно и даже необходимо не столько быть, сколько слыть непонятным. Непонятное надёжно маскировало — прятало от бдительной, но отнюдь не сверхзрячей цензуры опасно понятное". "Рассвет" проскочил в печать ещё в середине 50-х. Но был ли понят? Или одновременно проскочил и мимо читательского сознания?

"Мне к людям хочется, в толпу…" — так начинается следующая строфа стихотворения. Это — полемика с недоброжелателями. Настоящими и будущими. Их у поэта хватало. "Гениальному дачнику" ставили в вину отъединённость от людей, от масс (самое ходовое тогда слово). Неужели, чтобы вернуться "к людям", "в толпу", ему необходимо было перечитать Евангелие? Нет, конечно! Он никогда не отворачивался от народа, даже окружающее простонародье вызывало в нём горячие, кто-нибудь скажет — раздутые, чувства. Зато и в тысячной толпе, провожавшей великого поэта к переделкинскому погосту (сама видела!), было немало мужчин с лицом мастеровых и простых тёток в подмосковном затрапезе. "Я чувствовал за них за всех, / Как будто побывал в их шкуре…" — предельная искренность пастернаковской лирики делает декларацию объяснением в любви.

Художник и народ, поэт и чернь — эти хрестоматийные пары всегда прихрамывают. Внутренний склад неординарной личности далеко выводит её из общего ряда. Сложная, причудливая структура стихийного таланта ни под каким видом не укладывается на плоскости массового восприятия. К тому же с трудом налаженный в зрелые пастернаковские годы быт, строго приспособленный для работы — а тружеником он был величайшим; достаточно вспомнить сотни тысяч переведённых им строк, и всё "крепких орешков", великих иноязычных авторов, — не мог не создавать видимости поэта-островитянина. Но интровертом и тем более мизантропом он не выказывал себя никогда. Недостаточность внимания к "малым сим", к их бедам и бедности, а то и нищете, считал своим грехом:

И я испортился с тех пор,
Как времени коснулась порча,
И горе возвели в позор,
Мещан и оптимистов корча.
Всем тем, кому я доверял,
Я с давних пор уже не верен.
Я человека потерял
С тех пор, как всеми он потерян.

Вот чем обязан он был Новому Завету! Он вновь и, как ему, может быть, представлялось, почти в одиночку обретал человека, потерянного обществом, лицемерно провозгласившим: всё для человека, всё ради человека!..

Вернусь к стихотворению "Рассвет", к его заглавной строчке: "Ты значил всё в моей судьбе…" Она озадачивает. Мы уже знаем, что речь идёт о христианстве, но о юноше Пастернаке в связи с христианской верой известно немного… Мемуаристы упоминают о Евангелии, всегда лежавшем на столе в его крохотной комнатке, когда он наконец отделился от родителей, брата и сестёр и перебрался в недалёкий от них Лебяжий переулок. Строить свою жизнь по Евангелию, придавать ему судьбинное значение — такое даётся не многим… Можно с уверенностью предположить, что в доме академика живописи Леонида Пастернака и блестящей пианистки, его жены, урождённой Райцы (Розы) Кауфман, царила скорее творческая, чем религиозная атмосфера. Близкий к Льву Толстому и Скрябину, знакомый с молодым Рильке, плодовитый художник, чадолюбивый семьянин, отец будущего поэта решительно отвергал крещение, особенно как инструмент карьеры, оставался верен иудаизму — вере предков.

Автор очень интересной книги "Пастернак и другие" (М., 2003) Наталья Иванова говорит о детстве своего героя: "Родители временами оставляют детей на полное попечение няни; и именно няня приводит Бориса в церковь. Няня окропила мальчика святой водой — он почувствовал себя на всю жизнь причастным к таинствам православия". Звучит немного наивно. Разумеется, при выходящей из ряда вон впечатлительности, которой отличался Б. П., и такое могло случиться. И всё же, всё же… Как, откуда пришёл тот свет, о котором десятилетия спустя он скажет: "Ты значил всё в моей судьбе…"? Поэты такого масштаба, как Пастернак, слов на ветер не бросают…

Послушаем автора названной выше книги, современников поэта и его самого.

"В одном из ранних стихотворений Пастернак скажет: “Я вишу на пере у творца / Крупной каплей лилового лоска…” Что означает: Бог пишет мною — и меня самого.

Бог, по Пастернаку, — сочинитель. Сочиняющий жизни и судьбы. Бог — пишущий, (да ещё конкретно) — лиловыми, именно лиловыми чернилами.

