Государственность в глубоком оцепенении. Вчера еще вбиравшая в себя полноту национальных сил, представлявшая квинтэссенцию истории, с четкостью передававшая по своим звеньям и подразделам веления политического гения, сегодня она повсеместно останавливается в нерешительности, уступает инициативу, слагает с себя ответственность, прозябает в посредственности. Каким будет государство будущего, не берется судить никто. Усиление теократий в исламском мире и в Израиле, процессы переформатирования власти в США и ЕС, формирование новой сверхноменклатуры Китая, сочетающей в себе черты обычного администрирования, идеократии и деловой мегакорпорации, – каждое из упомянутых явлений по-своему отражает специфику наступившего "негосударственного" века.
Напомним, о чем говорит классическая цивилизационная теория. В общем смысле государственность определяется ею как политическая форма организации жизни общества. Три элемента и источника ее – это население (народ), территория и единая власть на данной территории. В конституционном праве государство рассматривается как властная структура, обладающая суверенными полномочиями решать вопросы организации общества в масштабах и определять ее отношения с внешним миром. Очевидно, что ни одно из представленных определений не отвечает изменившимся условиям. Государственность эпохи модерна исчерпывает себя наряду с исчерпанием пределов "цивилизационного" роста. Глобализация размывает национальную идентичность и государственный суверенитет. В дело вступают модели нелинейного управления: "стратегической нестабильности", "управляемого хаоса". Обороты двадцати крупнейших транснациональных компаний превышают ВВП крупной индустриальной страны. Внутри глобального сообщества появляется множество новых субъектов, экстерриториальных и анонимных. Беспрепятственно, как нож в масло, они проникают внутрь государственных структур, подменяют собою их отдельные части и смысловой алгоритм, произвольно генерируют веера фиктивных контекстов: антитеррористический, миротворческий, "демократизации", правозащитный, оппозиционный и т. п. В данных условиях традиционные институты и ценности, такие как государственность, конституционный и правовой строй, легитимное представительство и т. п., начинают играть роль фетишей-приманок для транснационального плебса.
Патриотизм, державный инстинкт, социальная и национальная солидарность – все то, что в рамках обычной просвещенческой парадигмы представляет сильные стороны и точки общественного роста, – в нелинейной игре выступает как точки потенциальной уязвимости, зависимости, психологического давления. Пример: Украина "оранжевых", государственность которой представляет собой даже не компрадорство, но парадное фойе "новых организованностей". В отношении России пример измененного дискурса дает упоминавшееся уже интервью владельца компании "Русский алюминий" О. Дерипаски бюллетеню "Время Евразии". Сама публикация носила очевидно подложный характер, и пресс-служба "Русала" незамедлительно отреклась от нее. Однако, замечают, что к дезинформациям, относящимся к О. Дерипаске, бывает по большинству причастен сам О. Дерипаска. Во всяком случае, представляется знаковым появление в сети откровений миллиардера вслед за программным докладом В. Суркова на собрании партактива "Единой России". В своем выступлении главный путинский идеолог заявлял о происшедшей "победе над олигархами" и активно критиковал "власть немногих", которые подменяют собой государство и реализуют манипуляцию взамен легитимного представительства.
Имел ли отношение О. Дерипаска к скандальному интервью или нет, не столь важно. Принципиально наличие внутри России центров и, безусловно, влиятельных центров, пользующихся нелинейной логикой и схемами управления. Само содержание публикации – закрытые олигархические клубы как субъекты реальной власти, правительство и президент как наемные менеджеры, виртуальные выборность и партийность, подчинение силовых структур и спецслужб интересам крупного бизнеса – не представляет ничего исключительного, а кальку с имеющих хождение на Западе концепций постдемократии, глобальной сетевой экспансии, "нового мирового беспорядка". Активно продвигаемая ныне модель – это планетарная тирания, "меритократия": интернационал богатых, "золотой миллиард", составленный уже не из массовых обществ, а из узкой прослойки элиты, которая из глубины своей анонимности дирижирует работой национальных правительств, имитирует международные отношения и пр. Похоже, к началу XXI в. среди всех определений государства в ходу останется только марксистское: государство как механизм подавления одного класса другим…
Большинство читателей "Русской линии", участников форума-обсуждения публикации о смерти политики и аутентификации России, убеждены тем не менее в необходимости государственного решения проблем кризиса-безвременья и национального возрождения. Не вполне ясно, что говорит в этом: государственный инстинкт и готовность к практической консолидации или подсознательная обусловленность образцами советской великодержавности. Во всяком случае, странно спасать Россию тем, чего нет и что сам не знаешь. Остается открытым также вопрос, считать ли происходящее с нами продолжением перестроечного падения или Россия вместе со всем миром вошла в общее пике, так что распад государства и общества является до известной степени объективным явлением: приближением времени "Ч", давно ожидаемого судного дня просвещенческой "цивилизации".
