Мертвый хватает за пятку живого... Советские годы, казалось, навеки зафиксировали одну, единственно правильную для России интерпретацию этого древнего изречения. Воспитанные сталинской эпохой люди не дают нам развернуться во всю ширь – нам, молодым, незашоренным и незамутненным. Много лет это так и было. Того нельзя, это нежелательно... Мало у кого, кстати, доставало ума понять, что пресловутый застой был – не столько рецидив сталинизма, сколько плод усталости и, простите за оксюморон, трусливой мудрости тогдашней правящей элиты. Ведь элита эта состояла из людей, чье детство пришлось на революцию, а молодость выпала на настоящие сталинские "бури и настиски". Старцы из Политбюро могли воочию убедиться, к чему приводит неуемная активность прочитавших несколько запрещенных книг недоучек (революция 1917 года и гражданская война), а также дурацкий пыл схематически мыслящих неучей, делающих одни поколения навозом для других (сталинское переустройство, по своему презрению к прошлому схожее с деятельностью нынешних "эффективных менеджеров").
Большевики-бис
В общем, та старческая "подморозка" многим подпортила детство и юность, но при этом она дала нам, вопреки ожиданиям, довольно яркое "рассерженное" литературное поколение, по какой-то ошибке названное в восьмидесятые годы задержанным. "Рассерженными" оказались на самом деле даже несколько поколений российских писателей и общественных фигур. Вот старшие – от Аксенова до Лимонова, люди-легенды, на самом деле настолько полно высказавшиеся, что на своем закате они стали вдруг замечать и "светлую изнанку" своего вроде как свинцового детства: Лимонов заделался чуть ли не сталинистом, написав повесть "У нас была великая эпоха", а Аксенов на исходе дней вдруг вспомнил, что среди общавшихся с ним писателей-чекистов военного поколения были настоящие герои войны. А вот не забыли и не простили как раз менее яркие, хоть и получившие свою долю известности: от Дины Рубиной до Людмилы Улицкой в литературе, от пламенного "митингового отца" восьмидесятых Глеба Якунина до язвительного "протоиерея" некой Автономной православной церкви Михаила Ардова – в религии.
В чем трагедия этих людей, чьи поступки большую часть их жизни вызывали только уважение? Обида за загубленное детство, пресловутая "рассерженность" превратили их в новых мертвецов, хватающих за пятки живых. Бесконечные оскорбления, обрушиваемые ими на прошлое страны, на самом деле крадут будущее у молодежи. Да-да, это не преувеличение: когда-то большевики так же крали будущее у героев "Зеленого шатра" Улицкой, оплевывая дореволюционный период. Потому что истина все та же: если есть прошлое, то есть и мы, ныне живущие, а значит, есть и наше будущее. Если же история у России сплошь "паршивая", как говорит Анна Александровна из "Зеленого шатра", то и наше существование – производное от парши, а значит, и надолго оно не затянется. Недаром во все времена ликвидация классов, а равно и ликвидация целых народов, начиналась с отрицания их былых заслуг. Потому что из отрицания заслуг сам собой вытекал вывод о их (классов, наций, поколений) сегодняшней ненужности. Великая мистерия, выпавшая на долю России двадцатого века, уготовала Улицкой и Ардову странную роль: в начале двадцать первого века они повторяют те же оскорбительные слова в адрес Церкви, православия, народа и государства Российского, которые ровно сто лет назад звучали из уст их вроде как антиподов – большевиков.
