Мягкорисующая молитва

И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
И увидел Бог свет, что он хорош,
и отделил Бог свет от тьмы.

Быт 1. 3–5

Слава Тебе, показавшему нам свет,
даровавшему нам, Твоим детям,
возможность увидеть всё, Тобою
сотворённое, славить и воспевать
имя святое Твоё. Зодчеством,
ваянием, рисунком, живописью,
светописью. Последнее у нас
принято называть фотографией…

Трудно писать о друге. Лицеприятие неминуемо исказит образ. Издалека виднее. А рассказывать о художнике только как о художнике — и ни слова как о человеке? Увольте.

…Впервые я обратил на него внимание лет шесть назад, в один из понедельничных вечеров, на братских трудах, — мы приводили в порядок территорию храма. Высокий, тощий. Чёрные длинные волосы, венцом вокруг голого купола черепа. Чёрные же борода и усы. Эта чернота и годы прибавили и придали всему облику нашего нового сотоварища некую мрачноватую торжественность. И — таинственность. Потрудившись, наша братия, как обычно, поднялась в трапезную: сначала чай, а потом — чтение Слова. Он сел поближе к двери и за весь первый вечер — уст не разомкнул. Стал появляться и в следующие понедельники.

Читали, помнится, Луку. По прочтении обсуждали бурно, вперебивку, не очень внятно — от близкого принятия к сердцу евангельских истин. Он почти всегда молчал, но если уж высказывался, то…

— Да читаем ли мы, читая?! Вспомните страсти до Креста — откуда, зачем появился Симон Киринеянин? Иисус с детства при ремесле. Крепкий деревенский парень — плотники хилыми не бывают, — выдержал сорокадневный голод, три бездомных года, обошёл пешком всю Палестину. И неустанно работал: исцелял, проповедовал. Закалка — лучше не придумать. Как же надо было истерзать Его, чтобы Он не смог нести Свой крест, падал?!. Один штрих: надев на голову "терновый венец" — скрученные ветки с острыми прочными шипами, "ударяли палками по голове" — вбивали шипы в лоб!..

Я всё себе отчётливо представил — озноб по коже. И сказано-то было — до появления у нас публикаций о Туринской плащанице и фильма Мэла Гибсона…

Запомнилось осеннее собрание прихода в подмосковном Кратове. Он разложил серию, как мне показалось, очень тёмных, не вполне резких фотографий. Все, как одна, похожих. Темой и оформлением. С врождёнными повадками мальчика — разоблачителя голых королей я не обинуясь выложил всё автору. Заодно узнал наконец-то, что зовут его Георгий Колосов…

…Фотографию люблю давно. Сам снимал в своих многочисленных путешествиях, но лень возиться с проявкой и печатанием, небрежность в экспозиции и наводке на резкость, выдающие отсутствие таланта в этой области, были непреодолимы, пришлось перейти на слайды. Однако любовь осталась. Зная не так уж много мастеров фотографии, свои привязанности имею: нижегородцы рубежа XIX–XX вв. М. Дмитриев и А. Карелин, А. Родченко, Е. Халдей, мой институтский друг Д. Шмайгер, незаслуженно известный только друзьям, Д. Луговьер, В. Гиппенрейтер, В. Песков, Ю. Рост… То, что показал Колосов, было совершенно не похоже на виденное ранее, привычное. А непривычное редко воспринимается сразу, и чем оно самобытнее и глубже, тем с большим трудом.

После Кратова мы стали общаться. Я чувствовал к нему некую тягу, которую не мог да и не трудился себе объяснить. Вдруг — подарок от Господа: Колосов стал работать у нас в храме дежурным, причём со мной в смене. И вот уже который год мы в спарке, с перерывами на отпуск. За это время люди или надоедают друг другу, или свыкаются. Мы — ни то и ни другое. Мы составили нечто целое. Два коренника одной упряжки — и вместе не тесно, и врозь пусто…

В ком-то другом иные его качества и привычки дико, до ссор, до разрыва раздражали бы меня. А тут — совершенно спокоен. Да и различия у нас имеют место. Во взглядах на жизнь, во вкусах, темпераменте… восприятии Слова Божьего. Причём в последнем — разномнения глубочайшие, взаимоисключающие. Но я не сказал "непримиримые" не случайно. Я-Марфа и Колосов-Мария нераздельны, как два полюса магнита. Наши силовые линии — прочная братская во Христе любовь, и, не всегда разделяя-понимая взгляды один другого, мы принимаем друг друга, какие есть. И — дополняем. Но общего в наших взглядах несравненно больше, чем розного.

