Православный гламур

–  Насколько сегодня актуальна тема гламура?

– Гламур – одна из главных категорий современной культуры, но очень плохо исследованная, несмотря на ее несомненную актуальность. Гламур входит в перечень табуированных тем. В 90-е годы определять повестку дня в стране стали потребности "манагеров" – менеджеров. Для этого привилегированного слоя издавали журналы, книги, выпускали фильмы. Данная особенность резала глаза и была даже более характерной для России, чем для Запада. Гламур стал дискурсом меньшинства, навязанным большинству.

– Что означает гламур как понятие?

–  Формально "гламур" означает "чарующий", "волшебный". В каком-то смысле это синоним "глянца", но значение намного шире. Это "прелестные картинки", увлекающие зрителя и помрачающие его сознание. По сути – декор пустоты. Интересно, что в мифологии позднего модерна гламур стоит вне прогресса, не подчиняется этой центральной мифологеме либерализма. Гламур статичен. У него нет динамики, он воспроизводит только сам себя.

– Где его больше всего?

– В шоу-бизнесе и на телевидении. Корифей отечественного телегламура – безусловно, Леонид Парфёнов. На его фоне померкли и Листьев, и Познер, и многие другие создатели телегламура. Он много работал с русской историей, создавая своего рода "муляжи времени". Исторические реалии, но под слоем помады. Нынешний телегламур до сих пор наполнен дыханием своего основоположника.

– Есть ли гламур в политике?

– Гламур заполняет все пространство, включая политику. Политики, которые в 90-е годы были законодателями моды на политический гламур, ушли в мир иной. Они были заметны, но не обладали достаточным интеллектуальным и образовательным багажом и олицетворяли собой облегченный вариант "сливок общества", то есть поверхностную часть. На глубинном уровне сплавом гламура и политики занимались, например, покойные Сергей Курехин и Тимур Новиков, также некоторые из ныне живущих деятелей русской культуры. Определить, кто из политиков гламурен, а кто нет, достаточно просто: по отношению к народу. Для гламура народ – это грязь, скверна, об него боятся "замараться", "заразиться". Когда в 2018 году случилась трагедия в Кемерове, рукопожатная гламурная публика мгновенно выдала в Сети: "Эти бесформенные тетки-билетерши, что заперли двери в кинозалы, – такие же, как и те, кто сгорел", "это они, считайте, сами себя сожгли...", "народ сам виноват". А того, кто обращается напрямую к народу, либеральная публика боится и отторгает от себя, вооружаясь обвинениями "в популизме". Это означает, что он не гламурен, что он разрушает волшебство глянца. Путинское "выть хочется" или душераздирающий кемеровский разговор патриарха Кирилла о смерти ребенка – примеры обрушения идеологии гламура.

– А в Церкви гламур существует?

– К сожалению, да. Прежде всего, гламурность характерна для так называемых либерал-православных, которые несут в Церковь элементы секуляристской идеологии, эрзац-религиозность. Происходит смешение, возникает "майданное богословие", мифология "волонтерства" и проч. Гимн креативному классу, превосходство над "серыми ватниками" облекаются в библейскую символику. Слово Божье, открытое всему миру, подменяется социальной эзотерикой, знанием для избранных. Все это живет за плотной завесой светско-рождественских мероприятий, фестивальных спецэффектов, материалов из серии "Как наши звезды встречались со старцами" и прочей мишуры. Гламурная религиозность зарождалась в конце 90-х как проповедь для богатых, но быстро начала превращаться в особый стиль потребления "религиозных услуг".

– Что такое гламур с христианской точки зрения?

– Прелесть. Прельщение. Это подмена правды Христовой чем-то убедительным, эффектным, но лживым. Антихрист – вот кто по-настоящему гламурен. Потому что он не просто против Христа, а вместо Христа. Гламур – это всегда подмена. В этом смысле гламур – инструмент антихриста. Так что тем, кто занимается производством церковных глянцевых изданий, программ, проектов, нужно постоянно об этом помнить.

– Православный глянец развивается?