Но и поэт, сочинитель — тоже божественной породы" (Н. И.).

…"“Февраль. Достать чернил…”

Уподобив себя — Творцу. Став — творцом.

В том числе — и своей судьбы?

Но “хозяином своей судьбы” Пастернак себя не ощущал, потому что ему не нужно было быть её хозяином.

Таинственнее и глубже — быть пассивным: по-своему, конечно…" (Н. И.)

…"“Ты держишь меня, как изделье, / И прячешь, как перстень, в футляр”. Это уже конец: лепка завершена, гончарный круг остановился". (Н. И.)

…"Он произвёл впечатление огнём, который шёл как бы изнутри, и сочетанием этого огня с большим умом" (З. Н. Нейгауз).

Крещёная Зинаида Николаевна, в девичестве Еремеева, вторая жена Б. Л., могла и не помнить, что в Ветхом Завете огонь — синоним Бога, что пророку Моисею Ангел Господень "явился в пламени огня из среды тернового куста" (Исх 3. 2). Псалмопевец смиренно признаётся: "Я был нем и безгласен, и молчал даже о добром; и скорбь моя подвиглась. Воспламенилось сердце моё во мне, в мыслях моих возгорелся огонь, я стал говорить языком моим" (Пс 38. 3—4). Да, супруга поэта могла не знать или забыть об этом, но любящее сердце подсказало ей точное слово: огонь (Т. Ж.).

…"Горячая взволнованность, прерывание ораторов репликами, стремление донести до аудитории и оппонента понимание содержания своих стихов. Горячая, взволнованная читка стихов…" (А. Тарасенков).

…"Подумалось, что он пишет всем существом, как некоторые певцы поют всем телом, а не только горлом" (Гонта).

…"Он не поддался никакому испытанию. Он был таким, каким человек был задуман" (А. Цветаева).

…"Верю в существование высших сил не только на земле, но и на небе" (из письма Пастернака министру культуры Е. Фурцевой).

"Разбуженный Богом" — чрезвычайно уместно назвала пастернаковскими же словами Наталья Иванова первую главу своей книги. Довольно редко даже тщательно подобранные профессионалом цитаты складываются в такую полную и бесспорную картину. Изначальная пронизанность огнём — небесным, о другом не стоило бы и упоминать. Сотворческий жар всего существа. На церковном языке — печать дара Духа Святого. Плодоносная пассивность, с радостной готовностью оставляющая место высшей воле. Ощущение себя как некоего штучного изделия, ненадолго вышедшего из мастерской Творца, с тем чтобы, исполнив Его волю, снова к Нему вернуться.

Вспоминается белая мраморная скульптура, которую я видела в парижском музее Родена. Хрупкая, почти невесомая, несмотря на тяжесть материала, фигурка обнажённой женщины в мощной, великолепно вылепленной длани. Ничего общего с орехом в пасти щипцов — нет, нет, её не раздавят, её только бережно подержат, снисходительно оценят, полюбуются совершенными формами. Название скульптуры я перевела для себя как "В Божьей руке"…

Кстати, в Пастернаке, физически сильном, выносливом, приверженном к спартанскому образу жизни, некоторые находили и что-то женственное, "женскую стихию"…

И так как с малых детских лет
Я ранен женской долей,
И след поэта — только след
Её путей, не боле…

Биографы выстраивают не такой уж длинный ряд избранниц поэта, которым мы в первую очередь и обязаны таким признанием. Почти девочка, Ида Высоцкая, вдохновившая Б. П. на стихотворение "Марбург"; еле справившись с невыносимой мукой от её отказа стать его женой, он писал отцу про "глупый и незрелый инстинкт той, которая могла стать обладательницей не только личного счастья, но и счастья всей живой природы".

Чужая невеста, а потом и чужая жена Елена Виноград, в отрочестве баловница и хохотунья, в девичестве народница: в 1917 году уехала в глубь России строить новую жизнь. Пастернак знал её с 13 лет, собирался обучать латыни (за деньги). Потом влюбился намертво. Ею вдохновлена книга стихов "Сестра моя — жизнь".

Евгения Лурье, художница с улыбкой Джоконды, первая жена Б. П., мать его сына Евгения. Самолюбивая и обидчивая, чуть что не так в семье — уезжала к матери в Ленинград, забирая с собой сына. Не она его бросила — он её бросил. Разрыв стоил ему немалых страданий, о ней — и не говорю. Всякий раз, когда вижу на просторной переделкинской могиле, по пути к внушительным надгробным плитам, её скромный обелиск, чувствую стеснение сердца. Недаром Пастернак так отличал стихи Тютчева о "поэтовой любви": "Не верь, не верь поэту, дева; / Его своим ты не зови…" с вещими строчками: "Он не змеёю сердце жалит, / Но, как пчела, его сосёт!" Их сын Евгений Борисович совместно со своей женой Еленой Владимировной очень много сделал и делает для литературного бессмертия отца.

