Читая Диккенса, пленяясь "благодатной полнотой" (Дж. Сэлинджер) его творчества, в какой-то момент задумываешься о том, почему в известнейших книгах великого романиста один и тот же зачин — рассказ осиротевшего ребёнка.
"С тех пор как я себя помню, меня, как принцесс в сказках, воспитывала моя крёстная <…> и при мне никогда не говорили о моей маме" (Эстер Саммерсон, "Холодный дом").
"Я родился в графстве Суффолк, в Бландерстоне, после смерти отца" (Дэвид, "Дэвид Копперфилд").
"Доктор мягко отвёл рассыпавшиеся кудри ребёнка от лица и губ матери. Так, держась крепко за эту хрупкую тростинку, прильнувшую к ней, мать уплыла в тёмный и неведомый океан, который омывает весь мир" (Флоренс Домби, "Домби и сын").
"Оливер громко кричал. Если бы он мог знать, что он сирота, оставленный на милосердное попечение церковных старост и надзирателей, он кричал бы ещё громче" ("Оливер Твист").
"Оттого, что я никогда не видел ни отца, ни матери, первое представление о родителях странным образом связалось у меня с их могильными плитами" (Пип, "Большие надежды")…
Встреча с очередным маленьким героем Диккенса — почти всегда встреча с жертвой.
Вот тринадцатилетняя Чарли из "Холодного дома", которая заменяет младшим братьям умершую мать. Груз, лежащий на плечах девочки, явно неподъёмен, но Диккенс зачем-то утяжеляет его: трое сирот теряют и отца. Но и этого мало — Чарли не дают возможности прокормить малышей: "Некоторые не хотят её нанимать, потому что она, мол, дочь шпика; другие нанимают, но попрекают отцом; третьи ставят себе в заслугу, что дают ей работу, и платят меньше, чем другим подёнщицам, а работать заставляют больше".
Или Дженни Рен (Маленькая швея) из "Нашего общего друга": Диккенс даёт в отцы калеке, с трудом передвигающейся на костылях, выжившего из ума пропойцу, на которого она работает и который обирает и объедает её.
Сироту-служаночку по прозвищу Маркиза ("Лавка древностей"), которая "даже плакать боится", хозяйка морит голодом и держит взаперти, чтобы никто не видел этот ходячий скелетик.
О рассыльном Джо ("Холодный дом"), никому на свете не нужном, никому не интересном, физически больно читать. Страшны страницы, где описывается, как это полумёртвое существо сметает листья и прогоняет крыс с могилы такого же, как он, горемыки Нимврода.
Всё это дети-парии, дети из низов, о чём любила упоминать социалистическая критика. Но не менее драматична судьба детей из так называемых приличных семей.
Благополучнейшего, заласканного Поля Домби убивает спесь отца. Идиллически уютное детство Дэвида Копперфилда кончается с появлением отчима. Долго помнится эпизод, когда Дэвид, ошеломлённый, раздавленный зверской поркой, встречает сумерки в своей комнатке под чердаком и пытается уразуметь, что же с ним — со всеми ними, со всей их милой, мирной, благословенной жизнью в Бландерстоне сталось. Детство будущей подруги Дэвида, кроткой, умной и для посторонних глаз благополучной Агнес Уикфилд, — это тяжелейшая работа сиделки при отце-алкоголике, которого девочка, растущая без матери, опекает с младых ногтей.
Этот скорбный перечень можно продолжить, но и без того понятно, что Диккенс "нагружает" своих литературных детей испытаниями, стократ превышающими их возможность справиться с ними. Почему всё-таки писатель с таким упорством преследует "своих" детей? С какой целью? Ведь персонажи писателя — это его мысли
о жизни, одетые в плоть и кровь конкретных героев. Что за мысль владела Диккенсом, когда он, например, бросил нежно любимую им Нелл ("Лавка древностей") в среду бродяг и картёжников, затем заставил просить милостыню и наконец, доведя до тихого пристанища, отнял у неё жизнь?
