Мои другие берега

Дом, или Мои другие берега

Бабушка моя пела на выпускном вечере в пансионе:

Не слышно на палубах песен,
Эгейския волны шумят.

Выходя замуж, она обещала учителю, что пения не бросит, но тот махнул рукой: "Vous chanterez avec vos enfants". И теперь, в тёмный вечер 44-го года, уже моя мать поёт над моей кроваткой:

Улетел орёл домой,
Солнце скрылось под водой, —

и я повторяю, засыпая:

Улетел в Орёл домой.

Я твёрдо знаю, что мой дом в Орле, где я никогда не была, в прежней России, которой я не застала. Эта московская квартира без ванной, с арками-проёмами вместо дверей, в жутковатой пятиэтажке кооперативной застройки 29-го года — моя темница. Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня. Дома наши назло неведомо кому поставлены косо по отношению к бедной Малой Тульской улице. Рядом с нами — Даниловский монастырь, там детприёмник, и Донской, там тайные захоронения расстрелянных. По ночам на стенах наших домов — тени фигур, подсвеченных промышленными печами Нагатина. Вот гигантский кочегар с лопатой, ну чисто чёрт в аду. В подъезде у нас висит перечень всего, что запрещено там делать, и я читаю его по складам.

Не то с пятого этажа, не то из прежней жизни порой спускается архитектор Владимир Иваныч Чагин — благородное лицо, благородная осанка. Я немею от счастья и прячу за спину измазанные руки. Он — недоарестованный, его брали и выпустили. Дочь выкупила, как в сказке про аленький цветочек. Вышла замуж за ненавистного человека, который имел власть вызволить отца и действительно вызволил. Такой Владимир Иваныч тут в единственном экземпляре. Над нами пляшут соседи Клыковы, занявши квартиру супругов Розенберг — на кого сами донесли. Моя мать безбоязненно объясняет нам с сёстрами вслух: дети пришли из школы, их уже ждали и отправили в детдом. Голодными водит нас мать по бульвару, учит с голоса Евангелию. Голодными кладёт в постель, крестит, рассказывает о развеянной по ветру прежней России и поёт пленительным голосом.

Мать живёт в прошлом, и я лучше знаю топографию Орловского уезда, чем нежели окрестности Даниловского рынка. Засыпая, я думаю в простоте, что прежняя жизнь в неприкосновенности цела там, в Орле, все умершие живы и все скитальцы в сборе. Расстрелянный в 38-м году дед сидит там в легендарном кресле Киреевских и пишет размашистым почерком на личной бумаге с гербом в углу. В столе его лежат подлинные письма Пушкина и Жуковского. Он — последний владелец имения Киреевских под Орлом, в семи верстах по Наугорской дороге. Если идти по ней пешком и спрашивать, как в сказке Перро, кому принадлежат эти поля, жнецы ответят, снявши шапки: "А вот барину Валерию Николаичу". Идиллия.

Дед — типичный земец: мировой судья, предводитель дворянства Орловского уезда, член городской думы, член комитета попечительства о народной трезвости (sic!), директор народных училищ, попечитель приюта для престарелых и прочая, и прочая, и прочая. В Орле у него дом напротив цирка. Друзья на пари посылают письма с таким адресом: "Орёл, Прыжку (прозвище одной из дочерей), напротив цирка", и письма доходят. В доме квартирует великий князь Михаил Александрович, командующий Черниговским гусарским полком. Ради того Борисоглебская улица при подъезде к дому заново вымощена и освещена на городской счёт.

Сейчас в дедовском имении Дмитровском, моём игрушечном раю, идёт 1910 год, стоит июнь. Дед любовно занимается землеустроеньем, и дело ладится. Он вернулся, оживлённый, с полей, отдал поводья, вошёл в дом. Бабушка, умершая в Орле при немцах, отдаёт последние приказанья повару Феде, тот подпирает притолоку могучим плечом. В гостиной вся молодёжь семьи, и с друзьями — милые тени из элизиума. Одни легли на полях Гражданской войны — в том, в лебедином стане. Иные спят на русских кладбищах Европы. В стороне одна Вера Валерьевна, маленькая поэтесса Серебряного века, скончавшая свои дни в психиатрической больнице в Калязине — не от хорошей жизни. С веранды заглядывают в матросках младшие, только что отпущенные домашним учителем, — моя матушка с братом чуть постарше. Но безжалостные актёры до поры выдворяют их с таким напутствием: "Подите посмотрите, нет ли вас в другой комнате". Пожалуй, это единственное, что омрачает светлую картину моего рая.

