В жизни Аллы Мещеровой все складывалось вроде бы закономерно: вольнослушателем она училась живописи в Академии художеств им. Репина в родном Петербурге, потом осваивала иконопись в тверской "Школе церковных ремесел". Если б не одно обстоятельство: Альфия (как нарекли ее родители) росла в мусульманской семье, где свято чтили вековые традиции предков. Однако дом для души своей она нашла в Православии.
– Пожалуй, не многие мусульмане, а уж особенно женщины, решатся пойти в вере против семьи. Что у вас случилось, с чего вдруг вы так резко крутанули колесо семейной истории?
– Я родилась в мусульманской семье. Обе бабушки были верующими, совершали намазы. Особенно была усердной папина мама, она, как положено, несколько раз на дню молилась, и меня она мусульманским молитвам учила. Но они меня, к сожалению, не трогали, потому что я твердила их на непонятном арабском языке. Перевода бабушка не знала. Сколько себя помню, я искала веры осмысленной, и поэтому доверительные отношения с Богом у меня тогда никак не складывались.
– И когда они начали складываться?
– Окончив школу, я продолжала упорно искать смысл жизни и для начала прочитала весь Коран. Но в этой мудрой книге не нашла ответов на свои вопросы и потому начала читать разных философов: марксистов, идеалистов, потом переключилась на Соловьева, Бердяева, Розанова. Последний из перечисленных меня и подтолкнул ко Христу. Но дорога к Нему оказалась довольно тернистой: в конце 1980-х на фоне повального интереса ко всему паранормальному у меня открылись всякие "способности", и на несколько лет я увязла в болоте эзотерики, приобретя массу всяких фобий. В голове у меня тогда было, по выражению отца Андрея Кураева, любимое блюдо российской интеллигенции – каша: буддизм, эзотерика, теософия. И все это было приправлено соусом ислама и перчиком смутных представлений о христианстве. Вот тогда я начала читать Евангелие, а на ночь клала его под подушку и только так могла спать спокойно, так как без него меня мучили кошмары. В 1987 году моя бабушка заболела раком, к осени она слегла и больше всего переживала о том, что умирать придется, видимо, зимой и закопают ее в холодную землю. И совершенно случайно на этюдах на берегу реки Смоленки я разговорилась с преподавателем, рассказала о том, что бабушка при смерти и больше двух недель, по мнению врачей, она не проживет. Он предложил отвести меня к блаженной Ксении, часовня которой стояла неподалеку на Смоленском кладбище, так как Ксения помогает всем. Когда пришли, он показал, где свечку купить, где поставить. Это было часа в четыре. Я от души молилась, просила Ксению помочь бабушке, облегчить страдания. Я почему-то настолько доверилась незнакомой мне православной святой, что, приехав вечером домой, даже не удивилась, увидев, что бабушка ходит по квартире и что лучше ей стало именно в четыре часа дня.
– После этого вы уже без сомнений пошли в Православие?
– Все не так просто. К тому времени я прочитала Евангелие и в храме бывала постоянно, но креститься не решалась: все-таки перемена веры – шаг серьезный. Я понимала, что для родителей это станет ударом, боялась за их здоровье. Я лишь просила Господа, чтобы Он дал мне знак четкий и внятный, чтобы понять, является ли мое крещение Его волей. И однажды пришла я в храм на Смоленке; до начала службы было еще часа два, народу никого, и я стояла в приделе Ксении Петербуржской, прислонившись к колонне. Вдруг пространство вокруг изменилось: исчезло все – ни пола, ни потолка, ничего вообще не было, но в то же время это была не пустота, а густая синева, почти чернота. Черный – тот же, что и на мандорлах новгородской иконы "Сошествие во ад". Я потом долго не понимала, почему пространство было темным, и лишь несколько лет спустя у Дионисия Ареопагита прочитала, что Божественный нетварный свет человек видит как мрак. В общем, это было безумно красиво, абсолютно непонятно, и, наверное, мои чувства были сродни тому, что чувствует ребенок в лоне матери, – защищенность и любовь. Потом из дымки, окутывающей все пространство, ко мне протянулась рука с крестиком на цепочке. Я подставила ладонь, и когда в нее положили этот крестик, я моментально вернулась в реальность. На следующий день без всяких сомнений я пошла креститься.
– А иконопись возникла как одна из граней профессии?