Мировоззрение, охватывающее патриотические круги, С. Григорьев на форуме характеризовал как "советско-западно-православное". Кажется, это так. В отношении перспектив национальной государственности наблюдается странный симбиоз этатизма с увлеченностью демократией и политической конкуренцией. В довершение ко всему – чаяния возрождения православной России и посрамления ее недругов. Читатель А. М. указывает на необходимость русским "вновь осознать себя в координатах реальной истории". Остается самая малость: понять, какие координаты реальные? Отвечают ли этим "координатам" нынешние Соединенные Штаты во главе с Дж. Бушем? Или Западная Европа, подобно удаву, проглотившая сразу и много и теперь корчащаяся болями несварения? Или в реальных координатах считать живущим Китай, рост которого жестко привязан к потребительской и биржевой пирамидам стран Запада? Увы, путаница непреодолимо преследует нас на любом из этапов политпроектирования.
Именно это явилось для автора побудительным стимулом к написанию краткого экскурса в семиотику и аксиологию понятия "национальное". Напоминаем, принципиальный вывод был в том, что кризис-безвременье имеет смысловую основу. Он оттого тяжело переживается русским сознанием, что несет печать неопределенности, общего неконтролируемого и необъяснимого хода событий, отсутствия смысла, смешения смыслов, биения большого числа производных обертонов и полу-смыслов. В самом деле, подобное положение тягостно. Потенциально человек готов к неудачам. Непереносимы неудачи, логика которых не просматривается, воспринимается как проклятье. В самом критическом положении, случается, мы говорим: "нет ничего хуже неопределенности", или: "пускай самая горькая, но правда".
Но если текущий кризис имеет аксиологическую природу, то выход из него также должен быть аксиологическим – прямым и не предполагающим дополнительных сложных условий: возрождения империи или торжества морали в масштабах целого общества. Кризис смысла разрешается смыслом! Преградой же этому, если что-нибудь и является, то лишь сам человек.
Читательский отклик Сергея Григорьева посвящен необходимости сохранения традиций. Он пишет: "[живое национальное творчество] может относиться только и исключительно к традиции прошлого. Не так бессмысленны попытки реконструкции Домостроя сегодня. Для верующих и ищущих спасение [традицию следует считать] вспомогательным средством для противостояния искушениям. Для воцерковленных людей, не ищущих спасения, – [это] утешительное чувство принадлежности… средство идентификации, общего ориентира в жизни. Для неверующих – удержание от скотства". Перед нами развернутое и открытое исповедание убеждений человеком, для которого, по его собственному признанию, не представляется возможным "жить без традиции, без штампов". Естественным в данном мировоззрении выглядит то, когда собака хозяевами помещается в будку, а не в городскую квартиру, когда женщина в храме соответствующим образом одета или когда священник не ходит по улице в джинсах. Хочется согласиться также и с тем, что "в обществе, хоть немного упорядоченном, значительно легче спасаться, чем в хаотичном или в обществе безнравственных традиций". Данный тезис ранее выразительно озвучивался Е. Холмогоровым, который вводит особое понятие "социального воцерковления" – усвоения обществом в качестве базовой православной идентификации. Целью "политического Православия", по мнению автора, является сецессия (разграничение) того социального пространства, "в котором для спасения человеческой души созданы максимально благоприятные условия, от того социального пространства, в котором это спасение предельно затруднено".
