Встреча, которая продолжается

Книга парижского профессора Ива Амана об отце Александре Мене давно известна российскому читателю по многократным изданиям. Пять лет назад книга многолетнего друга отца Александра увидела свет и в Германии – перевод с французского на немецкий был подготовлен отцом Игнатием Крекшиным. С публикуемым ниже (с небольшими сокращениями) эссе о. Игнатий выступал тогда в Айхштетте, в рамках международной конференции памяти протоиерея Александра Меня. Публикация этого воспоминания-свидетельства представляется сегодня особенно важной потому, что духовный опыт отца Александра, оценённый и воспринятый в других странах, в России для многих остаётся подозрительным и невостребованным во всей полноте.

Сергей Бычков

Книга Ива Амана — не просто описание жизни свидетеля Христова в наше время, она сама свидетельство веры. Свидетельствовать о вере в эпоху смерти Бога и смерти человека, в эпоху умирания Церкви — неподъёмно трудно. Свидетельствовать о вере — это значит вызвать насмешку, если вообще не прослыть дураком. Свидетельство о вере всегда было юродством, а сейчас почитается вообще за безумие. Нужно иметь мужество быть безумным всерьёз, а это почти немыслимо. И тем не менее Ив Аман нашёл в себе это мужество. Профессор Парижского университета не боится свидетельствовать о Христе, не боится быть безумным в родной ему Франции, только по старинке называемой "старшей дочерью Церкви", но уже давно живущей славными традициями безверия. Как не боялся он быть безумным, служа культурным атташе французского посольства в советской Москве, когда переправлял рукописи Солженицына и отца Александра на Запад и тем самым выбарывал нашу свободу. Выбарывал с реальной опасностью потерять престижное место — тогда ведь почти ни одна из официальных западных столиц из страха не хотела портить сомнительных отношений с брежневско-андроповским монстром из-за каких-то там правозащитников, и по звонку из советского МИДа ничего не стоило уволить неугодного дипломата. Но Ив ничего не боялся потерять и бесстрашно наводил мосты — к свободе. Он сам никогда об этом не расскажет, он вообще не любит об этом говорить. И если бы не Солженицын, который с симпатией напишет об Иве в своих "Невидимках" — а заслужить симпатии Солженицына не так просто, — не узнать бы тогда большинству подвига тихого Ива.

Наверное, трудно было Иву начать писать книгу о человеке-которого-уже-нет, о близком друге, которого здесь навсегда потерял, который, по всем человеческим меркам, превратился в Ничто, в Ничто, которое не существует, и с несуществованием которого невозможно смириться. Подобное чувство немоты после болевого шока от смерти отца Александра пришлось испытать мне самому. Когда на сороковой день после его гибели Екатерина Гениева, директор Библиотеки иностранной литературы, попросила меня написать о нём воспоминания для готовящегося сборника его памяти, я отказался. Тогда я не мог писать об отце Александре в форме прошедшего времени, в которой принято составлять некрологи, — некрологов я не люблю. Должно было пройти пять лет, прежде чем я решился опубликовать в Москве и в Париже свои заметки об общении и встречах с ним, или, лучше сказать, о той длящейся встрече, которая до сих пор не кончается. В этой встрече исчезло анонимное Ничто, в живом общении ушёл страх перед небытием смерти. Прежде чем эта встреча состоялась, нужно было пережить тягостное время расставания, увы, не закончившееся для некоторых до сих пор. Тайна смерти осталась неразрешимой, такой смерти — особенно. Тем более когда теряешь друга.

Для каждого, для кого отец Александр был другом и учителем веры, его смерть была испытанием: кто-то впал в отчаяние, кто-то даже ушёл из Церкви, многие замкнулись в себе, все были в страхе и оцепенении. Это был настоящий "удар по Церкви", как скажет старый друг отца Александра, польский православный священник Генрих Папроцкий. Все тогда вспоминали слова Писания: "поражу пастыря, и будут рассеяны овцы стада" (Мф 26. 31). Было искушение молчать, и как кому-то хотелось, чтобы все замолчали, как послушно молчали в нашей несчастной стране многие десятилетия…

Я не вправе здесь говорить о том, как Ив пережил смерть отца Александра, — это слишком интимно. Я знаю, что ему было трудно говорить, ему тоже хотелось молчать. Ведь для него отец Александр был не просто другом. Для него, католика, этот русский православный священник, сын Израиля, был братом во Христе. Да, братом во Христе, несмотря на их различную конфессиональную, или, как шутил отец Александр, "партийную" принадлежность. Он был для него свидетелем веры неразделённой Церкви, живым свидетелем заповеданного Иисусом христианского единства. "Экуменизм" отца Александра был далёк от наивного легковерия некоторых христиан, пренебрегающих порой собственной культурной идентичностью, — именно в многообразии традиций он видел богатство Церкви. Тем более далёк он был от официального экуменизма, в котором видел опасность политического прагматизма. Напротив, он осознавал остроту разделения между христианами и понимал, как трудно будет его преодолеть в исторической перспективе. Так, на заданный ему в одном из интервью вопрос о взаимоотношениях между католиками и православными он с горькой иронией ответил: "Мы нагородили между собой столько баррикад, что теперь не знаем, как их разобрать". И тем не менее он почему-то часто вспоминал слова жившего в XIX веке киевского митрополита Платона Городецкого: "Наши земные перегородки не доходят до неба". Почему, спросите вы? Дело в том, что христианское единство для отца Александра начиналось не столько на экуменических конференциях или в кабинетах учёных-богословов, необходимость коих он вовсе не отрицал, сколько в сердце человека, в живом свидетельстве его свободной веры, залогом которой может быть только взаимная открытость и любовь. Не случайно своим девизом он избрал бессмертные слова Августина: "В главном — единство, во второстепенном — свобода, во всём — любовь". Только в этом он видел начало христианского единства, более того — единства всего человечества, возможность осуществления полноты Богочеловечества. Отец Александр был для Ива голосом свободы, свободы мысли и действия, свободы веры и поиска истины, короче — свободы самой жизни, несовместимой с какой-либо формой несвободы.