– Пик пришелся на нулевые годы. Сейчас этот процесс забуксовал. Многие в Церкви его не принимают. Он предназначался для "успешных", был рассчитан одновременно и на проповедь, и на коммерческий эффект. А это вещи несочетаемые. Задача православного глянца заключалась в том, чтобы показать богатым доброту и милость Христа, но не показывать ужас Его смерти. Чтобы не пугать их бывшей красотой, которая нынче лежит во гробе "безобразна, бесславна, не имущая вида", как поется у нас на отпевании. Вместо православия – эрцаз-православие. Это яркий пример разрушительного действия гламура в Церкви. Это похоже на разрушительную силу иронии в искусстве или в глубинных отношениях мужчины и женщины, детей и родителей.

– Тему иронии в Церкви обычно не обсуждают, она кулуарно-неформальная. Но она присутствует в церковной жизни. От иронии в Церкви скорее польза или вред?

– Только вред. Тема роли иронии в политической и религиозной жизни табуирована – чуть позже объясню причину.

– Допустима ли ирония в миссионерской деятельности Русской Православной Церкви? Не является ли она признаком того, что в Церкви также есть живые люди?

– У иронии не может быть миссионерского эффекта, поскольку она разделяет людей. В 90-х годах постмодерн сделал попытку взойти на амвон. Московские и петербургские протодиаконы, протоиереи, иеромонахи начали активно использовать иронию в своей миссионерской деятельности. Они вошли в моду, у них появились эпигоны и по епархиям. Их проповеди, лекции, книги привлекали молодых и старых. Шокирующее переплетение сакрального и шутовского казалось смелым новаторством. Всеобщее удивленное внимание было воспринято ими как победа новой гомилетики. На долгое время они стали "витриной" Церкви и заполонили собой секулярные СМИ, которые охотно и со скрытой глумливостью над православием показывали "прикольных попов". Прошло тридцать лет. Виден результат. Рекрутированные ими неофиты, пришедшие на волне "ироничной" проповеди, либо давно схлынули, либо пополнили ряды либерал-православных ворчунов, сместившись из Церкви в соцсети. Политические кривляния женщин на амвоне – вот символический итог их миссионерских усилий. А сами проповедники, работавшие в шутовских колпаках постмодернистской относительности, нынче замолчали и не могут признаться себе в том, что исказили свой священнический путь, и не могут теперь разобраться – где они истинные, а где их маска. Трагические судьбы.

– Шутить и иронизировать – это разные вещи?

– Конечно. Шутка не может что-либо обесценивать. Она подчеркивает равенство, совместность, коммунальность, теплоту отношений. А "гражданская ирония" – это код доступа в определенный избранный круг. Именно в него и стремились попасть наши церковные иронисты. А с другой стороны, ирония имеет конкретную цель – девальвацию ценностей, если они выходят за пределы рыночных цен, девальвацию самой идеи ценности. Священники-иронисты полностью проиграли. Сфера, в которую они вступили, разрушила их самих и превратила в циников.

– Но ведь ирония возникла не в ХХ веке, а вы ее описываете как современное, постмодернистское явление.

– Конечно, ирония возникла давно, практически одновременно с философией. Потом она менялась. Разные эпохи рождали разные виды иронии. Проще всего выделить три ее вида. Первая, философская, сократическая, – это античный метод наводящих вопросов Сократа, который приводит оппонента к тому, что он начинает противоречить самому себе. Вторая, романтическая, – это тоска по идеалу, в сравнении с которым все земное выглядит мелким и смешным. По существу, это не ирония, а грустный юмор, поскольку некая ложная ценность ниспровергается ради чего-то более высокого, подлинного. Это подчеркивает высшие ценности, а не девальвирует их. Третий вид – постмодернистская ирония, выросшая из Просвещения, она-то как раз девальвирует ценности. Это не тоска по идеалу, а отрицание идеала. Она противоположна романтическому смеху, романтическому чувству. Сегодня доминирует третий тип иронии. Причем он уже стал частью идеологии.

– Каким образом?