Вдруг рай моих детских снов рушится, точно карточный домик. Дедова семья уж не живёт ни в Дмитровском, ни в Орле, в доме с весёлым адресом "Напротив цирка". Иных уж нет, а те далече. То, что осталось от семьи, ютится в чужом доме на окраине Орла, но всё же с выходом в прежнюю жизнь, на Наугорскую дорогу. В Дмитровском поселилось совхозное начальство. Была у зайчика избушечка лубяная, а у лисы ледяная. Вера Валерьевна всё ходит по Наугорской дороге и пишет печальные стихи:

Он ждёт, наш старый дом в уборе изумрудном,
Под пенье тихое и мирное дроздов,
Когда вернёмся мы в сиянье лета чудном
В аллеи стройные покинутых садов.
Когда, когда, когда — вздыхает равномерно
Бессонный маятник прадедовских часов.
Вот прилетят весной! — пророчествует верно
В открытое окно хор птичьих голосов.
А старый дом стоит, не ведая измены.
Чужие жители его не осквернят.
В вечернем воздухе как дым белеют стены,
И пологом висит зелёный виноград.

Теперь пришёл мой черёд. Проживши жизнь во внутренней эмиграции, я вьюсь мыслью над родным берегом, над родным пепелищем, ища в светлых водах отраженье прежней жизни. Жду и не дождусь, когда встанет из зачарованных вод сокрытое в них — не то прошлое, не то будущее. Из моих двоих сыновей Дмитрий унаследовал черты лица Валерия Николаича. Из моих внуков Вера Дмитриевна похожа на Веру Валерьевну. Недавно она выходила со мною из церкви в селе Андреевское. Обернулась, склонилась в гибком поклоне, положила наземь длинную руку всей тыльной стороной ладони и устремила на церковь такой сфокусированный на бесконечность взгляд, будто видит вдали встающий град небесный. Хотела бы я заглянуть вместе с нею в будущее. Узнать, ради чего мы претерпевали свою трудную жизнь, ради чего укладывали спать несколько поколений в различной степени голодных детей. Да полно риторики, я сейчас могу ответить — чтобы протянулась тонкая нить через широченную пропасть плохих времён до сияющей славы России.

Охранник

Денис делает разводку воды на ветхой чужой даче в отсутствие хозяйки. Сидит сегодня весь день скрючившись под полом. Тусклая лампа на длинном хлипком проводе опущена в погреб и подвязана к верхней перекладине короткой лесенки. Там, наверху, догорает знойный августовский день. Денису сегодня исполняется семнадцать лет. Ребята, наверное, уж ждут в конце ихней, по неписаной разметке, улицы. На старой свалке, которую недавно заровняли бульдозером и обнесли изгородью из тонких сосёнок. Сейчас Денис отнесёт наверх, в светёлку, свою пилу-болгарку и — на волю. Над открытым люком подвала мелькнуло что-то белое. Хозяйка приехала? Нет, тихо. Померещилось в полумраке. Вылезает, пошатываясь, из затхлого холода. Не сразу соображает — в чулане, что он сам же сгородил под лестницей, светло вовсе не от подземной лампы. Лампу он отключил, ещё подымаясь по лестнице, едва лишь рука дотянулась до розетки. Светло от ангела, переминающегося босыми ногами в душевом поддоне. Денис своими руками вмазал вчера раствором этот поддон в дальний угол чулана. У ангела обычная тинэйджерская причёска, очень русское лицо и большие светящиеся крылья. На вид ему лет семнадцать. Похож на самого Дениса. Нет, на Денисову трогательно красивую мать. Нет, больше на Дениса. На обоих.