Все прекрасно и правильно. И, тем не менее, в порядке ли логика, смыслы? Достаточно ли раскрыта пропедевтическая сторона дела? Выходит, чтоб все обстояло хорошо, нужна дисциплина (традиция); но чтобы была дисциплина (традиция), нужно, чтоб все обстояло хорошо… Не приходим ли мы по следам замечательных, нравственных идей в логический и практический тупик? Программа возрождения России по сути чрезвычайно проста. "Необходимые точки идеологической кристаллизации", о которых упоминает читатель А. М., вполне очевидны: это глубокие вера и церковность, большие, крепкие семьи, быстрый прирост населения, сосредоточенный труд, минимальные потребности, взаимопонимание и солидарность с ближайшим кругом – трудовым коллективом, родом, окрестностью. "Цивилизация" не отменяет этой закономерности, и несомненным преимуществом по-прежнему обладают народы, сохраняющие известные дисциплинированность и сплоченность. Проблема в том, что описанное жизненное устройство может с трудом предъявляться распространившемуся психологическому типу. Если в социально-политических дискуссиях о православном возрождения и поддержании традиций часто звучит тезис о необходимости утверждения нравственных норм, то другим, более развитым смежным направлениям, таким как педагогика или прикладная психология, из опыта известна противоречивость и ограниченность дисциплинарного дискурса.
Нравственная дисциплина прекрасна, однако она не решает вопроса, откуда взять силы на исполнение правил? Даже в тех случаях, когда необходимость регламента признается, практическая жизнь бывает далека от соответствия провозглашаемым правилам. Признавая обязательными одни нормы, человек не придает значения другим; будучи исполнителен в мелочах, не справляется с более принципиальными и общими требованиями. С исполнением отдельных правил – не держать собаки в квартире или ходить к причащению в самой лучшей одежде – легко согласиться. Но как быть, например, с "традицией" иметь в доме до десятка детей? Трудиться, не покладая рук, с рассвета до заката? Обеспечивать себя в основных жизненных потребностях, уметь приложить руку ко всему: от починки обуви до постройки собственного дома? Упорядоченная, собранная жизнь, на которой настаивают С. Григорьев и Е. Холмогоров, есть результат и непростой результат, а не первопричина положительных сдвигов.
В религиозной сфере обрядовая, дисциплинарная сторона, предоставленная сама себе, еще быстрее приходит в упадок, перерождается в фарисейство. Православные убеждения ищут того, чтобы постоянно напитываться от более глубоких движений души: страха Божия, памяти смертной, сокрушения о грехах, сострадания к ближним и пр. "В добродетели, если она изнутри не озаряется горячим, одушевленным чувством Бога, исчезает возможность основного условия духовного возрастания – смирения перед Богом" (о. Василий Зеньковский).
Жизнь, представляемая в виде длинного перечня правил, предписаний и запретов, есть вообще проблематичный, изначально расколотый контекст. Кодексы поведения характерны в целом для традиционных культур и составляют необходимый фон для их продолжения и воспроизводства. В то же время все наиболее сильные, судьбоносные движения достигаются выходом за пределы жесткого поведенческого шаблона: "делай, как я", – к более самостоятельному и свободному действию. Ни в какое общее правило, обычай или норму нельзя, разумеется, уложить патриотический порыв Минина и Пожарского или инстинктивную, трепетную связь отечественной народной культуры с природой. Как глубоко нестандартны, лишены поверхностного и жесткого юридизма решения в рамках русского самодержавия, мира, церковной общины. Тем более прерванную традицию нельзя возродить за счет механического повторения отдельных и притом воспринимаемых субъективно исторических элементов.
Беда, если "реконструкцию Домостроя", о которой пишет Сергей Григорьев, начинают смешивать с прихотливой игрой в старину, и основной недостаток того, когда юноша изображает на себе крестное знамение "по инерции, формально", состоит в том, что в ближайшем будущем он по-видимому совсем перестанет делать это. К чему приукрашивать действительность, через силу, искусственно теоретизировать, когда перед нами стоит множество примеров православных домов с остывшей лампадой и мирской развязки так называемого "религиозного воспитания"? Началом же и предтечей апатии в большинстве случаев следует признать обычай и ритуал, поставленные на место живых, трезвых и ответственных решений.