Колосов окончил МЭИ, сколько-то отработал по обозначенной в дипломе профессии, пока фотография не вытеснила и полученную специальность, и увлечение байдарочным туризмом, в котором он выполнил норматив мастера спорта, но, не сомневаюсь, не утрудился оформить хотя бы третий разряд. Хлопотно. Опять же, мастерство мастерства не прибавляет.

Колосов рассказывал мне свою фотобиографию, но она выпадает из темы. Разве что отдельные штрихи. Своей alma mater он считает клуб "Новатор", что в районе метро "Академическая". Оттуда вышло множество известных и ещё больше безвестных, преданных своему делу фотомастеров. Несколько лет фотоэкспедиций на Русский Север: Пинега, Мезень, Кенозерье, Соловки… У меня каждое из этих имён вызывает таинственный трепет души, сладкую нежную боль. Для меня это последняя незаплёванная, непоруганная часть Святой Руси, моей России. Однако — слово фотомаэстро. Пусть сам расскажет о времени и о себе.

— К началу 2000-го я был в Слове с головой, но жизнь вовне — зависла. Кто я? Где я? — Инок? Художник? Церкви? Культуры? В келье? В миру? И вот цепь невероятных совпадений приводит меня, пропитавшегося Исааком Сирином, на Валаам. Пригласил

о. Савватий, ныне благочинный и по-прежнему фотограф, как раз на Страстную и на Светлую — пик года! Я твёрдо решил: буди перст Божий — в мир не вернусь. Но, поехавши за кельей, аппаратурой на всякий случай обвешался да и карточки прихватил.

В первый же день пригласивший представил меня игумену. На аудиенцию — 4 минуты. Что делать? Я начал извлекать из коробок "Север" и "Крестный ход"… Расстались мы с трудом через полчаса — игумену впритык на службу. Напоследок успеваю с просьбой: "Благословите быть на Литургии на Великий Четверг и на Пасху; и на Двенадцать Евангелий очень нужно. На всё остальное время — любое послушание, от мытья туалетов". Ответ игумена, бывшего архитектора, — незабываем: "Здесь хрусталём гвоздей не заколачивают. Снимать и только снимать — всё, везде и как захочется. Но один комплект фотографий — монастырю".

…На Страстной, понятно, ни до чего. Я, кстати, в недурной форме был тогда, странно вспомнить: поклонам счёт — на сотни, 6–8 часов службы — в охотку, легко, и вообще весь интерес — под сводами. И хотя на Светлой что-то сдвинулось и я нехотя пощёлкал, в Москву вернулся в недоумении. Развеялось оно в два дня — по окончании проявки. Я увидел сюжеты, которых раньше и не мыслил. Распечатал небольшую серию, как сложилось, посмотрел да больше Его ни о чём и не спрашивал.

Но в июне очередной раз сходил крестным ходом на реку Великую, и — лоб в пол, пол в лоб: "Господи! Дай любое служение в Церкви!" Такие лбы Он, видно, бережёт ("стучите, и откроют"): через два месяца — вакансия сторожа и предложение настоятеля. До сих пор — четыре года прошло — полагаю это место одним из главных в моей жизни Его даров. Вытрезвляет всесторонне: ниоткуда ни себя, ни страну, ни Церковь лучше не видать. В результате — свобода и ноль иллюзий. И жизнь от Литургии до Литургии. К тому же правило ночное в храме — у солеи перед Распятием и хоть до утра — такое только присниться может. Не зря же мы с тобой здесь какой раз Новый год акафистом встречаем.

По мере нашего знакомства, сближения и моего проникновения в колосовский фотомир я делался всё более зачарован и околдован им. Попутно осваивал и понятия. Для начала — Колосов никогда не работал в цвете, не любит его в фотографии. Полное совпадение наших вкусов.