Денису, по юношескому поэтическому легковерию, да ещё после дня, проведённого в этом земляном мешке, всё нипочём. Что сейчас увидеть белые флоксы чужого палисадника, растворённые в вечернем свете, что ангела в душевом поддоне — всё едино. Для верности он всё же спрашивает — ты ангел? Тот кивает с тихой серьёзностью. И как же тебя зовут? "Дионисием", отвечает ангел застенчиво. Его крылья цепляются об низкий потолок. Так ты мой ангел-хранитель? "Угадал", — в первый раз улыбается ангел. Не вполне надеясь на пониманье, добавляет на всякий случай: "Охранник". Вот так взял и пришёл? "Нет, — уже вовсю сияет ангел тонкогубой улыбкой, — у тебя там наверху дверь чердачного люка на шпингалет не закреплена, просто так к стене прислонена. Сейчас пойдёшь, лестница качнётся, дверца упадёт, как раз тебе голову снесёт". — "Ну и ну, — удивляется Денис, хлопая себя по макушке, — такую голову садовую оторвать не жалко, туда ей и дорога. Дверь с весны от отопительной трубы перекосило. Пошёл утром за молотком — вбить шпингалет в петлю — и забыл, за чем шёл. Вот бы сейчас отнёс болгарку! Ладно, я мигом". Хватает молоток, бросается наверх. Только молоток ничего не весит, а ноги не чувствуют ступенек. Полное ощущенье, будто только что снял тяжёлый рюкзак. С чердака не пышет жаром из-под раскалённой крыши, а плывёт прохладными синими струями небо. Да, правда, дверь свободно откинута к стенке. Денис удивительно складно забивает шпингалет невесомым молотком в неудобную петлю. Кричит ангелу — о'кей! Сразу земное притяженье и дневная духота набрасываются на Дениса. Он ссыпается вниз по крутой лестнице, врывается в чулан — там темно. Ангел сделал своё ангельское дело и отлетел. Спрятать болгарку Денис тоже забывает — память у него девичья и девичий румянец на щеках, прозрачных, как у Дионисия.

Наконец-то запирает Денис чужую дверь, прячет ключ, берёт хозяйский велосипед — свой рабочий транспорт. Перед ним расступаются белые флоксы неухоженного садика. Денис катит сразу к лесу, чтоб не проезжать мимо собственного дома. По опушке сворачивает к своей улице и — прямёхонько к свалке. Застаёт друзей в полном сборе и в сильном подпитии. Ребята галдят, наливают ему штрафной стакан. Только над головой Дениса вместо пыльного облака с засыпанной свалки — высокий хрустальный купол, а в стакане вместо водки райский нектар. Мальчишки оставили имениннику "план" — маленький приплюснутый чинарик с марихуаной. Денис осторожно берёт его двумя пальцами, но тот падает на пласт свежей глины, и неведомо чья босая нога затаптывает его в грязь. Денису чинарик не нужен — ему и без того маза. Но обкуренные парни лезут его бить, поскольку "плана" больше нет — весь вышел, пока он там крючился в подвале. Денис отбивается и отговаривается, я-де не затаптывал. Товарищи насильно поднимают его ногу и показывают на толстой подошве грязный раздавленный чинарик. Окончательно сбитый с толку Денис садится верхом на велосипед и отваливает.

Едет домой. Сейчас мать будет его поздравлять. На столе лежит подарочная рубашка. Денис надевает её, и они с матерью вдвоём смотрятся в зеркало. Похожи так, будто у Дениса вообще никакого отца не было. Он сейчас в наркологическом отделении кучинской психбольницы. Когда приедет, всё равно будет жить не у них, а у пьющей бобылки с соседней улицы. Ой, в зеркале третьим отражается ангел. Денис катит пробный шар — дескать, как нас много. "Да, — грустно отвечает мать, — много, ты да я". Ей ещё нет тридцати семи, она учительница младших классов поселковой школы. Любоваться мать любуется Денисом в новой рубашке, а сама думает — с таким лицом и через год в армии показываться нельзя. Денис виновато опускает глаза. Он только что завалил экзамены в строительный институт. Мать проходит сквозь ангела и идёт собирать на стол. Ангел сконфуженно тает в воздухе. Денис подходит к окну, опирается ладонями о подоконник. Тут с нагретого асфальта потянуло морским бризом, а пальцы Дениса сжали письмо, положенное с улицы на подоконник неведомо когда и кем. Вместо марки штемпель — мытищинский лесной институт. Денис уж знает, что в письме. Читает: на факультет деревообработки зачисляются без экзаменов лица, не добравшие баллов для поступления в строительный институт. Сшибая мебель, несётся к матери. Не зажигая огня, забыв об ужине, сидят они за столом, и уже настоящая вечерняя прохлада веет из окна над их лёгкими головами.