Чтобы разгадать эту загадку, попробуем понять, на чём стоит мир, сотворённый великим романистом. Доискиваясь до его основ, понимаешь, что центральное светило, ядро художественной галактики Диккенса — детство. Герои Диккенса делятся на тех, кого освещают и согревают лучи этого светила, и тех, кому привычнее в потёмках.
Детскость, детство, по Диккенсу, — категория универсальная, присущая человеку независимо от возраста. Здесь к месту удивительное высказывание С. Маршака — о том, что память о детстве и есть духовная жизнь: "Если вы не научились в любой суете, при любом темпе жить духовной жизнью: помнить детство, понимать простые слова и видеть главное, — это небытие".
Бросая своих маленьких героев в самую грязь и боль человеческого существования, Диккенс не только взывает к состраданию и пробуждает "чувства добрые". Он защитник и апологет детства как единственного способа остаться человеком. Детства как синонима бытия.
Маленькие персонажи романов Диккенса — по преимуществу дети непогоды. Никто не шлёт им ангела-хранителя, никто не берёт за руку, чтобы вести по жизни. Напротив, это они становятся поводырями и покровителями: Агнес Уикфилд удерживает от запоев отца, Дэвид опекает чету безалаберных Микоберов, Нелли вызволяет из постоянных бед впавшего в маразм дедушку, Эми Доррит с семи лет прачка и швея. Железные рамки, в которые ставит их жизнь, требуют от них ежедневной взрослости: дальновидности, ответственности, терпения. Но это не маленькие старички и старушки. Наверное, только Диккенсу под силу передать само дыхание детства с его бурной искренностью и безоглядной простотой.
Есть у Диккенса замечательный эпизод — встреча чистокровного ребёнка и чистокровного взрослого ("Домби и сын"):
"— Что вы знаете из латинской грамматики, Домби? — спросила мисс Блимбер.
— Ничего, — ответил Поль. Сообразив, что такой ответ наносит удар чувствительности мисс Блимбер, он посмотрел снизу вверх на три лица, смотревшие на него сверху вниз, и сказал: — Я был нездоров. Я был слабым ребёнком. Я не мог учить латинскую грамматику, потому что каждый день проводил на воздухе со старым Глабом. Мне бы хотелось, чтобы вы позвали старого Глаба навестить меня, будьте так добры.
— Какое возмутительно вульгарное имя! — сказала миссис Блимбер. — В высшей степени неклассическое! Кто это чудовище, дитя?
— Какое чудовище? — осведомился Поль.
— Глаб! — сказала миссис Блимбер
с великим омерзением.
— Он такое же чудовище, как и вы, — объявил Поль.
— Что такое?! — страшным голосом возопил доктор. — Ай-яй-яй! Что это такое?
Поль ужасно испугался, но тем не менее встал на защиту отсутствующего Глаба, хотя при этом весь дрожал.
— Он очень славный старик, сударыня, — сказал он. — Он возил мою колясочку. Он знает всё об океане, о рыбах, которые в нём водятся, и об огромных чудищах, которые выползают на скалы и греются на солнце и снова ныряют в воду, если их испугать, и так пыхтят и плещутся, что их слышно за много миль. Есть там животные, — продолжал Поль, увлекаясь своим рассказом, — которые притворяются, как будто им грозит беда, а когда человек из жалости приближается к ним, они разевают огромную пасть и нападают на него. Но всё, что нужно делать, — храбро продолжал Поль, сообщая эти сведения самому доктору, — это сворачивать на бегу то в ту, то в другую сторону, и тогда непременно от них убежишь <…> И хотя старый Глаб не знает, почему море напоминает мне о маме <…> всё-таки он знает о нём очень много. И я бы хотел, — закончил ребёнок, который вдруг приуныл и забыл о своём оживлении, растерянно глядя на три незнакомых лица, — чтобы вы позволили старому Глабу приходить сюда ко мне, потому что я его очень хорошо знаю, и он меня знает.
— Так! — сказал доктор, покачивая головой. — Это плохо, но учение своё дело сделает".
