Продолжение. Начало в № 1/04
Искусство быть малым
"И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания" (Быт 3. 7).
Первым плодом грехопадения Адама и Евы были "открывшиеся глаза". Глаза эти впервые заметили наготу. Но что же они узрели такое, чего не видели раньше? Нагота стала болью их взгляда, недобрым вестником стыда, т. е. сознания некого тягостного и интимного различия. И они "сшили смоковные листья", чтобы защититься от чужих глаз. Бог стал Другим, а другой — посторонним. Они захотели спрятаться от собственной беззащитности перед Творцом и друг другом. После грехопадения нагота оказалась нищетой, которую надо было непременно скрыть как нечто уязвимое и постыдное перед внешними. Стыд проистекает от охранительного инстинкта, свидетельствующего о мучительном осознании наготы нашего "я", того, что видимым образом выражает себя в сокрытии признаков пола.
Но робость тела, не желающего выставлять себя целиком, выдаёт нечто более глубокое. Чувство стыда понуждает нас охранять что-то своё, нищенски личное, сделать "опоясания" вокруг своей беды. Беда заключается в том, что наше внутреннее "я", отделившееся от Творца, со времён прародителей мучительно ощущает свою наготу перед Ним. Именно в этом древнем, необоримом, хотя и вытесняемом ощущении стыда перед Богом следует искать источник разрастания нашей самости, начало желания стать покоряющим, главным, богатым. Это чувство понуждает каждого старательно укрывать себя и вместе с тем одержимо настаивать на "воле к власти", воздавать себе явный или скрытый культ. Однако тот, кто более о том печётся, острее чувствует свою уязвимость. (Не приходило ли кому в голову осмыслить с этой точки зрения философию Ницше?) Наше "я" страдает от опухоли, которая разрастается метастазами от притязания сделаться "сверх-я". Всякое влечение к обладанию кем-то или чем-то служит проявлением моей персоны, проецирующей себя вовне, в нечто значительное, впечатляющее, "сверхчеловеческое". Опухоль "сверх-я", пожирающая наши внутренности, постоянно нуждается в том, чтобы отражаться в других. Она вожделеет славы, которая хотела бы заполнить собою всеобщий или совсем маленький, частный мир, её одолевает похоть власти, притязающей распространиться над всё большим куском мироздания. Кто-то должен иметь в своём повиновении толпы, а другому достаточно чисто интеллектуального господства: пусть моя мысль водит на поводке иные идеи, чужие головы. Предельное, самое затаённое желание человеческого "я" — стать "богом", как обещал ползучий хитрец, который ведь может сказать и правду, хотя только наполовину.
Возьмём такую вещь, как деньги, в богословском их аспекте; откуда берётся эта неуёмная жажда пожирать их в количествах, которые иной раз бесконечно превосходят наши прямые потребности (быть сытым, одетым, согретым, жить в собственном доме…)? Тайны здесь нет никакой, деньги — место инвестиции моего "я", которое позволяет ему наращивать свой душевный капитал до бесконечности. Полный сундук или банковский счёт служат моральным эквивалентом нашей способности обладать, иметь при себе вещи, пусть даже и виртуально, нам абсолютно ненужные.
"Я царствую!.. Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава…" —
восклицает пушкинский скупой рыцарь — и разве непонятно, откуда исходит волшебное это сияние? Философски выражаясь, из той самой имагинативной державы, населённой всевозможными призраками и ролями одного "сверх-я".
Но в деньгах ли дело? Не от того ли златого, волшебного блеска берётся желание иметь, как говорили в XIX веке, донжуанский список попрестижнее да подлиннее? Разве телесные импульсы не служат в данном случае лишь для удовлетворения своего рода злодуховной потребности — владеть как бог другими человеческими существами? Не сексуальный позыв, а скорее скулёж нищей души скрывается за человеческой комедией романов. Да разве не то же самое стоит за всякой человеческой амбицией, будь она грандиозной или совершенно ничтожной? Кто живёт мечтою иметь розу в кабине "Роллс-Ройса" или Мисс Вселенную на собственной яхте, другой готов голодать, чтобы собрать лучшую коллекцию русского авангарда, третий воспалён любовию к собиранию древних монет, четвёртый видит себя на троне автора книг с самыми большими тиражами, у пятого смысл существования в том, чтобы получить максимальное количество научных титулов, приобрести репутацию самого герметического поэта, ощупать глазами наибольшее количество стран, континентов, пейзажей… Ну а большинство людей, которым всё это недоступно, помещает свою личность в собирательное существо разных народных идеологий, которые коллективно гордятся, властвуют, национально мыслят, движут историей…
Сколько страстей, столько "опоясаний"…
Известно, что Лев Толстой, напечатав "Войну и мир", а затем "Анну Каренину", прошёл через невероятной остроты кризис, о котором он рассказал в своей "Исповеди": "“Ну хорошо, — допрашивает он себя, — у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?”… И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше… Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: “Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире — ну и что ж!..”"