– На то был Промысл Божий, и тоже с предысторией. В году, наверное, 1994-м в моей жизни случился глобальный кризис: во-первых, творческий – я не могла писать картины; во-вторых, предмет любви меня покинул, громко хлопнув дверью; в-третьих, из-за астмы я почти перестала дышать. И самое главное, я поняла, что весь этот букет неприятностей – результат мой бурной предыдущей жизни. Но Господь нас никогда не оставляет. И поняв, что без храма Божиего мне не обойтись, 6 февраля, в день памяти Ксении Блаженной, я буквально доползла до ее часовни, с трудом отстояла службу, и после этого мне стало значительно легче. Когда я наконец перестала чувствовать себя полуживым инвалидом, начала более-менее нормально дышать, встал вопрос, как жить дальше. В 29 лет менять профессию? Но живопись для меня была не просто профессией, я 11 лет работала как одержимая по 16 часов в сутки для того, чтобы стать живописцем. Если менять профессию, значит, все труды и жертвы были напрасны и вся моя предыдущая жизнь – бессмысленна. Случайно узнав о Дивееве и о Серафиме Саровском, я решила поехать к нему за ответом на свой внутренний вопрос, хотя понятия не имела, что такое монастырь и паломническая поездка. Поехала с приятельницей. До Нижнего Новгорода мы добрались легко, а вот дальше... Вместо приятной трехчасовой поездки в комфортабельном автобусе 13 часов мы стояли в гигантской пробке из-за сильнейшего снегопада. И едва закончилась эта пытка дорогой, как началась пытка сугробами: я в первый – и, надеюсь, последний – раз в жизни проваливалась в снег по шею.
Первые несколько дней в монастыре вспоминаю как кошмар. Было очень тяжело. Но именно там я родилась заново. Хозяйка, у которой мы остановились и с которой успели подружиться за две недели нашего проживания в Дивееве, спросила однажды у меня: "Вот ты же художник. Может, напишешь мне блаженную Ксению?" Просьба эта оказалась совершенно промыслительной. Отец Владимир Шикин сам подошел ко мне в храме, увидев мою растерянность. Я объяснила ситуацию, а он сказал, что просто так икону писать не благословляет, что этому надо учиться и поэтому он меня благословляет ехать в Тверь в иконописную артель Андрея Запрудного. Сказал и заспешил по своим делам. А я ему вслед: "Батюшка, как же родители?! Они ведь мусульмане, не поймут и не отпустят меня в чужой город..." Он на ходу только рукой махнул: "Господь управит". Отец Владимир оказался прав: Господь управил так, что родители спокойно восприняли новость о том, что я еду учиться в Тверь. Правда, я не стала им уточнять, что это школа церковных ремесел. Встав на путь Православия и новой для себя профессии, я всегда чувствовала помощь Божию и Его Промысл обо мне.
– Никогда до этого не мыслили себя иконописцем? Но как художник, вы, наверное, всегда восхищались творениями Феофана Грека, Рублева?
– Еще не будучи крещеной, в году, наверное, 1991-м я побывала на выставке из фондов Русского музея: Кандинский, Малевич, Гончарова, Шагал, Филонов... Но меня потрясли не они – хотя тогда я все это очень любила, – а русские иконы из собрания Никодима Кондакова, известного историка искусства. Это был праздник, несказанное ощущение рая и чуда, и я долго ходила будто оглушенная. На эту выставку я приходила раз десять именно из-за икон, так как оказалось, что Шагала даже в третий-четвертый раз смотреть неинтересно. Меня поразило мастерство, с которым были написаны иконы. Я на них увидела рай. И для меня это стало открытием потому, что к русской иконе в советское время было принято относиться как-то снисходительно: вот итальянский ренессанс – это да, а икона – конечно, мило, но... Восхищение иконой жило во мне все последующие годы и стало сродни ключику, который однажды открыл дверь в мир Православия. Собственно, это, наверное, и определило мой теперешний праздничный стиль.
– Когда вы начали писать святых, искушения возникали, или как по маслу все пошло, благословенно?
– Первая написанная мною икона – "Бичевание святого Георгия". Артель тогда писала два иконостаса для белорусского храма, один алтарь был посвящен святому Георгию. Потом я написала Троицу для иконостаса в Дивееве. Вообще с иконами, которые я писала, у меня все как-то больше какие-то искушения связаны. Чудес не припомню, а вот искушений – выше крыши. Особенно когда пишешь запрестольный образ, крест или иконостас. Первую запрестольную икону я писала в начале "нулевых" для храма Сергия Радонежского в Сертолове Всеволожского района Ленинградской области. Едва приступив к работе, я умудрилась сломать ребро. Лекарства болеутоляющие пить сама не догадалась, а врач не подсказал. Иконная доска была огромных размеров, тяжелая, и мне ее приходилось то и дело поднимать, переворачивать, снимать с мольберта, переносить на стол, потом снова ставить на мольберт. Батюшка требовал скорее эту икону закончить и не считал, что мне нужен больничный хотя бы на первое время после перелома. Из-за постоянной физической боли я пребывала в каком-то оглушенном состоянии, может, поэтому она и получилась хорошей, молитвенной. Это все говорили. Первые две иконы из первого моего иконостаса очень трудно мне дались, все время что-то случалось, потом чуток полегчало, хотя тоже не гладко шло. Одна из этих моих икон мироточила потом. Икона изображает мир горний. Мы иногда забываем, что за этим словосочетанием стоит любовь Христова. Мы изображаем мир полноценной гармоничной Любви, который не может быть печальным, или скорбным, или мрачным – это все человеческое. Православие – радость Богообщения. Мы потому и славим Бога, что Он принес нам Благую весть о Любви. И это отражается в иконах.
Источник: Православие.ру