Маленький рыцарь, ни о чём таком не подозревая, защищает не просто никому не ведомого старого Глаба, он защищает главное право человека — право на уважение. Чисто диккенсовский ребёнок, Поль Домби — лакмусовая бумажка, которая с ходу выявляет мертвенность "взрослых" ценностей.
Существенно, что Достоевский, боготворивший Диккенса, делает своего князя Мышкина человеком, чья детскость удостоверяется всеми персонажами романа и в чьих устах слово "ребёнок" звучит высшей похвалой ("Какие мы ещё дети, Коля!… и… и… как это хорошо, что мы дети!"). И у Достоевского, и у Диккенса мера "присутствия" в человеке детства — это мера одарённости его жизнью. Если взять это за критерий, всё великое множество персонажей Диккенса распадается на три категории: дети; взрослые, сохранившие в себе детство; взрослые, которые искоренили в себе детство.
Вглядываясь в маленьких героев Диккенса, видишь, что это миры, притом разновеликие миры. Самоотверженные, горько и глубоко живущие дети-герои. Дети-труженики, чья детскость бесконечно далека от инфантильности, начавшие знакомство с жизнью с её изнанки, но ничуть не утратившие способности сочувствовать, ликовать и удивляться, непоседы и выдумщики. Дети-жертвы, пребывающие в нежном возрасте только биологически; у них нет ни сил, ни возможностей устоять перед жизнью, укорениться в ней. То, что Блок назвал "непроглядным ужасом жизни", выжгло у них всё, кроме стойкого страха и желания спрятаться от этой жизни подальше. Джо из "Холодного дома", Смайку ("Жизнь и приключения Николаса Никльби"), Мэгги ("Крошка Доррит") помочь невозможно: они с самого начала мечены смертью. Дурочку Мэгги, забитую до потери рассудка, только эта потеря рассудка и спасает.
Есть у Диккенса и не слишком любимые им дети-взрослые — умные, самолюбивые, уверенно занимающие лучшие места под солнцем. Как правило, Диккенс суров к ним, но вот малолетнему предателю Робу-Точильщику ("Домби и сын") писатель, с великой нежностью относившийся к детям (сам отец десятерых детей!), всё-таки даёт шанс обрести детство — под крылом младенчески наивной мисс Токс.
Взрослые, сохранившие в себе детство, взрослые-дети — любимейшие персонажи писателя. Они озаряют любой из его романов.
Один из самых известных великовозрастных детей — мистер Пиквик, чья доверчивость порою граничит с идиотизмом и чью чисто детскую, упрямую, порывистую доброту принято называть чудачеством. Но Пиквику, как настоящему хорошему ребёнку, жалко всех, даже пройдоху Джингля, столько раз его облапошившего.
Честертон, несомненно, состоявший в душевном родстве с Диккенсом, написавший лучшую книгу о писателе, задаётся вопросом, никому не приходившим в голову до него, — не КАК, а КУДА провели мистера Пиквика (тоже школа Диккенса: вопрос донельзя диковинный, хотя и логичный с точки зрения грамматики). Ответ такой: "Тот, кого провели, вошёл внутрь, в самую суть бытия <…> Победа остаётся за простаком — он берёт от жизни больше всех".
Пиквик возглавляет лучезарную вереницу детей, обросших годами и сединами, но больше ни в чём не изменившихся. Одна из главных их черт — неумение разбираться в людях. "Хищный глазомер" житейски опытных людей им неведом — не потому, что они близоруки, а потому, что не считают возможным сортировать, а значит, отбраковывать себе подобных, для них все люди — люди. Это о них сказано: "Чистым всё чисто".
Именно в этом секрет кроткого, какого-то заоблачного очарования Тома Пинча ("Мартин Чезлвит"), которое как воздушная подушка удерживает на плаву эту не слишком весёлую книгу. Дитя, достигшее середины жизни, Пинч совершенно слеп относительно зла, творящегося у него под носом. Незлобивое неведение Тома доходит до абсурда, но только так можно было пронять старого мизантропа Мартина Чезлвита. Дурачок Том, принимающий людей как они есть, оказался мудрейшим из них: всех спас и всё поправил.