"Реконструкция Домостроя" – первый и наиболее близкий пример того, какое значение имеет верная аутентификация образа. Мы не будем вслед за Бердяевым оценивать памятник XVI в. с позиции рафинированного интеллигента века ХХ-го, находя мораль Домостроя "гнусной, позорящей русский народ", а религиозные идеи его – извращением христианства. Как, с другой стороны, полную дикость представляют попытки иных политологов рекомендовать Домострой на роль "православного шариата" (Г.Павловский). Для начала заметим, что исторический "Домострой" Сильвестра не имеет реального отношения к народному быту. Для эпохи Ивана Грозного это портрет "передовой семьи", семьи городской и зажиточной, ведущей дела основательно и системно (чего, по всей видимости, сильно не хватало соотечественникам) – своеобразная технология успеха, заимствованная с итальянских и фламандских образцов. Соответственно, очень странно, когда современные семейные модели следуют за давно отошедшей Сильвестровой систематикой: порядок внутри помещений, сбережение, отношение к слугам, рукоделье, утварь, припас, ответственность хозяина, полномочия жены и т. д. Нынешняя злоба дня в ином, и жизнь семьи больше всего определяется проблематикой занятости родителей, ходом образования детей, отношениями со старшим поколением (особенно для молодых пар, не обладающих еще необходимой финансовой и бытовой самостоятельностью). Не иначе, как ханжеством следует назвать тиражируемые у нас схоластичные нравоучения по поводу семейной иерархии, распорядка дня, разделения обязанностей и т. п. Или мы не видим, что большую часть времени мать и отец проводят вне дома? Что хозяйство и уход за детьми часто оставлены на пенсионеров? Или не знаем примеров, когда по всем данным жена, а не муж, представляет реального лидера и главу семьи?
Современный Домострой, будь он написан, должен иметь своей целью отразить наше время, буквальным образом "сшить" семью в единое целое из имеющихся разнородных осколков, устранить катастрофические бреши между "работой" и "домом", взрослым и детским мирами, духовными и материальными потребностями, синтетическим урбанизмом и потребностями в естественном. Вера, церковность должны быть практически продлены во все это. Может быть, взамен отвлеченно пафосного: "семья – малая церковь", мы наконец станем говорить о семье открыто и просто, предлагая православным осмысливать свою жизнь в новых и перспективных смысловых контурах: "семья – малое предприятие", "семья – социальный приют", перспективное русское поселение на основе объединения семей?
Пока "православный семейный проект" остается лубочным, далеким от смысловой и практической завершенности. Что имеется, это только разрозненные догадки-гипотезы, в одних из которых русскому дому предлагается стоять вне перемен, устраниться от внешних влияний; в других же – явить образец успеха, благоустройства, умения находиться "на уровне". С. Григорьев далее пишет: "Творят традицию лучшие люди общества – те, кто являются примером для окружающих". "Если в православных семьях сейчас будет много детей, и дети окажутся успешными для своих сверстников, то это в следующем поколении проявится". Нельзя не увидеть за этим определенную правоту, но и смысловую неоднозначность, к сожалению, тоже. "Авторитет в обществе", "успешность по отношению к сверстникам" – аксиологически достаточно ли определены и устойчивы данные понятия, чтобы православные люди могли по ним поверять свои "домостроительные" тактику и стратегию? Дети, воспитанные в Православии, в каком-то смысле действительно имеют преимущество. Однако, успешность их с точки зрения окружающего мира не всегда будет очевидной. Назовут ли сегодня успешной молодую девушку, которая взамен того, чтобы делать карьеру, выходит замуж и рожает одного за другим двух-трех-четырех малышей? Особенно при том, что мужа почти не бывает дома (зарабатывает деньги на нескольких "работах"), жилплощади не хватает, а у детей постоянные проблемы со здоровьем? Отнесут ли к разряду "лучших людей общества" тех, кто принял в семью ребенка-инвалида из детского дома? Нет, скорей, просто пожмут плечами и отойдут в сторону. И это еще большой вопрос: не станут ли преткновением для православной души косые взгляды со стороны и расхожие представления по поводу жизненного успеха.
Еще пример смысловой слабины, субъективного прочтения традиции. Постоянный читатель и участник форумов "Русской линии" Александр Турик, касаясь близкой ему темы будущего российского казачества, замечает: "Возьмем, например, возрождение казачества. Есть такое выражение "асфальтовые казаки". Свидетельствует оно не о том, что казаки полюбили городскую жизнь, а о том, что до сих пор не созданы условия для казачьего бытования в естественных условиях: земля, служба. Нет ни того, ни другого. А без государства и помимо государства пересесть с асфальта на землю в массовом порядке невозможно".
Вообще-то, объяснение выглядит странным. Казаки в истории никогда не просили у государства ни земли, ни казенной службы, а были как раз тем уникальным сословием-общностью, которое по традиции самостоятельно определяло свою судьбу. Это государственная власть была вынуждена считаться с казачеством как с готовым фактом, подыскивать для него достойное применение, принимать их условия. Длительное время казачьи земли находились вне юрисдикции российского скипетра. Выше всего ценилась независимость решений (сакраментальное: "с Дону выдачи нет"), казачья воля прямо противопоставлялась мужицкому, подъяремному началу. Так верно ли предлагаемое восприятие аутентичного казачьего образа? Не оказалась ли сердцевина "казачьей идеи" – эмансипация от государственности, самоопределение и саморазвитие – подменена производными и в общем второстепенными историческими деталями, вошедшими в обиход уже после распространения во второй половине XVIII – начале XIX в. на казачьи территории российского имперского правления?