Вторая жена: Зинаида Николаевна.

Последняя любовь: Ольга Ивинская.

Обе написали воспоминания о поэте — к ним и отсылаю читателя.

Несколько особняком стоят в его "донжуанском" списке две талантливые умницы: кузина Ольга Фрейденберг и Марина Цветаева. С обеими длился и длился (с О. Ф. целую жизнь) эпистолярный роман. Приходится со вздохом признать, что по жизни обе ему не были нужны. Для чего?! У него самого ума и таланта была палата…

Всем этим необыкновенным (раз их выбрал поэт) и многим другим, вполне заурядным женщинам мы должны поклониться в пояс за его изумительную любовную лирику.

Скажу подробнее о пастернаковском "Марбурге". По нему, как по компасу, ориентировалась я пару лет назад, попав наконец в то место, о котором мечтала с юности. Из биографии поэта известно, что любовно-историческое потрясение (иначе не скажешь) он пережил в этом немецком университетском городке четырьмя годами раньше, чем охватившая его страсть откристаллизовалась и оформилась в слова. Взвихренные изнутри, но классически завершённые снаружи… Итак, 22-летний "сын академика живописи" (так он ещё недавно называл себя в одном официальном прошении), несостоявшийся композитор, будущий (возможно) философ, на сэкономленные матерью хозяйственные деньги едет в Германию послушать лекции профессора-неокантианца Когена. До Первой мировой ещё целых два года. Немцы пока не враги, а друзья. Борис снимает комнату у чопорной немецкой чиновницы. Его быт очень прост, чтобы не сказать беден. Распорядок дня весьма строг: конспекты, рефераты, занятия в университете. И вот в его монашескую келью врываются тайно приехавшие сюда сестрички Высоцкие. Московские воспоминания, забавные истории, смех, сладострастный запах липы и соблазн, соблазн… Остальное — в стихах: "Я вздрагивал. Я загорался и гас. / Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, —/ Но поздно, я сдрейфил, и вот мне — отказ. / Как жаль её слез! Я святого блаженней…"

"Куда деваются бурные всплески наших чувств?" — спрашивала я себя, сойдя с электрички и пожирая глазами жёлтое, как гоголь-моголь, двухэтажное здание старинного по виду марбургского вокзала с витиеватым фронтоном. Перестраивался или нет, он должен, обязан помнить прилежного и пылкого юношу из России. "Любовь — это единственное, что тебе нужно", — на разных языках напоминают рекламные щиты, расставленные и развешанные по городам Европы. Не каждый день создаются "марбурги", но ежедневно кто-то влюбляется, надеется, жаждет разделённости и, не дождавшись, сходит с ума или пускается во все тяжкие… Все мы смертны. Может быть, в утешение нам Тейяр де Шарден и Вернадский создали учение о ноосфере — сфере разума, в которую переходят наивысшие достижения интеллекта. А прекрасные безумства, эмоции? Как обстоит дело с ними?..

Я брела по Марбургу, как некогда по Переделкину. Стоял солнечный ноябрьский день. Вода в канале блестела, горбился мостик над ним. Домики, сплошь такие, какой построил себе самый хозяйственный из трёх сказочных поросят: тёплый и крепко сбитый, — ярусами взбегали на гору, одну, другую, третью; весь ландшафт был гористый. Внизу подо мной — видимо, незаметно для себя я уже довольно высоко забралась, — лежал роскошный парк, в лёгком золоте с прозеленью палой листвы и травы (и это в конце ноября!). Магазины меня не занимали. Я зашла в Элизабеткирхе, католический собор XIII века, купила пару открыток. И, о радость, на одной из них были изображены гусята, за ними — широкая зелёная тропа, окаймлённая кустарником, ещё глубже проступали две башни собора. А у Пастернака в стихе: "копались цыплята в кустах георгин". Гусята, цыплята — какая разница?..