Где я – там гетто, где враг – там партия
Примеры? Пожалуйста. Вот "отец" Михаил Ардов выступает перед целевой аудиторией – в студии "Детского радио" он общается с ведущим программы – воспитанником "Эха Москвы" Антоном Орехом. В отличие от своих утренних эфиров на другом оплоте "Газпром-медиа", "Эхе Москвы", в разговоре с Ардовым Орех никого не оскорбляет, он предоставляет эту почетную миссию язвительному батюшке. Пройдясь по сомнительным аналогиям Маркса с Моисеем (Энгельс – пророк Аарон), а Ленина – с Христом, Ардов выходит на любимую тему: "Как когда-то Ленин и Сталин создавали свою партию по образу и подобию церкви, так и Сталин, когда в 1943 году создавал московскую патриархию, – он ее создавал по образу и подобию КПСС, или ВКП(б), как она тогда называлась. Появился Синод как Митрополитбюро, генсек – патриарх, и все-все-все, как оно существует до сих пор. Это, кстати, единственная организация, которая никогда не перестраивалась и не менялась – вот как ее товарищ Сталин сделал, так она и осталась".
Интересно, что в дальнейшем разговоре с благоговейно внимающим ему Орехом Ардов произносит фразу, никак не совместимую с высказанным выше смелым сравнением: "Церковь в советское время – это было гетто. На нее не распространялись всякие собрания, политинформации и т.д." Так все-таки, отец Михаил, чем же, по-вашему, была православная церковь – ВКП(б) или гетто? Впрочем, ответ скорее всего будет в самокритичном стиле "Эха Москвы": там, где в церкви я, – гетто, а там, где в церкви мои оппоненты, – ну, там, понятное дело, ВКП(б).
Негативный слепок Сталина
Смиренный инок Антон Орех ответствует в духе непротивления злу мыслительными процессами: "Я не знаю, что сказать. Я некрещеный". Впрочем, "некрещеное" незнание как рукой снимет, как только Ардов начнет "наезжать" (употребим это любимое словечко из лексикона любимицы "Эха" Светланы Сорокиной) на истинную священную корову "эховца" Антона-пастушка – на западную политкорректность. Услышав от расшалившегося батюшки, что западный постхристианский мир отменил мораль и погрузился во вседозволенность, ибо забыл все запреты и заповеди, Орех быстренько призывает Ардова к порядку: "Тем не менее политкорректность накладывает серьезные ограничения". Но, увы, батюшка, словно впав в "ордынское" детство, не собирает черепки от чтимого Орехом имиджа Евросоюза и США, а лишь углубляет неловкость: "Политкорректность вводит какие-то другие ценности, а вовсе не христианские".
Бывает так, что и уста хулителя глаголят истину... Орех в ответ смолчал с гоголевским подтекстом: батюшка-то, кажется, крепколобый – не понимает, что нам нужно. Вместо мертвых душ (сначала родительских, а потом и детских) сует нам критику постхристианского Запада. Впрочем, непреодолимых противоречий между собеседниками не возникает: у Ореха есть для Ардова короткий поводок – это ненависть Ардова к послевоенной школе, неверие в другую, несталинскую жизнь в России. Эксперименту с введением изучения Основ православной культуры в России всего несколько лет, но Ардов не верит в его успех и предлагает программу свернуть. Потому как "у нас не могут не испортить". Выходит, каким товарищ Сталин вылепил Ардова к окончанию последним школы в 1953 году, таким тот и остался. Пусть слепок получился в "негативе": яростное отрицание чего-то, что уже не существует, делает вас рабом вашего же отрицания.
Обида и неблагодарность
Теперь-то мы видим, что минувшее столетие российскую либерально-революционную интеллигенцию ничему не научило. Об уподоблении Церкви государственному бюрократическому аппарату в этой среде было модно говорить и перед 1917 годом (как будто церковь при Петре Первом сама себе выбрала "огосударствление" и как будто не доказала она своим мученичеством в двадцатом веке, что будет посильнее этого самого "слинявшего в один день" аппарата, а заодно и самой либеральной интеллигенции).