–  Превращаясь в групповое явление – не всеобщее и не индивидуальное, а именно групповое, ирония делит людей на своих и чужих, рукопожатных и нерукопожатных, "продвинутых" и "быдло". Подчеркивает дистанцию. Эту секуляристскую практику можно назвать "социальным расизмом". Но сегрегация, разделение, отчуждение не совместимы с церковностью. Напротив, Церковь призвана объединять людей, поскольку люди изначально равны перед Богом. Проникновение в Церковь иронии – это явный признак секуляристского влияния. Но Церковь на то и Церковь, чтобы не быть секулярной. Однако иммунитет Церкви по отношению к разделяющей, обесценивающей иронии сегодня ослаблен.

– В чем это проявляется?

– Например, известная книжка Майи Кучерской называется "Современный патерик". Хочется назвать его "Забавный патерик" – по аналогии с "Забавными евангелиями" Лео Таксиля, который превращал Писание в анекдот. Кучерская делает то же самое – Предание превращает в анекдот. "Один батюшка был людоед..." – кому-то нравится, многих отвращает. Это недобрый смех. Автор приглашает неверующих людей – давайте вместе посмеемся над Церковью. Посмотрите, какие смешные и забавные эти батюшки, матушки, семинаристы, прихожане... Это карикатура на святоотеческую традицию.

– Говорят, что проза Михаила Ардова, Майи Кучерской и похожих авторов продолжает традиции юродства.

– Не согласен. Юродство – средневековое явление, а "гражданская ирония" – продукт модерна и его радикальной формы – постмодерна. В какой-то мере, опосредованно это может быть связано с шутовством, но точно не с юродством.

– В чем для вас заключается разница?

– Юродивый "по жанру" должен заниматься самоуничижением. Благодаря этому самоуничижению смех юродивого не ведет к персональному возвышению, не возбуждает гордыню. Это религиозное обличение, а не светское поучение, это называлось "ругаться миру". Такое "поругание" осуществлялось не с позиций светского здравого смысла, а "Христа ради". Совсем иное дело – шут. Он не обличает, а поучает и осмеивает, это хорошо видно уже в образах шекспировских шутов. У юродивого не может быть социального статуса, а у шута есть – вспомните Аркадия Райкина, прочно входившего в советский истеблишмент. Шут куда больший прагматик, чем забавляющиеся им господа. Это секулярная фигура. Вот и проза Кучерской и Ардова, несмотря на религиозную тематику, по духу намного ближе секуляристской публике, с которой ценностная общность у этих авторов выше, чем с единоверцами. Свой литературный талант они направили в эту сторону.

– А если взять Гоголя и его "Вечера на хуторе близ Диканьки"? Гоголь ведь православный писатель. Но при этом у него такой тонкий юмор и карикатуры на пограничные темы.

– Это юмор, а не ирония. Гоголь, особенно ранний, периода "Вечеров" – очень теплый. Это романтический тип смеха, отчасти и карнавальный. Но Гоголю и его герою – "не все равно". А в поле иронии человеку "все равно". Ирония не просто игра, это игра, за которой – пустота. Человеческая душа не терпит пустоты. Ощущение пустоты – главная причина столь распространенных нынче депрессии и уныния. Помните, какой ужас настигает героиню уэллсовского романа, когда Человек-невидимка срывает с лица бинты, а за ними – не гримаса, не оскал, а пустота.

– Василий Аксенов в свое время пустил в ход хорошо прижившееся выражение "звериная серьезность" – тупой, ограниченный пафос, свойственный тоталитарному мышлению. Разве звериная серьезность – лучшая альтернатива иронии? Ведь в Церкви есть примеры кондовости, формализма, фанатизма, которые отпугивают людей.

