Продолжение. Начало в № 6/05
Гимназии Маяковский не закончил. Ушёл в революцию. А оказался… в центре новой поэзии, нового литературного движения. Многие исследователи уверены, что без него не было бы футуризма. Сам он так не считал. Известно его братски-любовное отношение к Велимиру Хлебникову. Да и других футуристов и близких к ним авторов (Д. Бурлюк, В. Каменский, А. Кручёных, Б. Лившиц и пр.) он признавал и поддерживал, рыцарски пренебрегая разностью в количестве и качестве отпущенного природой дара.
"Облако в штанах", "Флейта-позвоночник", "Человек", "Война и мiр" (последнее слово через "и" с точкой, т. е. вселенная) — в предреволюционную эпоху прозвучали ошеломляюще. Ничего подобного не знала великая русская поэзия. Действительно, "архангелом-тяжелоступом" мог казаться Марине Ивановне автор этих как будто с неба свалившихся поэм. С обезбоженного Неба на грешную, залитую кровью землю.
Представьте себе: вам 22–25 лет. Вы — недоучка, но чувствуете в себе, как герой Лермонтова, "силы необъятные". Вы любите женщин(у), но одна вас не любит, а другая любит не так, как вы заслуживаете. К матери вы уже воззвали: "Мама! / Ваш сын прекрасно болен! Мама! / У него пожар сердца!" Мать и сёстры сострадают вам, но языки внутреннего пожара уже лижут небо. Есть ли там кто-нибудь, кто способен слушать?.. "Бог умер", — провозгласил Ницше, и вы с этим готовы согласиться, но что-то в вас протестует. Когда вы творите — пером ли, кистью ли, карандашом ли, когда громогласно читаете на публику свои стихи, — в вас вселяется некая частица Бога, вы сами становитесь богом, хотя бы на миг заполняя нестерпимую брешь в Небе.
И вот у вас вырываются на свет строки об адекватности человека и Господа, как будто невинные, бесспорные, — не о том ли толковали высоколобые мужи, вроде французских энциклопедистов и иже с ними? Только потом станет ясно, что из этого проистекает…
Человекообожествление, оно же человекобожество, просачивается во всё, что есть вы.
В личную жизнь:
"Мария! / Поэт сонеты поёт Тиане, / а я — / весь из мяса, / человек весь — / тело твоё просто прошу, / как просят христиане / “хлеб наш насущный / даждь нам днесь”".
В публичные чтения предреволюционной поры:
"Это взвело на Голгофы аудиторий / Петрограда, Москвы, Одессы, Киева, / и не было ни одного, / который / не кричал бы: / “Распни, / распни его!” / Но мне — / люди, / и те, что обидели, — / вы мне всего дороже и ближе. / Видели, / как собака бьющую руку лижет?!"
В самовосприятие и самоощущение:
"Я, воспевающий машину и Англию, / может быть, просто, / в самом обыкновенном евангелии, / тринадцатый апостол. / И когда мой голос / похабно ухает — / от часа к часу, /целые сутки, / может быть, Иисус Христос нюхает / моей души незабудки".
Это далеко не самые хлёсткие строки раннего Маяковского. Каждый непредвзятый читатель легко обнаружит в названных поэмах и эпатаж, и хулиганство, и самовосхваление, и вызов, брошенный небесам, и чудовищную смесь молитвы и анафемы, и горькую издёвку над Создателем. Всё доступно и всё дозволено богоподобному человеку!
Но есть там и другое:
"Если правда, что есть ты, / боже, / боже мой [1], / если звёзд ковёр тобою выткан, / если этой боли, / ежедневно множимой, / тобой ниспослана, господи, пытка, / судейскую цепь надень. / Жди моего визита. / Я аккуратный, / не замедлю ни на день. / Слушай, / всевышний инквизитор! / …Или вот что: / когда душа моя выселится, / выйдет на суд твой, / выхмурясь тупенько, / ты, / Млечный Путь перекинув виселицей, / возьми и вздёрни меня, преступника…"
Какие развёрнутые во всю ширь мироздания метафоры родятся в его необъятном сердце! Какие космические образы!
Премудрые богословы пытались понять, откуда в человеке-твари вспыхивающая по временам, испепеляющая всё и вся ненависть к Творцу. Возвращались к Адаму и Еве, пожелавшим по наущению сатаны "быть как боги, знающие добро и зло". Вместо вожделенной свободы потомки первой пары — а что всё человечество произошло от одной супружеской пары, уже признано наукой — получили рабство у греха. И потомственный грешник, если только он не упорствует в своём отъединении от источника жизни, чувствует беспокойство, тревогу, а то и ощущает себя преступником. "Если ты грешишь, что делаешь ты Ему? — рассуждает один из друзей библейского Иова. — И если преступления твои умножаются, что причиняешь ты Ему?" (Иов 35. 6). Не судья и тем более не "инквизитор", Господь неуязвим для человеческих стрел, но они, подобно бумерангу, возвращаются к стрельцу, неся ему гибель.