Небольшое, как может показаться, смещение смысловых акцентов – и перед нами встают две диаметрально противоположные линии действий. В одном случае, как у А. Турика, казачество идентифицирует себя с неким официальным статусом; в другом – видит в роли саморазвивающейся и наиболее дееспособной, сплоченной части общества. В первом примере "асфальтовые казаки" напряженно и, может быть, безуспешно ожидают признания на государственном уровне; во втором – проявляют ту же, что и у предков, быстроту и сметливость, независимость, взаимную поддержку и национальный дух, свободно мигрируя внутри социального пространства, осваивая в нем подходящие ниши, творя новые перспективные формы и пр. Речь не идет о территориальном обособлении, но о создании новых, неформальных социальных и экономических прецедентов. Этнические диаспоры с успехом используют данную тактику. В российской реальности они чувствуют себя в значительной мере эмансипированно от власти и общественных ограничений, свободно и в соответствии с собственным выбором образуют и развивают свои неформальные сетевые сообщества. Но если чужак в большинстве случаев проявляет себя как хищник, не будучи обременен долговременными обязательствами, моралью, социальной ответственностью, а деятельность диаспор нередко приобретает открыто паразитический и криминальный характер, то приход в данные сферы здоровых национальных сил как нельзя лучше отвечал бы интересам России и ее граждан.
Говоря попросту, "обратиться к казакам", "съездить к казакам" в новой России должно было стать синонимом самой широкой общественной коммуникации и взаимопомощи, решения разнообразных вопросов и предложения услуг: от авторемонта до оказания шефской помощи, например, строящемуся храму или школьным соревнованиям. Казачество таким образом творило бы свою экономику, диктовало собственные общественные нормы, основанные не на отчуждении и рвачестве, но на любви к своему делу, династическом преемстве, солидарности, дисциплине, ответственности за результат. Артельное дружное и мастеровое начала могли быть остро востребованы современностью.
Новые Дон и Яик – это предместья больших городов, где в сплоченных артелях и семейных предприятиях находится все: от классической кузни до поставленного на поток производства дачных коттеджей. Это поселки вокруг технозон, которые наполняют улыбчивые, участливые, истинно русские лица. Большие семьи, выразительные черные очи и брови, гостеприимство, чистота и порядок на улицах и в палисадах. Свои школы, ежедневная трудовая практика для детей. Контроль на ближайших дорогах, отсутствие чужих, спокойствие и безопасность для всей округи. В этом случае мы могли бы говорить о настоящем возрождении казачества и его положительных перспективах. В этом случае и власть предержащие поневоле были бы вынуждены искать взаимодействия с казачеством, де-факто уже показавшим свою эффективность в решении вопросов, с трудом поддающихся обычному бюрократическому регулированию.
Увы, проблема казачьего возрождения, как и ренессанса всей матушки-России, глубоко искалеченной советскими преобразованиями, одна: государство должно – вынь да положь! – обеспечить, организовать, трудоустроить, доглядеть, оградить. В крайнем случае готовы идти окольными путями, ударяться в политику, создавать партии, менять власть… Чтобы опять очутиться в начале того же круга и с разочарованием признавать: нет, снова не та! Только бы не сознаться в своем несоответствии – казачьей, русской, православной идее. В фактическом нежелании что-либо менять, сниматься с насиженного места, браться и делать, продуктивно используя ту свободу выбора, которой в современном российском обществе, признаемся, даже в избытке.
Так что же впереди? На что надеяться тому же "асфальтовому казачеству", за 15 лет так и не сдвинувшемуся с мертвой точки? Больше того, за 15 лет успевшему удариться во вся тяжкие, во многом разувериться, потерять нить, стать разобщенным, как и все остальные? Ущерб от пятнадцатилетнего ожидания и культивирования пустых надежд оказался едва ли не горше, чем от предыдущих семидесяти. Ибо под прессом советской власти казачья и русско-православная идентификация чего-нибудь стоила, в болтовне и апатии последнего времени она неуклонно сходит на нет.