Колосов мне рассказывал историю "пикториализма" — так называется стиль фотографии, в котором он работает. Термин "пикториальная фотография" в 1869 г. ввёл англичанин Г.-П. Робинсон. Главный признак пикториальности, по Робинсону, — академическое совершенство композиции. Однако названное качество — необходимое условие любой художественной фотографии…

Впрочем, снова слово Колосову:

— Пикториализм (от лат. pictus — писанный красками) — господствовавшее в мировой художественной фотографии направление первой четверти XX века. Отличительные признаки — обобщённость изображения и самоценная красота композиции. Очевидное сходство с живописью. Эстетические истоки — импрессионизм и всё, что раньше и немного позже. Технологические инструменты — сложная печать

и (или) съёмка специальной мягкорисующей оптикой или простым очковым стеклом (монокль). Освобождая изображение от деталей, монокль "мыслит" не поверхностью, а пространством, в глубину, оставляя место тайне. Пикториализм похоронен на Западе, но воскрес в России в начале 80-х (XIX в.) и всё больше привлекает художников и зрителей как наиболее полно реализующий мистическую природу фотографии.

Желающих подробнее узнать о пикториализме отсылаю к публикациям

Г. Колосова в журналах "Советское фото" №№ 5 и 8 за 1988 г. и №№ 7–8 за 1993 г. Есть и другие… А ещё лучше — прийти к нам в храм в наше дежурство. Маэстро с удовольствием расскажет вам всё вживе.

…Теперь немного от себя. Чем подробнее информация — словесная или визуальная, тем скорее она устаревает. Яркий пример — географическая карта. Желанию увидеть лес в целом отдельные деревья — помеха. Монокль выявляет глубинное, отшелушивая мелочи, постороннее. Именно это при первом знакомстве с фотоработами Колосова я принял за недостаточную резкость. Фотография как средство созерцания была мне тогда неведома…

Люблю позубоскалить по поводу того, как Колосов мастерит себе монокли. Берёт, значит, самую просветлённую, от Карла Цейса, систему, молотком и зубилом вышибает оттуда все сорок восемь линз, брезгливо вытирает пальцы о штаны и — вставляет в обойму, драчёвым напильником доведённую до необходимого размера, стёклышко от очков. Не могу я не подтрунивать, по крайней мере мысленно, и над тем, что в своём увлечении пикториализмом Колосов меры не ведает, относится к другим течениям в фотографии как к чему-то ущербному. Так иной меломан-Бахолюб не признаёт Мендельсона, не говоря уже о Прокофьеве или Шнитке. Впрочем, скорее всего, я клевещу на друга, если только можно делать это с любовью.

Колосова нередко называют "живым классиком". Для меня классик — это мрамор, белый, лучше — чёрный, гранит или бронза; Опекушин, Эрзя, Голубкина; странички учебника и унылые медальоны на фасаде школы. А живой классик — нечто вроде севрюжины под хреном, идущей на нерест…

Но если всерьёз, я без малейшей зависти рад за друга. У него много последователей и учеников, молодых и не очень. Приходят к нам, показывают своё, почтительно слушают, что им провещает мэтр. Мэтр журчит голосом, вещает, но без важности, если и рисуясь, то вовсе незаметно, в его журчании — любовь к своему делу, к собратьям. И тогда трёп затихает во мне и я сам проникаюсь таинством учительства. Разумеется, Колосов не ограничивается таким способом передачи опыта. У него есть, уже было сказано, публикации в специальных журналах. Его приглашают читать лекции студентам. Христианизация культуры — сложнейшая задача и для России, и для Запада. И перед слушателями Колосов выступает не столько как фотомастер, но в первую очередь как верующий, христианин.

Не раз Колосов участвовал и в фотовыставках. В 2001 году его снимки видел г. Хьюстон (США). На фотобиеннале—2002 Колосов выставлял свои "Север" и "Всякое дыхание". Я и сам ходил дважды, и друзей водил. Специально — на Колосова. В 2003 году его экспозиция "Дым времени" на выставке "Серебряная камера" получила вторую премию, а весной 2004-го в фотосалоне на Покровке, 15 состоялась маленькая (по вместимости зальчика) персональная выставка, где он показал свой "Великорецкий крестный ход". Для той экспозиции мы с его приятелем-учеником приблизительно из сотни фотографий отбирали пятьдесят. Жаль, я не мог обратиться за советом к Буридановой ослице (умерла, страдалица, от голода, не зная, с какой из трёх копён клевера начать трапезу, так все они были хороши). Выбрать одни значит отвергнуть другие! Можно ли что-то у Колосова отвергнуть?! И те же снимки не на столе, а на стене, в паспарту, размещённые в соответствующем порядке, — это… я вас умоляю! Золушка возле кухонного очага — и на балу…