Что мешает учиться? Школьные учителя знают два великих двигателя ученической амнезии – обиду и неблагодарность. И когда Ардов ругает свои школьные годы вплоть до выпуска в 1953 году, вспоминая о портящемся еще в середине августа в ожидании школы настроении (и это при чудесных учителях, которых он же не раз описывал!), – им двигают оба этих понятных, но не самых светлых чувства. Они же двигают и пером другого современного бытописателя "школьных пятидесятых" – Людмилы Улицкой, с ее уже упоминавшейся повестью "Зеленый шатер", а также "Веселыми похоронами" и "Людьми нашего царя". И дело тут не только в неблагодарности к школе – в конце концов, были и в советской школе такие вещи, что к ночи лучше не поминать. Дело в общем отношении к нашему общему прошлому – высокомерном до жестокости. Такому же высокомерному и жестокому, как процитированная Улицкой в интервью изданию Time Out присказка: "Там, где висел КПСС, теперь висит Христовоскрес".
Жестокость по-писательски
Как писатель бывает жестоким? А по-писательски – через судьбы героев и собственное, авторское небрежение к описываемой эпохе.
Вот Улицкая – безусловно, талантливый рассказчик, – повествует в "Зеленом шатре", как ключевой положительный герой повести, школьный учитель Виктор Юльевич, отправляется защищать южные подступы к столице в октябре 1941-го. И вот его, драгоценного юного интеллигента грузинско-еврейского происхождения, под Тулой обматерил солдат-ополченец, не захотевший подтащить снарядный ящик. Виктор Юльевич сам бежит за снарядным ящиком, а матерщинника-ополченца накрывает прямым попаданием (в романах Улицкой многие отрицательные герои почему-то всегда чисто русского состава крови гибнут нелепой или позорной смертью). Все бессмысленно, глупо, жестоко... Виктор Юльевич оставляет "ненужный" ящик с боеприпасами (очевидно, менее жестокому в глазах автора противнику) и бредет прочь. "Тулу сдали, училище перевели в Томск, по крайней мере, всех, кто остался в живых после обороны. Погибший расчет долго снился, и одутловатый дядька мрачно материл его",- устало итожит Улицкая.
К сведению автора: Тулу не сдали. Ни тогда, ни до, ни после. А если бы сдали – очень может быть, что немецкие "клещи" к северу и югу от Москвы все-таки сомкнулись по немецкому плану к востоку от первопрестольной – тогда, в ноябре-декабре 1941-го. Через Тулу пыталась пройти южная немецкая "клешня" под командованием гения танковой войны Гейнца Гудериана. И очень жаль, что автор, берущаяся судить всю нашу тогдашнюю страшную жизнь, так вольно обращается со столь важным для ее собственной биографии (Людмила Евгеньевна родилась в эвакуации в 1942-м) фактом. Ведь сдай эти матерящиеся одутловатые ополченцы Тулу – и тогда Сталина, конечно, не было бы, но заодно не стало бы и людей, способных столь компетентно поведать нам о его недостатках.
Не было бы и хрущевской оттепели со всеми ее недомолвками, неопределенностями и жестокостями. Либерально-революционная интеллигенция крепко те обиды запомнила – жестокость комсомольских комитетов и худсоветов становится сквозной темой произведений Улицкой. Хотя своей, писательской жестокости и самой Улицкой не занимать: в "Людях нашего царя" она "превращает" вернувшегося с войны безногого ветерана Василия Лошкарева в бьющего жену и дочь алкоголика, сталкивает с лестницы рукой дочери, а потом толкает его в петлю самоубийцею. Впрочем, что это на фоне "сдачи" Улицкой Тулы? Похоже, пером Людмилы Евгеньевны стала двигать уже даже не обида, а привычка: все, что делают "совки", всегда жестоко, бездарно и безуспешно. Ну как у таких дурачков немцам было не взять Тулу?
В самом деле – как? И как у тех прекрасных послевоенных учителей могли вырасти такие образованные, но недобрые ученики? Ученики, которые своей обидой на послевоенные годы, тянут нас в вечную послевоенщину со знаком "минус" – после исчезновения СССР, КПСС и еще многих и многих плохих и хороших вещей? И как нам не оказаться такими же недобрыми учениками? Ведь, кажется, еще большевики доказали эту теорему: перечеркивая историю, мы вырываем странички из будущих тетрадок наших детей, сокращая и делая более мрачным это самое будущее. Пора опомниться: страничек осталось немного.