На автобусе доехала до набережной реки. Путеводитель, купленный мной в туристическом центре Марбурга, соврал. На трёхэтажном кирпичном здании с мезонином, указанным как дом, где жил в юности Пастернак, висела мемориальная доска… испанского философа Хосе Ортеги-и-Гассета (1883– 1955). Слышала потом, что дом с доской Пастернака — такой же, добротно-стандартный, и где-то по соседству. Но я его не видела. Зато, гуляя вдоль реки, словно след в след шла за поэтом "Чрез девственный, непроходимый тростник / Нагретых деревьев, сирени и страсти". "Нагретых" от высокого градуса любви — от чего же ещё? Это годилось и для ноября…

Маяковский восхищался одиннадцатой строфой "Марбурга": "В тот день всю тебя от гребёнок до ног, / Как трагик в провинции драму Шекспирову, / Носил я с собою и знал назубок, / Шатался по городу и репетировал". Это взгляд поэта-мужчины.

Женский взгляд — иной, и если в любовном стихотворении возможна строфа — квинтэссенция чувства, то вот она: "Когда я упал пред тобой, охватив / Туман этот, лёд этот, эту поверхность / (Как ты хороша!) — этот вихрь духоты — / О чём ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут".

Учащённый пульс "Марбурга" чуть выравнивается, когда автор вспоминает об объективной реальности: "Тут жил Мартин Лютер. Там — братья Гримм. / Когтистые крыши. Деревья. Надгробья. / И всё это помнит и тянется к ним. / Всё живо… И всё это — тоже подобья". Утешительная попытка с негодными средствами. Когда так влюблён, как двадцатидвухлетний Пастернак, — реальна для тебя только любовь. Всё остальное — обезьянье подражание…

"Мой брат с детства отличался неодолимой страстью овладеть тем, что явно ему было не под силу или что совершенно не соответствовало складу его мыслей и характера", — пишет в своих воспоминаниях Александр Пастернак. Это касалось всего объёма жизни, но в первую очередь, думается, её любовной сферы. Заметим, что в Библии глагол "овладеть" чаще всего относится к "земле" и никогда — к женщине: "Господь, Бог твой, даёт тебе овладеть сею доброю землёю" (Втор 9. 6); "И они овладели Самариею" (4 Цар 17. 24). О женщине говорится иначе: "познать": "Адам познал Еву, жену свою" (Быт 4. 1); "И познал Каин жену свою" (Быт 4. 17).

Мне думается, для нашего героя всегда было важнее "познать", но в высшем смысле этого слова. Поэтому его стихи о любви, при всей их чувственной наполненности, обращены к Небу.

Из поздней любовной лирики приведу только одно стихотворение, особенно мне дорогое и памятное навсегда:

Не плачь, не морщь опухших губ,
Не собирай их в складки.
Разбередишь присохший струп
Весенней лихорадки.
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь, того гляди,
Нас бросит ненароком.
Пройдут года, ты вступишь в брак,
Забудешь неустройства.
Быть женщиной — великий шаг.
Сводить с ума — геройство.
А я пред чудом женских рук,
Спины, и плеч, и шеи
И так с привязанностью слуг
Весь век благоговею.
Но как ни сковывает ночь
Меня кольцом тоскливым,
Сильней на свете тяга прочь
И манит страсть к разрывам.

Тут самое время сказать хотя бы коротко о поэтике ранних и поздних вещей Пастернака. Знаю стихолюбов, которые без ума от густых, метафорических, посоленных "горячею солью нетленных речей" (слова Фета, ценимые Б. П.) стихов из его первых книг ("Близнец в тучах", "Поверх барьеров" и т. д.). Знаю и других, менее продвинутых читателей, которые начали понимать поэта только после сборника "На ранних поездах" (1936–1944). Проникнув в "неписаные законы языка" (см. Н. Вильмонт. О Борисе Пастернаке. М.—СПб., 1989), пробившись сквозь почти не потревоженные до него поэзией плодоносные лексические пласты, наш герой пришёл к пушкинской сложной простоте. Я больше люблю пастернаковскую лирику последних трёх десятилетий. Но, если бы открыла школу поэзии, непременно изучала бы со своими учениками виртуозную, благозвучную, морозно свежую, дерзновенную до разведения руками поэтику Пастернака 1911–1930 годов. Какие образы и рифмы ему спускались с неба, какие ассонансы!..