Пастернак проницательно увидел в Маяковском, которого высоко ценил как поэта, памяти которого посвятил великолепное стихотворение, натуру, родственную герою Достоевского Родиону Раскольникову. Я бы продолжила эту мысль. В. М. открыл в самом себе тип человека, как будто меченного с рождения, страшного своей искренностью и требованием справедливости, без руля и без ветрил в привычном понимании этих слов, но "упёртого" в одну идею: полного переоборудования этого обветшавшего и кровожадного мира. Под эгидой любви, разумеется. Любви ко всему человечеству, вынужденной пройти через ненависть. Именно люди этого типа стали двигателями истории в ХХ столетии.
О цене, которую придётся заплатить за эксперимент, думали немногие. А Маяковский — думал ли?..
С началом Первой мировой войны богоборческие настроения В. М. как будто получают мощный противовес. Весь пафос его антивоенных стихов и поэм — христианский. Неизжитое чувство греховности — тоже христианское. Он готов взять на себя всю вину за совершаемое воюющими сторонами зло: "Люди! / Дорогие! / Христа ради, / ради Христа / простите меня!..", "Кровь! Выцеди из твоей реки / хоть каплю, / в которой невинен я…", "Встаньте, / ложью верженные ниц / оборванные войнами / калеки лет! / Радуйтесь! / Сам казнится / единственный людоед…"
Видно, и сама я была во время оно чрезмерно романтичной девушкой, а может, и "кисейной барышней", если в зацитированном стихотворении "Вам!" не увидела ничего, кроме грубости и точек вместо нецензурного слова. Надо было однажды вспомнить и закрепить в памяти, как пятилетней, цепляясь за мать, скользила я в противобомбную щель-убежище, надо было жизнь прожить в ареале "атомного чемоданчика", завершать её под убийственную скороговорку и варварские картинки теленовостей, чтобы понять всю гневную правоту поэта: "Знаете ли вы, бездарные многие, / думающие, нажраться лучше как, — / может быть, сейчас бомбой ноги / выдрало у Петрова поручика?.."
Но… В той же поэме "Война и мiр", из которой взяты мной строки покаяния за многих бездарных, слепых, равнодушных, есть некий контрапункт; с него начинается старый-новый Маяковский: "Вытеку, срубленный, / и никто не будет, / некому будет человека мучить. / Люди родятся, / настоящие люди, / бога самого милосердней и лучше"…
Раз люди, настоящие или грядущие, "милосердней и лучше" Бога, создадим на месте дыры новую религию! Со своим всевышним, со своими ангелами, со своими ритуалами, со своей… библией.
Богоборчество никуда не делось. Оно лишь перетекло в другую форму.
Поэт не скрывал своей антицерковности — скорее бравировал ей: "Я двадцать лет не ходил в церковь. / И впредь бывать не буду ни в каких церквях".
Ещё в трагедии "В. Маяковский" двадцатилетний автор писал: "Придите все ко мне КТО рвал молчание / Кто выл оттого что петли полдней туги / Я вам открою словами простыми как мычание / Наши новые души гудящие КАК фонарные дуги" (так в первом и репринтном издании. — Т. Ж.). Бросается в глаза словесное и интонационное совпадение со словами Христа: "Приидите ко Мне, все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас…" (Мф 11. 28).
Там же ключевые понятия евангельского обихода переосмыслены и введены в довольно тёмный, по смыслу и цвету, контекст: "Зачем мудрецам погремушек потеха / Я тысячелетний старик / И вижу в тебе на кресте из смеха / Распят замученный крик".
Если бы Маяковский задал себе вопрос, подобно братьям Стругацким: "Легко ли быть богом?", полагаю, он ответил бы на него отрицательно.
Не могу с точностью указать, когда на место "Я" поэт поставил "Мы"; но факт, что Октябрьский переворот должен был снять с его плеч давящую тяжесть. Новую религию не надо было придумывать — она уже давно существовала: марксизм. Она требовала не доказательств — только уверенности в своей правоте и одушевления. У неё был свой "ягве" — Карл Маркс. Свой человекобог — Владимир Ильич Ленин. У неё были тьмы приверженцев. Она победила в одной стране, но должна была победить в масштабах всего мира.