В светлице нашего храма Колосов показал серию "Братья и сёстры" — портреты прихожан. Не люблю своё изображение на фотографиях, но у Колосова — никогда не думал, что с виду я вполне благообразная личность. Чтобы получить такой фотошедевр — тут уж долой всякую иронию, подлинно шедевр, — Колосов посадил меня на стул, обставил белыми экранами, зонтами и осветителями, "завёл" на какой-то разговор и за два часа отщёлкал немерено плёнок, чтобы получить шесть снимков. Зато каких! Когда мне удалось отвлечься от того, что это именно мой портрет, я оценил его… А взять портреты других наших прихожан! Подлинный мастер, Колосов увидел самое главное — искру Божию, вложенную в каждого из нас. Увидел, раскрыл и показал, бережно, притаённо, чтобы не спугнуть, не обесцветить излишней откровенностью.

Наконец, персональная выставка-ретроспектива в Питере, в Петропавловской крепости, осенью 2004 года. Без малого две сотни работ.

Так что же так завораживает, нет, притягивает в фотомире Колосова? Есть мастера с куда как большей фантазией в выборе сюжетов, композиции и ракурсов. Однако всё это так, внешнее…

Все мы, и верующие и безбожники, молимся. Кто Богу, кто — ещё чему. Большинство людей молится по молитвослову, присовокупляя собственные слова. Бах, Моцарт, Рахманинов, Чесноков молились фугой, реквиемом, песнопениями. Рублёв, Дионисий, Феофан — иконой. Колосов, христианин, человек большой любви к Богу, — фотомолитвенник. Его Валаам, его Соловки, его портреты, любая его серия — это молитва, гимн Господу. Колосов молится своей мягкорисующей оптикой. Для него фотография — служение, и когда он говорит, что, нажимая кнопку затвора, не всегда ведает, что же, собственно, хочет получить, я понимаю, что тут — ничуть от лукавства. Всё делает Творец, а Колосов при Нём — хорошо налаженный инструмент. В этом смысле подобных ему мастеров фотографии не знаю. Названные мной умеют выразить любовь к природе, родной земле, животным, человеку, но то — земное. Не всяк, снимающий церковь, — церковный светописец. У Колосова же фотография — это любовь к Божиему творению, то есть к Самому Богу.

У меня к Колосову свой личный счёт благодарности. Чьё как, а моё воцерковление после крещения в 1991 году — медленный, шаг за шагом, подъём в гору. Нередко съезжаю по осыпи житейских сует — хорошо, если не каждый раз до подошвы. До вершины — ой-ёй-ёй!.. Первым впечатлением от фотографий Колосова я уже хвастался. А когда увидел его "Великорецкий крестный ход" снова, то… Иными словами, следующий ход я уже шёл с ним. И следующий, и сколько Бог даст сил буду ходить.

…Если Господь кого оделяет талантом, то редко одним. Ни разу Колосов не назвал себя поэтом. Он мало кому показывает свои стихи, да и называет их не стихами, а текстами. Мне разрешено без комментариев привести особенно меня тронувшие.

* * *

Как есть любовь превыше обладанья,
Так зрелость есть превыше мастерства.
Свобода — им единое названье,
И признак их — спокойное молчанье.
Венец для них — забвения трава.

* * *

И как конец духовной жажды,
И как венец земным дарам
Хочу отпраздновать однажды
Освобождение во Храм,

Переходя под эти своды,
Уже не воздухом дышать
И дольним опытом свободы
Ничьих цепей не искушать.

Церковь

(Полный признак)

В решающем и больше не земном
Мы предстоим как колыбельным строем,
И немощью младенческой орём,
И сами для себя гроша не стоим.

Но плачи наши — скорбные извне,
Нам внутренне, чем дольше, тем дороже
И радостью в невидимой броне,
И музыкой надежды в славе Божьей.

Не зная, как завершить свой текст, просто выскажу пожелание: Георгий Мстиславич, родной мой брат во Христе и напарник по дежурству в храме! Да поможет тебе Господь в приумножении талантов, Им тебе данных, во славу Его и в наше обогащение и радость! А мне, Господи, дай ещё совместно послужить в нашем храме Космы и Дамиана, что в Шубине. Аминь!

P.S.: Колосов по поручению Божию подвиг меня съездить в Питер на два дня на его выставку. Ходил… Смотрел… Душа моя, душа ёрника и трепача, плакала. Слезами умиления и радости о Господе…