– Культ иронии означает, что ничто в мире нельзя воспринимать серьезно, кроме самой иронии. Мысль о звериной серьезности впервые сформулировал не Аксенов, а немецкие романтики. Они таким образом защищались от бюрократии и меркантилизма. Аксенов повторил идею с опозданием на полтора века и, будучи "городским" писателем, направил ее одновременно против коммунистов и "деревенщиков". Аксенов воспринимал иронию как инструмент борьбы с тоталитаризмом. Но мировые тоталитарные практики ушли далеко вперед. "Звериная серьезность" свойственна сегодня как раз ироническому дискурсу. Поскольку ирония эта холодная и навязанная, даже навязчивая.

– Какой вывод из этого можно делать?

– Ритуальная ирония постмодерна (когда не иронизировать непозволительно) и ритуальный стыд (когда стыдно не за себя, а за оппонента) – два ярких признака именно сегодняшней тоталитарности. Собственно, и антитоталитарный дискурс нам навязывается тоталитарными методами, с которыми ирония вполне совместима. Ирония идеологична и тоталитарна. Именно поэтому она все время заговаривает о тоталитарности – чтобы на нее "не подумали", по принципу "держи вора".

– Зачем это нужно?

–  Затем, что в наше время тоталитарные проекты гораздо проще осуществить в игровом режиме. Ирония и гламур придают тоталитарности игровой характер. Ты словно сидишь в кинотеатре, наблюдаешь за собой со стороны и не замечаешь, что тобой управляют. Теряешь способность ощущать радость духовной и интеллектуальной свободы – то, что дает человеку только христианство.

– Чем же так притягателен гламур?

– Многие не умеют получать радость на глубинном уровне и заменяют ее знаками качества, "сертификатом культурного соответствия". Радость – это ведь не веселье, это особое состояние покоя и уверенности, это – состояние любви. Гламур же – это как бы пропуск в несуществующий земной рай, который надо заслужить, приняв "правильную" идеологию, заняв место на "правильной стороне истории". Дается это, разумеется, не даром. Такой путь требует каких-то жертв. Например, нужно отвергнуть всех "негламурных", отвернуться от них, поменять круг знакомств. Необходимо провести в себе непреодолимую грань, оставив на другой, "дурной" стороне реальности всякое разное "быдло" и "совков". Называть Россию, как Ксения Собчак, страной генетического отребья, называть своих сограждан злобными людьми и дебилами, как Макаревич или Серебряков. И вот у них всё есть – и слава, и деньги, а радости нет.

– Вы полагаете, что гламурные люди склонны скатываться к социал-расизму?

– Такова природа этого явления. Гламур – элемент разделенного общества. Он несет с собой языческий взгляд на мир, который противоречит христианской истине: мы оскверняемся не тем, что видим и слышим, а тем, что выходит из уст наших. Приверженность гламуру – это недоверие к первозданному миру, к Богу, превращение себя в "маленького бога". А недоверие к миру заставляет презирать людей, тяготиться их присутствием, перекладывать вину с виновных на их жертв.

– Какая эмоция соответствует гламуру?

– Страх. Подспудный, подавленный страх. Адепт гламура всегда боится обыденности и неуспешности, а на самом деле – реальности. Гламур психологически отгораживает от бренного мира. Это род эскапизма, бегства от реальности.

– А что есть гламур с философской точки зрения?

– Идея гламура отсылает к языческой магии. Как и магия, гламур противостоит реальной истории вещей. Он этой историей питается, похищает ее, оставляя вместо содержания "многозначительную", но пустую форму, иллюзию подлинности. Гламур – это смещенное чувство реальности. Гламур есть имитация. Принцип имитации реализуется так: содержание явления, история вещи подменяются образом "совершенной" гламурной формы. Образ гипнотизирует. Вещь вырывается из мира и начинает играть роль зеркала Истины. Внимание адепта гламурного культа останавливается на ней – и всякая умственная работа, всякая рефлексия прекращается. Он готов созерцать это бесконечно, как Кай у Андерсена готов был до конца своих дней складывать из льдинок слово "Вечность".

– А в искусстве?

–  Гламур уничтожает современное искусство, он вытравливает содержание и предлагает пустые, никчемные эксперименты с формой. Тому свидетельство – бесконечные "гаражи" и "винзаводы". Сейчас начался процесс поглощения гламуром русской иконописи. Этим направлением активно интересуются и профессионально занимаются католики.