Листая хрестоматийного Маяковского, нередко натыкаешься и на другие откровенные или приглушённые отголоски Книги книг.
"Конечно, почтенная вещь — рыбачить. / Вытащить сеть. / В сетях осетры б! / Но труд поэтов — почтенней паче — / людей живых ловить, а не рыб…"
"Сеть", "лов" не рыб, а людских душ — всё это вызывает чёткие ассоциации. Христос говорит Симону после неожиданно удачного улова, испугавшего рыбаков обилием рыбы: "…не бойся; отныне будешь ловить человеков" (Лк 5. 10).
Ещё один пример… "Двери в славу — / двери узкие, / но как бы ни были они узки, / навсегда войдёте / вы, / кто в Курске / добывал железные куски".
К словам "Курске", "куски" не так уж много созвучий, но автор, поистине эквилибрист высокого класса по части рифм, видимо, их и не ищет. С ходу берет "узкие", "узки" — и сразу возникает реминисценция из Евангелия от Матфея: "Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; / Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их" (Мф 7. 13–14). Согласитесь: узкие "двери в славу" звучит довольно странно. На чеканный маяковский стиль не похоже. Видимо, он не замечает несамостоятельности и снижения образа. А если и замечает? Переосмысленное для курских пролетариев евангельское выражение есть что-то конкретное, общественно-полезное, и оно вытесняет в сознании В. М. весьма туманное обещание узкого пути, ведущего человека в христианскую жизнь.
В произведениях, посвящённых Ленину, библейских отголосков особенно много. Да и как могло быть иначе, если поэт ещё в 1920 году объявил: "Я / в Ленине / мира веру / славлю / и веру мою"? Раз вера мира и вера автора окончательно переместилась с Творца неба и земли на творца Октября, а тот возьми да и умри, вечность ему обеспечена: "Залили горем. / Свезли в Мавзолей / частицу Ленина — / тело. / Но тленью не взять — / ни земле, / ни золе — / первейшее в Ленине — / дело. / Смерть, / косу положи! / Приговор лжив. / С таким / небесам / не блажить. / Ленин — жил, / Ленин — жив, / Ленин будет жить".
Зазубривая эти строки в школе, мы, разумеется, не подозревали, что обетование вечной жизни дано ещё в Ветхом Завете (Исайя 25. 8; Осия 13. 13–14), подтверждено Христом: "Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня имеет жизнь вечную" (Ин 6. 47). Что о тленном и нетленном, смертном и бессмертном две тыщи лет назад без малого поведал миру апостол Павел:
"Но то скажу вам, братия, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления. / Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся(…) / Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему — облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечётся в нетление и смертное сие облечётся в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: “Поглощена смерть победою”" (1 Кор 15. 50–51, 53–54).
Мне возразят: у Маяковского это — поэтические образы. Согласна. Но церковные образы у антицерковника вносят смуту в читательскую душу. Всё время чувствуешь подмену.
Отдадим должное поэту: он стоял за иллюзию Царства Небесного на земле насмерть. И добровольно принял гибель, когда, согласно предсмертному письму, оказалось, что он "с жизнью в расчёте". Именно с жизнью, а не женщиной, ибо в первом, рождённом ещё летом 1929 года варианте стиха значилось: "с тобой мы в расчёте". Что автор вкладывал в понятие "жизнь", с которой он рассчитался таким непоправимым образом, осталось как-то в тени. Но одно дело — "перечень / взаимных болей, бед и обид", причинённых возлюбленной, и совершенно другое, если речь идёт о жизни.
Стихи-агитки, стихи-плакаты Маяковского (а таких у него слишком много) не прошли контрольного пункта времени. Правда, КПРФ у нас в стране всё ещё существует. Недавно она раскололась, и молодая бойкая партийная дама объявила во всеуслышание, что создаётся новая партия марксистско-ленинского типа. Не исключаю, что её правоверным членам позарез нужен будет весь Маяковский, в полном объёме. Ну и пусть себе читают и шагают "левой, левой, левой". Или теперь им предписано сменить ногу?..
А если без предписаний — что в тринадцатитомном собрании сочинений Владимира Владимировича пережило автора и вошло, надеюсь, в золотой фонд русской поэзии? Прежде всего, стихи и поэмы о любви. Они составляют один, но увесистый том. Это — немало! Вспомним, что от иных талантливых стихотворцев остаётся тонкая книжица или всего несколько строк…
В ранней любовной поэме "Флейта-позвоночник", привычно впав в непозволительный, с ортодоксально-религиозной точки зрения, раж, молодой Маяковский как-то внезапно и почти по-детски, когда накажут за дело, приходит в себя, будто очухивается от глубокого обморока:
"Вот я богохулил. / Орал, что бога нет, / а бог такую из пекловых глубин, / что перед ней гора заволнуется и дрогнет, / вывел и велел: люби!"