Приведу два примера. Это всё та же нескончаемая песнь женщине, но между стихами пролегло более сорока лет! Первое стихотворение — из книги "Сестра моя — жизнь"(лето 1917): "Любимая, — жуть! Когда любит поэт, / Влюбляется бог неприкаянный. / И хаос опять выползает на свет, / Как во времена ископаемых(…) / Он видит, как свадьбы справляют вокруг. / Как спаивают, просыпаются. / Как общелягушечью эту икру / Зовут, обрядив её, — паюсной. / Как жизнь, как жемчужную штуку Ватто, / Умеют обнять табакеркою. / И мстят ему, может быть, только за то, / Что там, где кривят и коверкают, / Где лжёт и кадит, ухмыляясь, комфорт, / И трутнями трутся и ползают, / Он вашу сестру, как вакханку с амфор, / Подымет с земли и использует"…

Одно из последних объяснений в любви: "Женщины в детстве" (июль 1958). Это настоящий панегирик нашей сестре: "…Приходилось, насупившись букой, / Щебет женщин сносить, словно бич, / Чтоб впоследствии страсть, как науку, / Обожанье, как подвиг, постичь. / Всем им, вскользь промелькнувшим где-либо / И пропавшим на том берегу, / Всем им, мимо прошедшим, спасибо, / Перед ними я всеми в долгу"…

От пастернаковских женщин во плоти, вообще от женщины как объекта интереса и страсти, не без колебаний (имею ли внутреннее право строить такой логический мост? Но поэт как будто опередил меня в своей лирической дерзости!) перехожу к Той, что превыше привычных устремлений, Чей образ не меркнет, потому что к его краскам не добавлено ядовитых земных веществ. О Христе в XX веке написано много. О Богородице, давшей Ему жизнь, — гораздо меньше. Вероятно, для этой цели нужен был не просто творец с внутренним огнём, не просто убеждённый христианин, но тот, что сызмала и навсегда "ранен женской долей". Целомудренный по самой сути своей. Сам страдавший от сознания несовершенства доступной человеку на этом свете любви. Несущий в себе женскую стихию и подвластный ей.

Той, что подарила Бога грешной земле, в "Докторе Живаго" посвящены нетленные строки. Кому-то может показаться кощунственной сама эта параллель: Богородица и неисчислимые матери рода людского. Но под пером поэта неортодоксальная, возможно, мысль становится прекрасным стихотворением в прозе:

"Мне всегда казалось, что каждое зачатие непорочно, что в этом догмате, касающемся Богоматери, выражена общая идея материнства. На всякой рожающей лежит тот же отблеск одиночества, оставленности, предоставленности себе самой. Мужчина до такой степени не у дел сейчас, в это существеннейшее из мгновений, что точно его и в заводе не было и всё как с неба свалилось [1] (…)

Богоматерь просят: “Молися прилежно Сыну и Богу Твоему”. Ей вкладывают в уста отрывки псалма: “И возрадовался дух мой о Бозе Спасе моем. Яко воззри на смирение рабы своея, се бо отныне ублажат мя вси роди”. Это она говорит о своём младенце, он возвеличит её ("Яко сотвори мне величие сильный"), он — её слава. Так может сказать каждая женщина. Её бог в ребёнке. Матерям великих людей должно быть знакомо это ощущение. Но все решительно матери — матери великих людей, и не их вина, что жизнь потом обманывает их"…

Рождество Иисуса Христа для Пастернака — событие вневременное. Оно произошло "прежде всех век" (как сказано в Символе веры), продолжается сейчас и будет длиться, пока жив род людской. В стихотворении "Рождественская звезда" есть строки, особо отмеченные современным философом как подтверждение пастернаковского тезиса: "всё, чему назначено быть, уже смутно присутствует в мире наряду с тем, что есть" (см. С. Вайман. Метаморфозы художественной мысли ХХ века. "Континент", № 108).

Волшебно-необременительное подтверждение, добавим от себя.

И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы…

И мистерия Распятия — две тысячи без малого лет спустя — воспринимается им как не имеющая конца на земной шкале времени, не имеющая аналога в человеческой истории.

В Евангелии: "И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху до низу; и земля потряслась; и камни расселись" (Мф 27. 51). У Пастернака: "Сады выходят из оград, / Колеблется земли уклад, / Они хоронят Бога". Разодранная на две части завеса, как увидим чуть ниже, перешла в стихи о Магдалине.

С какой бы раннехристианской остротой ни переживал поэт акт Распятия, чудо Воскресения потрясает его ещё сильнее.

Вот тут и возникает образ Магдалины. †

Окончание следует

---

[1]

Догмат о непорочном зачатии существует только в Католической Церкви. Он гласит: "…Преблаженная Дева Мария была с первого мгновения Своего зачатия, по исключительной благодати и благоволению Всемогущего Бога, в предвидении заслуг Иисуса Христа, Спасителя рода человеческого, предохранена ото всякой скверны первородного греха" (Катехизис Католической Церкви, 491).