Конец августа летит так, что в глазах мелькает. Денис уже ездит в Мытищи по схеме электричка — метро — электричка. Таскает ящики с армейскими консервами во внушительном бомбоубежище своего института. С удивленьем слушает речь ректора: "Некоторые из вас станут космонавтами". Оказывается, там спрятан секретный факультет. По выходным Денис работает на той же пустой даче. Через дорогу наискосок — дом небезызвестной пьющей бобылки. Отец пришёл, сидит на лавочке. Не пришёл, а сбежал из больницы. Пьёт поверх ихнего леченья. Лицо совсем безумное. Денис притаился в сиреневом кусточке, позадь хозяйского забора, смотрит на отца. Тут в пыльной жёсткой листве заклубилась голубиная синева, и на плечо Дениса легла невесомая рука Дионисия. "А где его, отцов, ангел?" — спрашивает Денис. "Его ангел — Иоанн, вон, еле виден. Жалеет его, целует". Да, возле губ отца плывёт облачко, хоть он и без папиросы. Шла мимо с сумкой почтальонша да как закричит: "Ой, у Ивана в нутре спирт загорелся!" И понесла эту новость по всему посёлку. Только в школе накануне первого сентября пусто, и туда ещё не дошли последние поселковые новости. Денисова мать Светлана Петровна у окна считает буквари. Её рыжеватый ангел Фетиния стоит осенним жавороночком над спортплощадкой, посыпанной толчёным кирпичом. Поёт серебряным горлышком: "Кто-то вспомнит про меня и вздохнёт украдкой". Допел, сложил крылышки вроде ласточки и — пулей через пылящую цементом дорогу в сосновую рощицу — к спецгоспиталю. Там проходят реабилитацию моряки с атомных подлодок. От них идёт такая радиация, что медсёстры все облучённые, и облучённые ангелы носятся вокруг не случайно пристроенной новенькой часовни.

И у Дениса в Мытищах то же самое. Город Королёв, бывший Калининград, ещё раньше — вовсе не бывший. Того гляди, поступишь на деревообработку, а выйдешь космонавтом. Вылетишь космонавтом. Денису с его неуставным лицом и телосложением это не грозит. У него только мать Светлана, а бабушку Светланину звали Варварой Аполлоновной. В альбоме фотографии какие-то прекрасноликие. Только всё выцвело, стёрлось, пожелтело, как измученная долгим летом трава. Всё растворилось в грубости окружающей жизни. Денисова отца избили чужие подростки на станции. А через месяц он и вовсе исчез. Пропал без вести. Хотя с этой войны похоронок не носят. Откомандированный в догляд за ним ангел, порядком измучившись, должно быть, уж вернулся с виноватым видом обратно на небо.

По воскресеньям Денис теперь перестилает линолеум на той же даче, снова в полном одиночестве и в собачьем холоде. Хозяйка, уезжая, слила на зиму воду из батарей отопленья. В сторону бобылкина дома Денис не ходит и не глядит. Ходит через проулок, где становится молочная бочка и где дом крутого. Идучи обедать, поднял глаза от земли немного пораньше поворота и стукнулся взглядом об девчонку лет семнадцати, только что вышедшую из ветхой калитки Прасоловых. Стукнулись глаза в глаза, аж искры посыпались. Такой девчонки раньше тут не стояло. У девчонки было ангельское лицо. Просто неприлично расхаживать с таким лицом по улице, когда кругом крутая жизнь и никто никого не любит. Девчонка встала в полном шоке на дороге и не сразу сообразила, в какой стороне станция. Денис резко свернул за угол и прибавил шагу. Хватит с него ангелов. Нечего топтаться в душевом поддоне, когда всё так скверно устроено. Он думал так, а охранник его думал иначе. Но это уже другая повесть.

Уроки русского

Май идёт, несёт майское деревце в лентах. Дожди сокрушительно обрушиваются на него. Сады цветут, лягушки квачут, над ними тучи горько плачут, и соловью, пока поёт, вода за шиворот течёт. Как няня Паня рассказывает: первый день дождь льёт сорок днёв и сорок ночёв… второй день дождь льёт сорок днёв и сорок ночёв… Наконец вся вода вылилась. Погода излютовалась. Тут и занятия в гимназии кончились. Лёля, на волю! Эгей! Школяры, врассыпную! Бросим все премудрости, побоку учение, наслаждаться в юности наше назначение.