В способности доверять — душевное величие ещё одного чистопородного диккенсовского ребёнка зрелых лет, мистера Джарндиса из "Холодного дома". Человек редкой проницательности, он годами приятельствует с оборотнем Скимполом, который искусно паразитирует на великодушии хозяина Холодного дома. Джарндису не дано нравственно пригнуться, настолько, чтобы попасть в нору, где обитает холодная и хитроумная суть Скимпола.
Живущий сердцем хозяин Холодного дома — в какой-то мере alter ego своего создателя. По Диккенсу, сердце всегда мудрее, потому что великодушнее рассудка, хотя тот, кто выберет такой способ существования ("верь тому, что сердце скажет"), будет страдать. Парадоксально, но только так, в ущерб себе, и можно жить в ладу с собою. По Диккенсу, это всего лишь следование глубинному, исконному закону бытия: невозможно быть счастливым в одиночку, для себя. Неразделённого счастья не бывает, или это не счастье (скорее даже несчастье). Собственному счастью с Эстер мистер Джарндис мудро, хотя и с болью, предпочитает счастье самой Эстер: только так он может войти в радость любимого существа.
Детскость мистера Джарндиса с её вещественным доказательством — комнаткой-Брюзжальней, где он позволяет себе на час-другой превращаться во взрослого, всё прекрасно понимающего, усталого человека, — это некая образцово-показательная детскость, с очень крепким фундаментом. У Диккенса есть и другие взрослые — балансирующие между детскостью и ущербностью. Мистер Дик из "Дэвида Копперфилда", существо младенчески впечатлительное, не вынес жестокости близких и спрятался (впал) в детство. Но этот престарелый младенец не вызывает ни ужаса, ни отвращения. Утратив всё — дом, рассудок, имя, — мистер Дик сохранил сердцевинные достоинства: жалостливость и простодушие. Символична сцена, где два старых ребёнка, премудрый доктор Стронг и полоумный мистер Дик, в глубоком молчании прогуливаются под вязами во дворе школы доктора Стронга, один — в поисках греческих корней, другой — купаясь в блаженстве быть свидетелем этого процесса. (Какой, к слову, контраст эта чистая старость патологическому доживанию деляг и сребролюбцев: "доброй" миссис Браун, четы Смоллуидов, Крука и других.)
Ещё один вечный младенец, явно тронутый патологией, — мистер Тутс ("Домби и сын"). Он вызывает сострадание даже у маленького Поля Домби. Честертон называет Тутса не просто дураком, а великим дураком. Но этот великий дурак — обладатель великой привилегии детства, недоступной ни одному из знатоков Цицерона и Плутарха, обитающих в учёном доме доктора Блимбера: он умеет жалеть. Тутс следует "особой учебной программе, главную часть которой составляло писание писем самому себе" — но он единственный заметил, какой слабенький новый ученик, как ему одиноко. Эпизод, в котором это безмозглое (в буквальном, а не бранном смысле слова) существо утешает Флоренс, потерявшую брата, бесконечно трогателен и комичен: с риском для жизни Тутс привозит в неприступный особняк мистера Домби блохастого пса, с которым дружил умерший мальчик.
Упомяну ещё одного чудо-ребёнка. Не персонажа Диккенса, а лучшего знатока его персонажей, лучшего их истолкователя — Гилберта Честертона. Он по праву замыкает славное шествие диккенсовских детей. Знаменательно, что одна из анонимных эпитафий ему заканчивается словами:
И без регалий дорогих, достоин и смущён,
Идёт в сообщество святых ребёнок Честертон.
Мистер Домби — квинтэссенция мира взрослых, живущих мнимостями и мстящих тем, кто верен и благодарен жизни. Маньяки и убийцы, мошенники и проходимцы, ханжи и честолюбцы — нет, кажется, скверны, которая не коснулась бы представителей этого воистину тёмного царства. Но самая отвратительная разновидность безблагодатной взрослости — уже упоминавшийся Скимпол из "Холодного дома". Он осознаёт, что детство — свет, драгоценность, но сознательно выбирает тьму, рядясь при этом в малое дитя. Почти невозможно разглядеть в этом остроумном, талантливом, жизнерадостном человеке — оборотня. Дилетант во всём, Скимпол — гений любви к себе. Легко и красиво идёт по жизни этот человек с тонким лицом и тончайшей душевной организацией, очаровывая встречных — и выжимая их, как "осенние апельсины", просчитывая до долей грамма чужие плюсы и минусы.