– Каковы исторические корни гламура?

–  Есть два типа восприятия культуры: как "возделывание земли" и как "украшение себя". Гламур восходит ко второй из них, которая более характерна для обществ с сильными магическими корнями. "Украшение себя" – это "холодная" культура, она созвучна сегодняшнему трансгуманизму и другим идеологиям позднего модерна. В основе здесь лежит желание воспринимать вещи не такими, каковы они есть, а видеть в обладании ими атрибут иной, лучшей реальности и подтверждение своего статуса, своей "полноценности", своего превосходства.

– Каковы его функции в культуре?

– Их несколько.

Во-первых, гламур используется для самоидентификации, по гламурным кодам узнают своих. Получается "культура в культуре", секта.

Во-вторых, подобно любой страсти и зависимости, гламур служит для заполнения экзистенциальной пустоты, помогает уйти от вопроса "зачем я живу?". Гламур, подобно игромании, наркомании, фанатизму, заполняет место истинной веры.

В-третьих, гламур используется для выстраивания моделей статусного потребления. Об этом подробно написано у Жана Бодрийяра в таких работах, как "Политэкономия знака", "Символический обмен и смерть". Гламурное потребление – это игра в означивание. Главный фокус в том, что гламурный человек потребляет не столько сами вещи, сколько знаки. Он платит не за вещь, а за статус, удостоверяемый наличием у него этой вещи, поэтому она работает как знак. А статус вещи в свою очередь удостоверен специальным клеймом, лейблом. Такой человек (жертва идеологии гламура) не только встречает другого по одежке, но и провожает. Он не замечает, что форма для него стала содержанием. А это уже серьезная болезнь личности.

– Ради чего человек стремится к гламуру? Что его притягивает?

– Ради приобщения к другому, "лучшему" миру. Гламур отсылает к воображаемой реальности, якобы превосходящей объективную, – к так называемой гиперреальности. А на деле – к симулякрам, мнимой сущности. Если для простоты использовать марксистские понятия, можно сказать, что в такой культуре надстройка полностью определяет базис, а сама гламурная жизнь подчинена логике не товарного, а символического обмена, по принципу "символ–деньги–символ" вместо обычного "товар–деньги–товар". Соответственно, продажей символов занимается тот, кто имеет символическую власть – контроль над умами, возможность навязать свой набор символов. Эта власть обеспечивает символический обмен и им же поддерживается, вырабатывая все новые символические ресурсы. Эта власть управляет другими с помощью идеологии гламура.

– Насколько гламур опасен?

– Вспомните античный образ Горгоны. Горгоне нельзя было смотреть прямо в глаза, чтобы не окаменеть. Персей сражался с Горгоной, глядя в зеркало своего щита, – и победил. Вот так и гламур. Он гипнотизирует, подчиняет себе, останавливает мысли. Но его можно обезвредить, если знать, как правильно о нем говорить. Поэтому важнейший вопрос – это вопрос о том, каким должен быть наш "дискурс о гламуре". Он, этот дискурс, должен уметь переводить "туда и обратно", показывая, как гламур подменяет реальность симулякром. Гламурное сознание делит весь мир на первый сорт и последний. Не только вещи – людей, природу, исторические эпохи, религии.

– Религии? Разве это возможно?

–  Именно. Помните, кто был первым "гламурным" персонажем в русской истории? Конечно, Петр Чаадаев. Он утверждал, что Россия сделала неправильный выбор – оказалась "не на той стороне истории", говоря сегодняшним языком. Мол, надо было князю Владимиру папских послов уважить и принять католичество. Но князь Владимир сделал не гламурный выбор. И вот теперь этот выбор якобы мешает России "цивилизоваться" по единственно верным стандартам.

– Вы упомянули о том, что эпоха расцвета гламура у нас в стране была связана с культурой менеджеров. Сейчас это уже не так?