"Если бы пришла волшебница, — продолжает Толстой, — и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать… Я как будто жил-жил, шёл-шёл и пришёл к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели… Мысль о самоубийстве пришла ко мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни" [1].
Ибо после того как все "яства земные" становятся человеку доступны, насладят его тело, насытят очи, удовлетворят самые неразглашаемые помыслы — тогда необъяснимо, исподволь его настигает какая-то тяжёлая, смутная тоска. Кто не слышал о тяжёлых депрессиях тиранов, о "зубной боли в сердце" (Гейне), сводящей с ума именно тех, о ком говорится: "ну чего ему ещё не хватало!" Не вас, кого судьба ежеутренне загоняет в тесное метро и несёт на постылую работу, а вот скорее тех, кто сами лихо погоняют и своими и чужими судьбами, но притом — словами Цветаевой — "и целуют и пьют насильно". "Вы роскошествовали на земле и наслаждались, — говорит апостол Иаков, — напитали сердца ваши, как бы на день заклания" (5. 5). Этот избыток пищи для тела и духа не может вместиться в нас и вот-вот готов извергнуться вон. "Тошнота охватила меня" ("La nausee m'a saisi"), — признается Ж.-П. Сартр устами своего героя. Есть тошнота изобилия от расширения своего "я", от того, что некуда от него деться, ощущение, знакомое каждому человеку, хотя и куда в более слабой степени. И вот из этой тошноты, вину за которую мы склонны валить на тело, и рождается тяга к самоубийству.
"Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти!" (Рим 7. 24), — нет-нет, да вздохнёт, словно скрипнет, что-то в каждом из нас. Однако тело — лишь инструмент, и Павел знал это лучше нас — ибо человек весь целиком создан по образу Божию, Бог же есть Дух. Человек — это дух, имеющий в своём распоряжении тело, но при этом желающий добавить к телесной своей собственности ещё множество других приобретений. Эти приобретения дают ощущение власти тому отчаявшемуся "я", которое живёт, движется, действует в теле смерти. И всё же это отчаяние апостола Павла, Льва Толстого (имевшего мужество смертной тоской себя судить, а не строить на ней "художества") и стольких других есть в то же время и начало нашего спасения, благого нашего обнищания перед Богом. Мы пробуждаемся от самих себя, стряхиваем свою одержимость владеть и потреблять, изгоняем божка, желающего превратить мироздание в свою вотчину. Когда-то мы отведали не тех плодов и теперь не знаем, куда нам деться от того проглоченного кушанья. Мы оказались втянуты в какие-то отношения с тенями, отбрасываемыми нашим "я", и, куда ни оглянись, вся Вселенная теперь их темница.
Речь не идёт о простом эгоизме, который в каком-то смысле отвечает естественному порядку вещей, "ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти" (Еф 5. 29), ни даже эготизме (слово, предложенное Стендалем), означающем навязчивое желание "высказывать" себя всем и во всём. Ведь оба этих порока суть лишь орудия того хитрого господина, который ползает на брюхе (Быт 3. 14). Существует духовная география нашего существа, и потому "бог их — чрево", мог сказать о ком-то ап. Павел (Фил 3. 19). И бог сей не терпит соперников, хочет вытеснить их из сердца, подчинить его своим чревным законам. Змей обещал, что мы станем "как боги, знающие добро и зло" (Быт 3. 4), т. е. станем как он и, значит, будем ползать чревом по земле, собирая с земли свои знания пожирающими глазами, утучняя ими своё "я", присоединяя видимый мир к своей плоти, к своим помыслам и владениям. Пожираемое нами бывает сладким в устах, но горьким во чреве. Столь горьким, что горечь набитой нашей самости подталкивает нас к смерти.