Но Диккенс не бросает этого лжеребёнка под поезд, как Каркера, не подсылает к нему убийцу, как к Талкингхорну, не подносит ему перстень с ядом, как Джонасу Чезлвиту. По воле Диккенса Скимпол в полном согласии с собой, в покое и комфорте завершает свой главный шедевр — подлое, пустое существование наслажденца.
Образ Скимпола, которому Диккенс дал допить чашу жизни до последней сладкой капли, — свидетельство абсолютно трезвого взгляда на вещи, окончательный штрих, придающий отнюдь не беллетристическую горечь и глубину картине расчеловечивания личности. Диккенс никогда не забывает о могуществе зла — и о всемогуществе противостоящей ему силы.
Незлобивость, чистосердечие, способность верить и жалеть — самые существенные черты детства, каким оно видится Диккенсу. Но они и есть слагаемые совершенной, евангельской личности. Диккенс не просто великий писатель ("Просейте мировую литературу — останется Диккенс". Л. Толстой) — он великий христианский писатель.
Параллель "Диккенс — Достоевский" превратилась в общее место, и всё же, говоря об отношении Диккенса к детству, трудно обойтись без известнейшей цитаты из "Подростка": "Ах, Долгорукий, читали ли вы Диккенса, “Лавку древностей”?.. Закатывается солнце, и эта девочка на паперти собора, вся облитая последними лучами, стоит и смотрит на закат с тихим, задумчивым созерцанием в детской душе, удивлённой душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и то, и другое ведь как загадка — солнце как мысль Божия, а собор как мысль человеческая".
Автор книги "Наследство Достоевского" Сергей Фудель прямо говорит о "магистрали Диккенс — Достоевский", вне которой литература теряет в весе и начинает производить "многоразличные, обворожительные по вкусу яды". Ещё одно важное высказывание Фуделя: "Прочёл “Холодный дом” Диккенса, и стало ясно, что Достоевский не только конструктивно из “Холодного дома”, но и по великому милосердию к человеческому роду; что конец “Мальчика на ёлке” — это конец Джо".
Сказанное Фуделем подтверждает и продолжает один из лучших отечественных переводчиков — Николай Любимов: "Священное Писание на Апокалипсисе не кончается. В него входят и страницы из “Дон Кихота”, и страницы из Диккенса…"
Но ведь в центре Священного Писания, дописываемого, в числе прочих, и Диккенсом, — ребёнок: "Если не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное". Не значит ли это, что мир спасёт беззащитность? Она прямее всего свидетельствует о жестокости мира — потому что ярче всего контрастирует с нею. Вот зачем Диккенс берёт самое беспомощное на свете — ребёнка — и помещает его в самую гущу тьмы. Нелицеприятный, ослепительно ясный свет детства высвечивает все укрытия и убежища зла — и тем самым разоблачает и судит его.
Реализм Диккенса, которого почему-то принято укорять в сентиментальности, пронзительно верен жизни. Но на него падает не стоваттный свет житейской мудрости, а лучи совсем иного Светила. Отсюда всё диковинное, "неправдоподобное" в диккенсовских персонажах.
Честертон неслучайно говорит об "огромном костре, который зажёг Диккенс". Те, кому выпало счастье полюбить Диккенса, знают, как жарок — порой нестерпимо жарок — огонь сострадания, озаряющий его книги.
Тому же Честертону принадлежит гениальная, детски простая формула, в которой сфокусировалось громадное явление культуры, вернее жизни, имя которому — Чарльз Диккенс: "Куда бы люди ни шли, он хочет, чтобы мы были с ними, и приняли их, и переварили". Так же просто, как это делают дети.