– Сегодня гламур как переходящий вымпел ударника соцсоревнования достался креативному классу – более противоречивой общности, которая любит помайданить. Но "манагерское" влияние сказывается до сих пор. Это особенно ощутимо, когда управленцы выдвигают лозунг цифровизации всей страны. Цифровизировать предлагается буквально все: правительство, экономику, образование, культуру, религию, граждан, личные данные людей. А также, соответственно, коррупцию, недофинансированную экономику, вывоз капитала – все, что есть. Главное – цифровизация. Что это, как не доминирование формы над содержанием? А приоритет формы и есть самый главный принцип гламура.

Будем надеяться, что идеологам гламура не дадут реализовать их главную мечту – цифровизировать армию и флот и поставить тем самым точку в истории России. Кстати, в свое время "форма от Юдашкина" стала одним из шагов в сторону гламуризации армии.

– Что можно противопоставить гламуру?

– Только то, что выше всего в ценностной системе. Это Бог, любовь, милосердие. "Положить жизнь за други своя" вместо "умри ты сегодня, а я завтра". Гламуру противостоят устойчивая система ценностей и чувство реальности. Наилучшим образом они соединены в религии, но существуют и в других комбинациях. Это разрушает "чары" гламура. Это возвращает народу возможность самостоятельно решать свою судьбу, судьбу своих детей, судьбу своей страны.

– Актеры любят повторять фразу о том, что только в церкви и в театре "служат", а в остальных местах – "работают". Не означает ли это, что на актере, как и на священнике, лежит особая миссия и ответственность за воспитание и духовное развитие народа?

– Это очень милое архаичное словоупотребление, сохранившееся до наших дней в отдельных областях деятельности. Не более того. Служат еще в силовых структурах, в госорганах. Но "служба" и "служение" – разные понятия, не стоит их путать.

– Сегодня постоянно приглашают актеров и режиссеров в телешоу делиться своим религиозным опытом. Где кончается актерство и начинаются жизнь и вера?

– Впервые я столкнулся с этой проблемой, когда был ведущим радиопрограммы "Во что верит Россия" на ВГТРК. Мне довелось беседовать с Евгением Алексеевичем Лебедевым, выдающимся русским актером, мастером перевоплощения. Это случилось незадолго до его кончины в 1997 году. Мы говорили о театре, о его ролях. У него была особенная манера речи – быстрая, дробная, скороговоркой. Он сыпал именами, датами, цитатами из ролей, жестикулировал. Одним словом – актерствовал передо мной. И вдруг неожиданно начал полуразборчиво, с пропусками слов, произносить тексты из литургии, перемешивая "Херувимскую", "Милость мира", обрывки ектений... Искаженные тексты высыпались из каких-то глубин его памяти. Он был очень взволнован. Актерство внезапно исчезло. Начал рассказывать о том, что его отец был то ли дьяконом, то ли священником. В силу жизненных обстоятельств Евгений Алексеевич ушел от него, вырос неверующим. Стал актером. Играл на сцене Сталина. Выжил. Отца расстреляли. А спустя полвека старый актер бормотал литургические тексты как абракадабру и признавался мне, что совершенно не понимает их смысла. Но эти тексты были связаны с памятью об отце, перед которым он явно чувствовал вину. Огромный актер, состоявшийся в профессии, и одновременно глубоко опустошенный человек.

– Но все же это была другая эпоха. Сегодня нет ни запретов, ни гонений. Совмещение религии и актерской профессии приветствуется. Валерия Гай Германика это великолепно демонстрировала, выступая в роли "пастыря" в православном миссионерском интернет-проекте "Вера в большом городе".

– Этот проект был построен авторами на контрадикции. В качестве ведущей пригласили кинорежиссера со специфической репутацией и образом жизни, который не совпадает с обыденным представлением о том, каким должен быть православный стиль поведения. Это подтверждает название проекта – прямая перекличка с американским проектом "Секс в большом городе". Задача – привлечь внимание публики сочетанием несочетаемого. Православие, мол, так же притягательно, как секс. Занимайтесь православием. Смотрите, кликайте, ставьте лайки, воцерковляйтесь. Вас ждет успех в жизни. Это – яркий образец "православного" гламура.