Рискну повторить выводы одной из недавних своих публикаций: "Наше время, увы, не оставляет такой роскоши, как позитивная жизнь в соответствии с общей традицией. Она, общественная традиция, сама переменяет модальность с "+" на "-": из традиции солидарности становясь традицией разобщения и личного произвола. Ностальгия по "восстановлению традиций" в соответствии с этим тоже начинает проявлять себя как одна из утопий – признание нами преимуществ за обществом прежнего типа еще ни о чем не говорит практически. Вполне вероятно, что с патриархальностью, сословным делением, нормативной моралью, равно как с некоторыми другими атрибутами старой России мы попрощались уже навсегда. Вместо этого на некоторое время мы должны заявить приоритет убеждения и самодисциплины над традицией – восстановление положительных убеждений [и смыслов] сегодня первично по отношению к консерватизму и восстановлению традиций. Ибо, признаемся, "консервировать" что бы то ни было из эпохи разрушения и упадка становится попросту странным. Но если обществу удастся прийти к [видению нового, отвечающего времени национального смысла], положительному, солидарному убеждению на основе Евангельского, православного идеала, со временем оно произведет из своей среды и новую положительную традицию, никак не наоборот.
"Православие, самодержавие, народность" таким образом продолжает сохранять свою актуальность для современности в качестве наиболее общих условий национального возрождения. Но это уже не уваровская и победоносцевская охранительность (тогда было что охранять, теперь нечего), и не сказочное: "крэкс, пэкс, фэкс" – которым открываются двери и исполняются желания. В России в настоящий момент нет царя, но обязаны сохраняться ростки самодержавного, а не анархического или отвлеченно коллективистского отношения к действительности; не существует как данности нигде, даже в самых укромных уголках, самобытного народного уклада, но должны поддерживаться предпосылки к возникновению новой народности.
Составляющие триады "Православие, самодержавие, народность" как некоей духовной криптограммы должны быть поэтому заново расшифрованы в доступных, практических категориях. Читатель может сам попытаться сформулировать свое видение этого. С моей точки зрения, "человеческая" доктрина спасения России должна состоять в том, чтобы последовательно выводить вперед следующие три качества православного русского характера:
– христианское убеждение, навык церковный, духовную дисциплину и самопроверку (адекватное потребностям дня проявление православной веры);
– способность признавать над собой власть и промыслительные обстоятельства (как минимально возможное проявление самодержавия Духа),
– предпочтение пользы совместно совершаемого дела своей личной пользе (в качестве доступного минимума народности).
Итак, среди всех возможных путей на сегодняшний день путь построения национально-ориентированной государственности нужно признать наименее прямым и реалистичным. Как бы ни близка была к нам по времени великодержавность советской поры, каким бы горячим не было желание торжества русской идеи в мире, духовная трезвость не должна подводить нас, указуя на цели, заведомо превосходящие силы и разумение.
В истории Руси были времена, когда по тем или иным причинам самостоятельная государственная жизнь оставалась затруднена или невозможна. Не представляет сомнений, с 1243 г., времени Батыева нашествия, и до самого Куликова поля не было дня, в который русская душа не вопияла бы к Небу об избавлении. Но сперва русской национальной жизни предстояло возвыситься и произвести из себя новый тип, засвидетельствовать в Сергиевом образе внутреннюю силу и превосходство над завоевателями, чтобы в 1380 г. князь Дмитрий Донской сумел доказать державную самостоятельность от Орды. Наоборот, все стихийные и горячечные попытки свержения ига, проходившие как теперь, так и в те отдаленные времена под гневные возгласы: "Доколе? Терпеть больше нельзя!", – оканчивались карательной экспедицией и еще большим закабалением. С проклятьем вспоминают летописи "патриотов-ревнителей", насылавших на Русь очередную беду, и прославляют имена князей-миротворцев и князей-мучеников, сумевших отвести угрозу нашествия и разорения.
Бог весть, сколько можно и нужно терпеть. В Его руках остается судьба восстановления царства, хотя бы гордецам теперь и мерещилась роль вождей, "избавителей Отечества". Реалистично и ответственно – говорить о задаче сохранения русского характера и национальных форм жизни: семейственности, уравновешенности, приятия, работоспособности, мастеровых навыков, выносливости, соборного чувства, умеренности личных запросов. Что толку для русского в самой упорной и изощренной политической борьбе, если она переделывает его на иезуитский или еврейский лад? Потеряем русский образ – потеряем все. Без него только и останется, что биение воздуха и пустой бег по кругу…
Источник: Русская линия