"Такая", что "перед ней гора заволнуется и дрогнет", — это, конечно, Лиля Брик. В 1915 году, когда поэма написана, поэт с ней впервые встретился и полюбил любовью, о которой судить не берусь. Не наше дело распутывать клубки из серебряных и золотых нитей, режущих до крови. Наше дело — как можно бережнее касаться того, что называется сердцем поэта и состоит из вещества как будто земного, однако и небесного тоже, присущего очень тонкой материи. Феномен, доступный одной лишь поэзии, — это когда нервно-сосудистый, с бляшками от всего пережитого, жизненный клубок становится шаровой молнией стиха.
Удивляет не то, что "красивый, двадцатидвухлетний" поэт встретил и полюбил женщину своей судьбы, — удивляют амплитуда и неизменность его чувства. От почти брезгливости ("Тебя пою, / накрашенную, / рыжую"), почти ненависти ("Какому небесному Гофману / Выдумалась ты, проклятая!"), горькой жалобы на "обокравшую" его сердце, "вымучившую" душу "в бреду" — до обожания, обожения, присягания в верности навсегда (все цитаты — из "Флейты-позвоночника"). Налицо два преображения: её — его любовью и его — возможностью этого чувства, колдовской силой любви. Так что, когда В. М. пишет: "Может быть, от дней этих, / жутких, как штыков острия, / когда столетия выбелят бороду, / останемся только / ты / и я, / бросающийся за тобой от города к городу", — он даёт верный прогноз…
Пожалуй, ни о ком из лирических героинь и воплощённых муз русской поэзии ХХ века столько не говорили и не спорили, сколько о Лиле Юрьевне Брик. А много ли мы о ней знаем? Справедливы ли мы к ней?.. В девичестве — Лили Каган (названа так начитанными родителями по имени одной из возлюбленных Гёте). Из обрусевшей еврейской семьи. Родилась в Москве, окончила одну из лучших частных гимназий. Так преуспела в математике, что для аттестата зрелости специально сдавала её в Лазаревском институте для мальчиков. Училась на Высших женских курсах, потом в Архитектурном институте. Поехала в Мюнхен постигать искусство скульптуры. Занималась балетом, сыграла балерину в картине Маяковского "Закованная фильмой". Работала в кино, оставила живые мемуары…
С Осипом Максимовичем Бриком познакомилась в отрочестве; он вёл в её гимназии кружок политэкономии. Полудетская любовь вылилась в брак. Всесторонне одарённая Лили изначально имела особо редкий талант — любить и быть любимой. Очарованный Осип писал родителям о своей невесте: "…она меня любит так, как, кажется, ещё ни одна женщина на свете не любила". Впрочем, заботливая и знающая жизнь мать Лили, чтобы подсластить первую брачную ночь, поставила на столик около постели новобрачных лакомства и фрукты… Узнав об этом через годы, непреклонный Маяковский разразился яростными обвинениями: "В грубом убийстве не пачкала рук ты. / Ты / уронила только: / “В мягкой постели / он, / фрукты, / вино на ладони ночного столика”". И отсюда максималистский вывод: "Любовь! / Только в моём / воспалённом / мозгу была ты! / Глупой комедии остановите ход! / Смотрите — / срываю игрушки-латы / я, / величайший Дон-Кихот!" ("Ко всему", 1916).
Да, характер у него был не сахар, и отвечать ему полной взаимностью было трудно.
Влюблённость в Маяковского-поэта постигла супругов Брик, когда они услышали в его исполнении "Облако в штанах". Никто не хотел печатать эту поэму. Она вышла на средства Осипа Брика в сентябре 1915 года тиражом 1050 экземпляров с печатным посвящением: "Тебе, Лиля". Автор русифицировал имя своей Прекрасной Дамы. Под этим именем она и осталась.
"Володя не просто влюбился в меня — он напал на меня, это было нападение, — писала впоследствии Л. Б. — Два с половиной года не было у меня спокойной минуты — буквально".
Скрывать своё чувство Маяковский не мог — не в его натуре было скрываться. Его любовь к замужней женщине стала обрастать махровыми сплетнями. С годами они превратились в дремучий лес…
Окончание следует
| [1] | Придерживаюсь правописания советских изданий. — Т. Ж. |
