Художник и писатель Максим Кантор несколько лет назад переселился из Москвы на французский остров Рэ, преподает в Оксфорде, пишет книги и публицистику и за выступления в русской печати принципиально не берет гонораров. Недавно художник представил в Петербурге новый цикл живописных работ – марин, написанных на берегу Атлантического океана, также вышел сборник статей, объединенных идеей кризиса демократии. Максим Карлович ответил на вопросы корреспондента "Известий".
– Вы стараетесь избегать ярлыков, но в новой публицистической книге всё же определяете себя как христианина и социалиста, в значительной мере наследуя убеждениям отца, философа Карла Кантора. Расскажите, как развивалось ваше мировоззрение?
– Отец воспитал во мне мысль, что общий замысел миропорядка – един; он называл этот общий замысел "Первопарадигма" – звучит заумно, но это достаточно просто понять. Отец считал, что общий замысел явил себя в христианстве, затем в Возрождении, затем в марксизме, но единение этих посылок – религиозной, эстетической и социальной – еще состоится. Я в это верю. Платон, например, пишет об эйдосе – о таком сгустке смыслов, в котором содержатся все идеи разом, который соединяет в себе первопричины. В этом первичном замысле – идея справедливости и равенства людей может транслироваться как в христианской, так и в социалистической версии – хотя понятно, что все интерпретации имеют исторические особенности и недостатки. Однако соединение социалистических и христианских взглядов не является экзотикой. Это весьма распространенный на Западе взгляд на историю. Здесь уместно добавить и то, что собственно религиозная христианская доктрина традиционно усиливалась внешними – античными, например, – добавлениями. Фома Аквинский был последователем Аристотеля, а мыслители Возрождения сопрягали несколько положений сразу. Желание видеть историю с разных сторон – совсем не новость.
– Значительная часть современной российской интеллигенции придерживается либеральных взглядов, которые принято считать прозападными. Как человек, неплохо знающий европейскую интеллектуальную кухню, преподаватель Оксфорда, что вы скажете насчет умонастроений западных интеллектуалов?
– Мое сомнение в демократии как в панацее от бед века – взгляд распространенный. Более того, это сомнение разделяют не только представители так называемых левых партий, но и люди государственные, европейские чиновники. К левым я себя вовсе не отношу.
Я получаю письма от правительственных организаций европейских государств, из Организации Объединенных Наций – и люди чрезвычайно ответственные желают разобраться в том, как демократия сегодня мутировала. В том, что это случилось, что это уже не та демократия, за которую боролись и умирали 70 лет назад, ни у кого вопросов нет. Вопрос состоит в том, насколько закономерна для демократии эта мутация и как далеко она заведет. Проблема – и ее понимают все мыслящие люди на Западе, особенно академические круги, конечно, но и элита власти, – состоит в том, что мы живем в новой политической реальности, но оперируем старым понятийным словарем.
Кризис Запада экономический – это лишь поверхность событий. Главное – это кризис идеологический. Чтобы держать лидерство в мире, надо иметь объединяющую мысль, мысль, оправдывающую элиту. Но эта идеология рассыпалась. В этом смысле призывы на площадях с демократии равносильны врачебной рекомендации принимать лекарство, которое уже давно устарело и не действует. Лекарства стареют, микробы их благополучно осваивают, в отношении идеологий происходит так же. Соединение демократии с либеральной, рыночной доктриной оказалось критичным для статутов демократии.
В результате рыночных соревнований возникла демократическая номенклатура, и это, как будто, неплохо. Но глобальная доктрина рынка убрала из демократического общества главное, а именно чувство гражданства. Общество рынка открылось настолько, что лишилось границ ответственности и сделало элиту неуязвимой для гражданского суда. Нет уже локального полиса – есть мировой рынок. Это уничтожило идею ротации демократических выборов – номенклатура не зависит от воли народа, она вне и выше. Олигархиат нехорош не сам по себе, но как очевидная ступень к тирании и войне. Идет всеми замеченная интеграция элит и дезинтергация населения – миграции, потеря отечества, рассыпание этносов. Этому, естественно, противостоит поднимающаяся волна национализма – точнее, разных национализмов, которыми элита манипулирует, хотя их и боится.
То, что возникла взрывоопасная ситуация, понимают все. Призывы давать больному организму еще больше того лекарства, которое и довело организм до болезни, – безумны.
Требуется пересмотр демократической платформы – к этому, с одной стороны, не готовы, но выхода нет. Прежде чем элиты станут посылать демосы на бой, было бы правильно сделать умственное усилие и понять ту мировую конструкцию, которая сложилась сегодня. Правозащитная риторика вчерашнего дня смысла не имеет никакого – исходить следует из проблем дня сегодняшнего.
– На фоне европейского кризиса, как экономического, так и идеологического, видите ли вы какой-то адекватный выход?
– Если бы кто-то – не я, разумеется, но политики и руководители корпораций – видели выход, они бы им непременно воспользовались, самоубийц мало, и большинство политиков, которых я встречал, люди разумные. Но существует идеологическая инерция. Да, все видят, что уничтожение социалистической доктрины и победа бесконтрольного либерального рынка губительна для демократии. Все видят, что шаг за шагом мир приближается к порогу, за которым только сила и алчность. Шаги алчного рынка сопровождаются свободолюбивой риторикой, это сбивает с толку, эту подмену все давно понимают – кроме российских крикунов, но у нас общественные науки традиционно отстают на 40 лет. Я не вижу, как преодолеть беду иным способом, кроме как воздействуя на сознание Европы. Именно Европа, уверен, остается идейнообразующим фактором западной идеологической жизни. Здесь и должны быть приложены усилия – для изменения вектора искусства, понимания исторических процессов. Это осознание пришло к миру недавно, но оно пришло. Проблема решается на Западе.
– Вы критиковали "болотную" оппозицию за поверхностность, отсутствие внятной программы и бессмысленное фрондерство, выражающееся в попытках заменить одних олигархов другими без намерения изменить систему. Какой, в общих чертах, может быть программа реальных перемен в российском обществе?
– Я не думаю, что российское общество сможет измениться отдельно от всего мира. Россия уже давно – хотим этого или нет – встроена в мировую корпоративную систему. Россия не стала частью культурной Европы, несмотря на безумные прожекты в этой области, но финансы России – а речь в мире прежде всего о них – давно встроены в западные банки, элита интегрирована в мировую элиту. Процесс последних десятилетий был связан именно с интеграцией элит, хотя по видимости речь шла о некоей невозможной исторически культурной интеграции. Изменить ситуацию можно лишь в целом, фрагментарно – невозможно. А менять в целом можно только с позиций философии и искусства, устраняя релятивистскую систему ценностей последних десятилетий. Говоря совсем просто: когда и если удастся показать гибельность постмодерна, когда и если удастся вернуть гуманистическое искусство, когда и если вернется категориальная философия и единение социальной и религиозной доктрин – тогда у Запада, и, реактивным образом, у России появится шанс. До того – шаги в никуда.
Источник: Известия