Настало Вознесенье. Рванулись ввысь погожие облака. Нюта привезла Лёлю домой, повидала матушку и скорей обратно в госпиталь. Незачем Бога гневить — отец на фронте, двое братьев под его началом. Лёля с утра отсиживается на сундуке в гардеробной, поджавши ноги под не совсем ещё длинную юбку. Свыкается с тишиной и безлюдьем. Кто-то вошёл, сел за шкафом. Села — в доме сейчас только женская прислуга, всего трое. Лёлина подруга по меланхолии подала голос, сначала глубоким вздохом. Потом запела и мало-помалу разошлась во всю мощь своей печали. Горничная Глаша, тремя годами старше Лёли. Какую придумала балладу, понабравшись у господ:

Во Франции, во Франции
Жил да был король.
У короля две дочери,
Красавицы собой.
Старша была смуглянка,
Как тёмная ночь.
Меньшая — красавица,
Как царская дочь.

Ну конечно. Наша царская дочь лучше ихней королевской.

За младшую красавицу
Посватался король.
Старша сестра меньшую
Сманула потайком.
Пойдём, пойдём, сестрица,
На бережок морской,
Посмотрим, родная,
Чем моря убрана.
Убрана вся моря
Сребринскою парчой,
Ещё моря покрыта
Парчою гробовой.
Заныли все реки,
Проснулись все леса —
Старша сестра меньшую
Столкнула с бережка.
Плыви, плыви, сестрица,
Ищи у моря дна.
Родимая сестрица,
Водица холодна.

Под конец баллады Глашина беспредметная тоска улеглась, и Лёлина заодно. Лёля вышла из укрытия — пошли, Глаша на речку, я её с лета не видала. Пошли, пошли, я матушке скажу — одной мне нельзя, там берег осыпается.

Шагают вдвоём по просёлочной дороге, петляющей, как сама речка Поворя. А та, радуясь свиданью, синеет впереди. Все горести взлетели в высокое небо, где на них есть управа. Даль в ровных берёзовых рощах так ясна, что больше походит на ограду рая, чем на край света. В голове вертится строфа, пока ничья: вы могилку ройте в поле, вон у той реки, чтоб качались надо мною летом васильки. Светлая смерть, ещё не знаемая в лицо, привечает Лёлю из-за церковной ограды. Вон и высокий обрывистый бережок. Смотри не столкни меня, Глаша, не возьми греха на душу. Что вы, барышня, я вам не сестрица лютая. Окститесь широким крестом. Это всегда пожалуйста. Рука сама знает. Не сестрица, так дальняя кузина. Мы Полтевы, деревня Полтево, и все крестьяне пишутся Полтевы. У них у всех легко узнаваемые полтевские глаза. Да и не только глаза. Когда-то в деревню попала наша кровь и на диво прочно закрепилась. Встретишь мужика на меже и невольно сделаешь кникс. Захочешь отказаться от родства и не откажешься. Лёля взглянула через плечо на идущую позади Глашу — как в зеркало. Что, барышня? Ничего, приходи вечером буквы учить. Приду.

Вечер синий-синий. Майские жуки летят в открытое настежь окно. Глаша, голубка, ты же в школу ходила. Аз, буки, веди — дальше ни с места. Глаша, что ж ты из школы-то помнишь? А всё помню, барышня. Помню, батюшка ваш в метель домой не пускал. На колокольне звонарь прозвонит — не выходите за околицу ребятишек встречать. Дядя Парфён настелит нам соломы, дров из сенцов принесёт — в печь подкинет. Барский Гнедко возле школы стоит. Дядюшка Игнат сгружает парного молока флягу и хлеба горячего мешок. Подсаживает в санки учительницу Софью Афанасьевну, шубейку под неё подтыкает. Вьюга за окошком то-оненько поёт. Дядюшка Парфён молочко по кружкам разливает, хлебушек ломает, фитиль в лампе подкручивает. Читать уж не надо, а мимо рта небось не пронесём. Бог напитал, никто не видал, кто видел — тот не обидел. Нам приказано спать — дяде Парфёну караулить, чтоб не угорели. Ты, Глаша, как по писаному говоришь. А буквы-то, буквы? Ну-тко! Я, барышня, всё помню — Отче наш, Свете тихий, Достойно есть, Богородице Дево радуйся, Иже херувимы… Глаша, аз, буки, веди… твоя-то буква глагол. Господь как пишется? В церковных-то книгах? Вспомнила, барышня. Вот такая кочерга. Типун тебе на язык, Глаша. Сама ты кочерга. Грех. И грех с той же буквы, барышня. И в кочерге она есть, правда? Есть, есть. Ну благо ты поняла. Я уж думала — не в коня корм. Иди-ко ставь самовар, матушка зовёт. И Глаша выносит из комнаты своё удивительное лицо — серьёзно, будто икону подымает.