Что подлинная свобода была немыслима в условиях советского тоталитаризма, об этом здесь говорить излишне. Что борьба за свободу стоила многим праведникам жизни — об этом мы будем помнить. Но сегодня мне хочется сказать об особом опыте свободы, пережитом отцом Александром. Я думаю, что отец Александр не был в строгом смысле борцом за свободу, не был тем, кого принято было называть диссидентом. Хотя он и поддерживал постоянные связи со многими правозащитниками (многие из них были его прихожанами), сам он избегал участия в каких-либо политических акциях. Он понимал своё служение свободе в другом. Он был учителем свободы, без него сама борьба за свободу была бы просто невозможна. В призвании к свободе он видел смысл жизни человека — к свободе не только внешней, которую легко потерять, но к свободе прежде всего внутренней, которую никто отнять не в силах. В каждом человеке, приходившем к нему, он видел личность, каждому он помогал преодолеть "комплексы" рабства, каждого пытался вывести на путь подлинной свободы. Да, это было трудно — помочь другому обрести свободу. Да, порой от него кто-то уходил, так и оставаясь в плену собственной несвободы, но он не хотел и не мог свободу навязывать. Потому что он сам дорожил свободой, свобода была его modus vivendi.

Его свобода проявлялась во всём: в повседневности, в общении с людьми, в независимости и продуманности суждений, в самостоятельности его богословского творчества, как бы дорого ему ни стоила эта самостоятельность. Более свободного человека я, пожалуй, не знал, разве только Андрея Дмитриевича Сахарова. У него был другой путь к свободе, другой опыт её обретения. Но оба — священник и академик — были внутренно свободны, и в этом я нахожу их глубокую личную связь. Будучи свободными в этой жизни, они так же свободно из этой жизни ушли, в один год, с разрывом всего лишь в десять месяцев. Так ни разу и не встретившись в этой жизни — а возможность такая была, только времени, как всегда, не хватило, — они, верю, уже пережили тайну встречи в другой. И в этом я тоже усматриваю глубокую духовную связь этих двух праведников.

Наконец, отец Александр был для Ива вестником Царства Божьего, носителем пламенной пророческой веры, воспринятой им от его библейских предков. Открыв для себя Христа в детстве, пережив встречу с Ним, он шёл за Ним и вместе с Ним в поисках пути, истины и жизни. Осознавая трагедию исторического пути человечества, он тем не менее верил в Царство свободного духа и любви. Не закрывая глаза на кризис современной Церкви, он постоянно говорил о том, что "христианство только начинается", — и в этом выражалась его эсхатологическая вера. Эта вера вела отца Александра за Христом, она помогла ему взойти вместе с Ним на Голгофу, где его ожидал Крест, обагрённый кровью Иисуса, Крест, который будет обагрён и его, отца Александра, кровью.

К этому многие оказались не готовы. Многие от боли надолго замолчали. Хотелось молчать и Иву. Ему, как и многим из нас, от слёз трудно было говорить. И тем не менее он нашёл в себе силы прервать тягостное молчание и написал книгу о своём друге и брате, учителе жизни и свидетеле веры. Книга Ива Амана — лучшее, на мой взгляд, из всего написанного на сегодняшний день об отце Александре Мене. Это не историческая биография, хотя в ней много истории. Это не жизнеописание выдающейся личности, скрестившей в себе множество судеб. Это даже не житие, хотя материалы для будущего жития собраны в ней тщательно. Это свидетельство встречи с человеком, который был просто христианином. Это свидетельство о свидетеле веры. Это, наконец, свидетельство самой веры, движимой любовью. "Последний раз, — пишет Ив в конце своей книги, — я встретил отца Александра в июле 1990 года. После того как он принял меня в своей маленькой рабочей комнате, он встал, как всегда, стеснённый временем. Он сказал мне “до свидания”, вернулся один раз, потом второй; он возвращался вновь и вновь, останавливаясь на пороге. С выражением лица, излучавшим сияние его взгляда и его добродушной и одновременно плутовской улыбки, он сделал рукой знак “V”, “victoria” (“победа”). Сейчас я вспоминаю этот жест как возвещение надежды, воспринятой по ту сторону смерти, как знак пасхальной победы. В действительности это были и его последние слова, сказанные публично вечером накануне его убийства: “Божья победа началась в ночь воскресения, и она будет продолжаться, пока стоит мир…”"

Встреча с отцом Александром для Ива не закончилась, она продолжается. Продолжается она и для многих читателей его книги о свидетеле Христовом нашего времени.