Но даже и мысль о ней тоже может стать одним из наших капиталов, ибо наша боль облекается в идеи. "Как можно верить в Бога и выносить идею, что я не бог?" — спрашивает Кириллов в "Бесах" и затем кончает с собой. Достоевский понял дилемму, поставленную змеем: стать богом, чтобы затем убить себя.
Помню, несколько лет назад я забрёл в какой-то книжный магазин в Латинском квартале Парижа, взял книгу с полки наугад, случайно раскрыл и прочёл: "Мечта моей жизни: основать религию, самому стать религией", — писал молодой французский писатель, начинавший уже входить в моду, а затем вдруг покончивший самоубийством. Что значит "основать религию"? А вот что: спроектировать своё "я" на некий небесный, трасцендентный экран. Убежать из своей внутренней тесной тюрьмы, сделаться неким мистическим, сверхбогатым, сверхмощным "сверх-я", и пусть замороченные, околдованные человеческие стада приносят жертвы и упования к алтарю этого бога, и дары эти станут целиком "его". "А ведь сумасшедший этот проект не столь уж и безумен, — подумалось тогда, — он вполне реализуем и даже на свой лад практичен". Но, едва став реальностью, он уже несёт в себе ростки своей гибели. Что-то разрывает его изнутри. Разве сущность тоталитарных конструкций ХХ столетия не вытекала из этой мании овладеть миром, заключить его в "бога-чрево"? Чрево называлось Партией и Народом, обожаемым, беспощадным хозяином, воплощающим некое "я" спаянной государственным верованием массы. И разве коммунизм или нацизм не были изваяниями некого абстрактного идола, который запихивает в своё чрево всё видимое и невидимое, знаемое и незнаемое? И тот и другой заключали свою Вселенную в клетку солипсизма, в котором некое собирательное "я" не видит ничего вокруг, кроме своих отражений, и в конце концов принимает гибель от своих теней.
"Разрушительное несчастье “я”, — говорит Симона Вейль. — Оно разрушает реальность, отнимает реальность от мира. Погружает его в кошмар" .
Вот почему иная мудрость начинается со столь странного открытия: подлинное искусство быть человеком заключается в том, чтобы быть малым. Стать как зерно горчичное, обрести свою нищету и пройти её до конца. Положить её к стопам Божиим. Убрать "опоясанья" одно за другим. Никакая техника или медитация не выдаст нам секрета этого искусства. Оно начинается с отказа от обладания. "Не собирайте себе сокровищ на земле", — говорит Иисус (Мф 6. 19), даже самых высоких, невещественных сокровищ. Не превращайте мир Господень в частную собственность чьей-то души, не пытайтесь уместить его во чреве. Позвольте Богу войти свободно в ваше сердце, дайте ему для этого обнищать, остаться нагим. "Ему расти, а мне умаляться", как говорит Иоанн Креститель (Ин 3. 30).
Такова формула обретения в себе человека. Она выражает опыт, противоположный "доктрине змея", обещавшего, что мы сравнимся с Богом в Его всезнании и владении. Но когда иллюзия такого равенства овладевает нами, нам хочется отменить и Его и себя. Умаляться — сегодня, в новом тысячелетии Христовом — значит отказаться от видения мироздания как продолжения своего перестраивающего, перекраивающего творение "я". Вернуться к своей изначальной сути, к тому малому зерну Света, из которого может вырасти в нас ошеломляющее присутствие Духа, ныне лишь неизреченно "ходатайствующего" в темнице…
"Дух Господень… помазал Меня, — говорится в книге пророка Исайи, которую Иисус открывает в синагоге Назарета, — благовествовать нищим… проповедовать пленным освобождение… отпустить измученных на свободу…" (Лк 4. 18).
Брешиа, Италия
Продолжение следует
| [1] | Исповедь. Цит. по собр. соч. в 22 тт., т. XVI, стр. 116. |
| [2] | Simone Weil; Cahiers, P. 1972, II., p.266. |