Старенькая Валерия Андревна просыпается на раскладушке в коммуналке. Не со всеми виделась во сне, но всё же — с матушкой, Нютой, Глашей. В коридоре пляшет обычно мрачная Полина по прозванию Грейс Пул: зарплату получила я, чекушечку купила я… Ох не надолго эта зарплата. У Лёлечки всегда лежит спасительная трёшка на тот конец, когда Полина озвереет.

Синий был вечер. Жуки гудели. Почту со станции передали с оказией. В одной перевязанной бечёвкою пачке для имения и деревни. Открытки с красным крестом вместо марки. Прочли свои — офицерские, без дурных вестей. Потом долго разбирали солдатские, две из госпиталя, пока не убедились, что ничего худого нет. Завтра Лёле идти по избам всё это читать. Хорошо-хорошо лететь вестницей без единой тяжёлой вести. На ногах крылья — с аттического барельефа. Ветер надувает юбку, будто не Лёля, а рыбачья фелюга идёт под плотным коричневым парусом. Пачка писем спешит вперёд, отрывая карман. Впереди за развилкой маячит молодая баба. С утра пораньше косить ходила — где трава подросла. Немножко с сеном не дотянули. Лёля бабу обходит с осторожкой, поберегаясь вострой косы. Наша баба, полтевская. Точёное лицо, узкие ладони. Ты чья? Полтева Марья. Это ни о чём не говорит. В деревне их шестеро. У тебя на фронте кто есть? Муж, Иван. Это тоже дела не проясняет. Таки пар Иван-да-Марья у нас четыре. Отец к каждой свадьбе корову дарил, то и счёт вёл. Мой раненый лежит. Ага, уже легче. Сейчас найдём. Из двух госпитальных открыток одна от Ивана с наказом к Марье, как ей жить. Лёля, войдя в транс, исполняет перед бабой импровизированный танец Меркурия. Машет открыткой, разгоняя запах пыли пополам с росой. Марья, пляши! Марья пляшет на пригорке, а зелёные перелески теснятся кулисами позадь деревни. Лёля читает звонко, эхо возвращается издалека. От воина Ивана поклон отцу-матери, сёстрам-невесткам и жене Марье. Живи, Марья, честно. Много не убивайся, меня на выписку. Свечку поставь за исцеленье раба Божьего Ивана. Баба закрывает лицо передником. Лёля удаляется танцующим шагом навстречу застенчивому солнцу, унося с собой открытку, читать отцу-матери, сёстрам-невесткам. А Марья всё медлит, опершись на косу, застясь уже целой юбкою. Над её удлинённой головой, покрытой клетчатым платком, стоит чуть приметное сиянье.

Нейдут письма от гимназических подруг. Никто гостить не едет. Все притихли. Юности не до наслаждений. Матушка в свалившихся на неё заботах об именье немногословна. Няня Паня, Глаша да кухарка Евдокия — вот и вся Лёлина компания. Идёт июль шестнадцатого года, и Лёлиного шестнадцатого года тоже. Эти молодые глаза — как теперь Валерия Андревна сказала бы: просветлённая оптика. Выйдешь в поле, небо накинет на тебя невесомый покров — кажется, взгляд достаёт далее горизонта. Там, за синими лесами, опять равнина, подвластная ветру. Тени облаков бегут по жнивью. Незваные-несеяные васильки не просят на бедность. Колокольни колосятся крестами. Не надо и глаз, всё в тебе с рожденья. Слепой узнает любую пядь. Зимой в Москве Лёля, не окончив французского сочиненья, закроет под лампой глаза и станет виться над этой рожью, доколе не скрипнет дверью приехавшая из госпиталя Нюта. Тогда лишь вернётся мыслью в зиму, и то не московскую. Там, на снежной равнине, матушка коротает одинокие вечера над своей двойной бухгалтерией. В девичьей няня Паня вяжет чулки, прикладывая один к другому. Неспешно рассказывает молодой пряхе Глаше: первый день дождь льёт сорок днёв и сорок ночёв… второй день дождь льёт сорок днёв и сорок ночёв… Ворочается в школе совсем оглохший Парфён, крестя спросонок тёмные углы. Курятся дымком избы прекраснолицых крестьян Полтевых, не бахвалящихся родством. Наконец допишет Лёля сочиненье о Гийоме Оранжском. Ещё останется полчаса на милые беседы с Нютой о близких. Это пока не завопит в коридоре сорвавшаяся с цепи Полина, требующая трёшку с кроткой Валерии Андревны.