– Разве возможно искусственно менять религиозную эстетику?

–  Возможно. В 30-х годах XX века в Германии активно меняли эстетику и стилистику христианской жизни. Посмотрите на их церковное искусство того времени – Христос изображается как атлет. Мощный, красивый, мускулистый, непобедимый, как сама Германия.

Православный гламур также создает собственный специфический образ церкви. Это церковь для успешных людей, церковь для миддл-класса. Соответственно церковность, с их точки зрения, должна быть выдержана в той стилистике, которая принята в этой среде: в ней должно быть место для иронии, раскрепощенности (отсюда аллюзии с сексом), карнавальности и, главное, для постоянного сомнения. Участник этой игры "в православие" должен находиться в постоянном сомнении. Быть сомневающимся – это стильно и одновременно освобождает от ответственности. Как раз то, что нужно современному состоятельному человеку. Слоган Станиславского "Не верю!" стал их девизом.

– Говоря о профессиональной репутации Валерии Германики, вы имеете в виду ее скандальный сериал "Школа"?

– Сериал "Школа" – это смакование детского греха. Более того, автор зарабатывал деньги на этом смаковании. В экзистенциальном смысле это ничем не отличается от детской порнографии. Этот фильм развращает зрителя – и подростка, и взрослого.

– Другими словами, вы не верите в религиозную искренность Германики, в возможность ее духовного изменения, раскаяния?

– Христос, разумеется, открыт каждому. Но из покаяния не делают ток-шоу на продажу. На покаянии не зарабатывают деньги и славу.

– Вы хотите сказать, что веру можно эксплуатировать в корыстных интересах?

–  Это не в прямом смысле зарабатывание денег на эксплуатации религии. Просто используют ресурс церкви, ресурс православия для создания своих образов, реализации медийных и творческих проектов. Самый трагический пример – Иван Охлобыстин. Он в своем духовном "артпроекте" добрел до логического конца – взял в руки реальный, а не бутафорский антиминс, а потом бросил его.

– Не так давно в светских и церковных кругах вошло в обиход понятие "новая искренность". Вам интересно это явление?

– Я бы сказал иначе. Недавно был сделан информационный вброс этого понятия в сферу церковных СМИ. Но понятие это взято из внецерковной сферы, поэтому, думаю, оно в Церкви не приживется.

– Разве искренность – это плохо?

– Искренность – это прекрасно, но имитация ее убивает. Прежде всего, почему она новая? А куда делась старая? В публичной сфере искренность возникает тогда, когда люди захвачены какой-то общей драмой, а не в порядке развлечения. Поэтому искренность, как радость и любовь, не может быть новой или старой. Она или есть, или ее нет. Искренность нельзя отформатировать, объявить указом, нельзя подтвердить ее наличие социологическим опросом. Подобные попытки – это социальные и языковые игры, медиаманипуляции. Дело в том, что "новая искренность" сформирована в рамках либерального сознания, поэтому она представляет собой умозрительный конструкт. Применительно к Церкви у нее особая функция.

– Какая?

– Ее носители хотели бы секуляризировать Церковь не с богословской и не с идеологической стороны, а посредством массовой культуры.

– Откуда вообще взялось понятие "новая искренность"?

–  Понятие "новая искренность" родилось в западной философии культуры на стыке 80–90-х годов ХХ века и является синонимом "метамодерна". Оно означает использование формы прямого высказывания – так сказать, умудренной наивности, взрослой детскости в постмодернистски освоенном виде. Из естественного стремления человеческой души искренность превращается в инструмент. В России понятие "новая искренность" давно использует литературная критика для характеристики таких явлений, как творчество поэта Андрея Родионова или писателя Евгения Гришковца.

– Чем все же отличается искренность "новая" от старой?

–  Тем, что это не драма, не катарсис, а прием. Постмодерн осваивает психологическое содержание и девальвирует его, подчиняя игровому сознанию. А "игровое" в постмодернистской трактовке означает, по сути, безответственное. Вокруг новой искренности строится жанр псевдоисповеди, и это вызывает ощущение фальши.

– Как происходит превращение искренности в прием?

– К примеру, в Фейсбуке существует общепринятый тон обращения к аудитории: выворачивание себя наизнанку. Говорится не то, что просится от сердца к сердцу, а что угодно и совершенно безадресно, напоказ. Цель такой формы общения не исповедь, а самопродвижение. Человек "продвигает" себя, чтобы набрать как можно больше лайков, комментаторов, френдов. "Новая искренность" – это тоже самопродвижение, маркетинговый ход.

– Почему настоящая искренность в такой ситуации невозможна?

–  Потому что такого рода художественные стратегии имеют коммерческую природу, а подлинную искренность невозможно массово продать. Особенность "новой искренности" в том, что "искреннее" высказывание адресовано не тем, кто в нем реально нуждается. Такая избирательность была бы просто нерентабельна. Она адресуется и навязывается как можно более широкой аудитории, Ведь нужен охват, нужно формирование спроса.

– Почему либерал-православие порождает такие явления?

–  Такова форма отношений с миром у носителей либерал-православной идеологии. Это особый тип сознания, своего рода оккультный позитивизм. Религиоведы, занимающиеся постсекулярными исследованиями, называют такого рода убеждения заместительной или викарной религиозностью. Православная традиция становится у них формой секуляристского культа. Например, культа гуманизма – вопреки реальной тенденции к дегуманизации общества. Или культа социального прогресса.

– Разве социальный прогресс – это плохо?

– Это хорошо, если это реальный процесс, продвижение общества в сторону нравственности и человечности. Но не тогда, когда это мифология, изложенная на псевдонаучном кибержаргоне и освобождающая адепта от остатков критичности и лишних вопросов. Собственно говоря, прогресс и культ прогресса – разные и, как правило, взаимоисключающие вещи. Последователи ортосекуляристской доктрины это различие игнорируют.

– Почему?

–  Потому что их установка – "служить двум богам", выражать секулярное содержание с помощью религиозного языка, создавать амальгаму, перевертыш. Кроме абсурда, из этого выйти ничего не может.

– Почему?

– Потому что гламур – это один из способов утвердить диктатуру богемы над обществом.

– А православный гламур?

–  Православный гламур – это попытка монетизировать православие. Точно так же сегодня всевозможные художественные союзы пытаются монетизировать русский консерватизм. Православие и консерватизм в тренде – значит, есть покупатель. А если есть покупатель, то почему не заняться бизнесом? И порой уже трудно понять: где же грань, где переходная линия? Где подлинный консерватизм русского народа, а где подделка, монетизированная оборотистыми шоуменами? Где подлинное православие, а где только его форма, оболочка? Но ведь мы это явление видим и понимаем, что происходит.

– Вы говорите, что православный гламур создает церковь для богатых. Но ведь церковь действительно для всех – и для бедных, и для богатых.

– Православный гламур искажает православие. Говорят об Иисусе Христе как волонтере, который ходил и бесплатно всем помогал. При этом совершенно не говорят об основной составляющей – о самопожертвовании Христа. Богатым людям предлагается оставить за скобками ту часть Евангелия, которая говорит о страшных физических страданиях Христа. О крови, поте, растерзанном теле. Ведь это как-то негламурненько выглядит.

Православный гламур обещает научить тому, как, оставаясь богатым, умудриться пролезть сквозь игольное ушко в царство небесное, причем со всеми своими виллами, яхтами, деривативами и офшорами. Потребитель такой "православной услуги" существует – вот рынок и включается. Только все это к христианству не имеет никакого отношения.

Церковь – это школа сопричастности к делу Божьему, школа обожения и снискания благодати. Церковь мыслит в нравственной системе координат, но именно мыслит и совершает свое делание и попечение. Здесь важен процесс сближения с Христом и братьями во Христе посредством таинств и добрых дел, помощь в совершении дел любви. И дай нам Бог успешно идти этой дорогой.