Нам предназначено добро

Талантливый христианский педагог Александра Штевен (1865–1933) не только учила детей грамоте, но и просвещала их светом христианской веры (см. "ИиЖ" №№ 2 и 8 за 2000 г. и № 6/05). Девушке из дворянской семьи, мечтавшей послужить своему народу и ставшей сельской учительницей, в дальнейшем были уготованы тяжёлые испытания. Мать семерых детей и жена воронежского губернатора, она после Октябрьского переворота проводила годы в скитаниях, была заключена в концлагерь как шпионка, потеряла половину семьи, но дух её не был сломлен. "Я в силах бываю сказать: “Слава Богу за всё!”" – записала она в дневнике после многих утрат.

Дневники, разные записи ("Мои писания") Александра Алексеевна вела с юных лет. Мы публикуем (в сокращении) её записи послереволюционной поры, в которых раскрывается женщина верующая, интеллигентная, горячо любящая Россию и Церковь Христову и не приемлющая большевистской власти. Эти записки "восприимчивой души", посвятившей себя детям, пережившей слом эпох и боль утрат, не только не "обесточены" временем, но как будто и писались для нас, для лучшего осмысления сегодняшних – личных, общественных, общинных – дел и забот

Если есть в нас искра света…

XII, 1925 г.

Мы часто очень, очень плохо веруем, и тем более несовершенна наша слабая, грешная, суетная молитва, и ещё более жалка, ничтожна, греховна, далека от Бога наша жизнь. Но поскольку есть в нас искра света и поскольку мы способны любить доброе и прекрасное, постольку естественно для нас любить Христа.

Если хоть раз мысленно увидеть Его и если хоть искру любви иметь в себе, нельзя не полюбить Его больше всего, что есть в мире.

Только тот, кто совсем не видел Его, может не любить Его. Только те, которые совсем не знают Его, могут думать, что Его "не было". Мы же, хотя бы мельком "увидевшие" Его, мы, полюбившие Его, потому что невозможно не полюбить Его, мы можем только улыбнуться при виде такой странной, ребяческой слепоты. Его — не было?!. Но ведь Он не только был, Он есть. Ведь всякое другое бытие — ничтожно, гадательно, бессодержательно, мимолётно перед Его великим, ярким, несомненным, неизменным бытием. Не для тех только счастливых, которые всецело живут Им и таинственно соединены с Ним могучей и неизменной верой и любовью, но и для нас, жалких маловеров, прикованных к персти земной и едва только изредка касающихся края одежды Его, и для нас Он теперь, как и всегда, — Единая Истина, Единая Жизнь, Единый Путь, Единый Существующий среди ничтожных, сомнительных, обманчивых, преходящих и ненужных призраков.

И Его — никогда не было?! Он "совсем не жил"?! Он — продукт "коллективного творчества"?! Но как же могли люди "выдумать" то, что так недосягаемо высоко парит над ними? Как могли они создать нечто несравненно лучшее и большее, чем они сами? Может ли творение быть больше творца? Изделие — больше делателя? Люди "выдумали" Христа и стали затем целыми тысячелетиями и бесчисленными поколениями жить Им, этим "выдуманным" ими Христом?! Да ведь это гораздо более невероятно, это гораздо более противоречит человеческому "здравому рассудку", чем какие бы то ни было чудеса и какие бы то ни было непонятные догматы. Ведь Он явился — и весь мир был потрясён Им, мир двинут Им, мир полон Им. Ведь Им и с Ним, а не без Него и не помимо Его живут все, кто живёт, если жизнью считать жизнь духа, жизнь стремлений, запросов, задач и целей. Им живут те, кто за Него; Им живут и те, кто против Него, но стояли и стоят за ту же Его идею, за те же Его идеалы. Не могут забыть Его те, кто верует в Него; не могут забыть Его и те, кто Его отрицает и Его, отрицаемого, "несуществующего", ненавидит… Он так несомненно был, что два тысячелетия остался тем, чем был, ни на йоту не изменившись. Он весь, всегда и всецело жив и живёт. Он однажды явился миру в полном, ярком, несравненном образе Своём и до сих пор является в том же неизменном, дивном Своём образе всем бесчисленным рождённым после Него поколениям, во всех странах и народах мира. Он является в Евангелиях, в Деяниях, в Посланиях. И все говорящие с нами с немногих кратких страниц этого Священного Писания Нового Завета, все говорящие в полном согласии между собою "очевидцы и свидетели Слова" или говорят о том, что они действительно видели и слышали, или же приходится думать, что и они тоже "выдуманы", и последователи их "выдуманы", и последователи их последователей "выдуманы", и всё "славное мученическое воинство", все бывшие после них подвижники, исповедники и проповедники тоже "выдуманы" и тоже, может быть, "плод коллективного творчества"?!

Зло и добро

Москва, Пресня, IV, 1929 г.

Какие чудные, прекрасные свойства и дарования можно иногда увидеть в детях и юношах, которым суждено было рано умереть, так что эти их свойства и дарования ни в чём внешнем и материальном не проявились и никому не стали даже и известны, кроме немногих близких. Жажда познания и постижения, пламенное требование справедливости, любовь к людям и горячее желание служить им, радостная отзывчивость на всё доброе, на любовь и нежность, энергия, мужество — всё это, едва мелькнув в этих чудных существах, часто исчезает вместе с ними внезапно и неожиданно, по каким-то ничтожным и странным, случайным причинам. А остаётся в мире, и живёт, и действует, и заполоняет мир, и господствует в нём огромное множество существ посредственных и пошлых, часто безобразных, часто злых и порочных. И может быть, те наиболее чистые и прекрасные детские и юношеские души должны были, пожив немного, уйти из этого мира, потому что очень уж велика противоположность между ними и этим миром и очень уж много пришлось бы им страдать из-за этой противоположности — или же пришлось бы измениться и стать такими же, как и все…

Но если иного мира и иной жизни не существует — зачем им было появляться и тотчас же опять исчезать?

Эти дети-ангелы, эти светлые юноши, конечно, существуют потому, что нужны и драгоценны сами по себе, а появляются они в мире, чтобы миру через них хоть мельком, хоть отчасти раскрывалось нечто более прекрасное, чем то, что обычно в мире и свойственно ему.

Поразительна бывает непосредственная, не рассуждающая, необъяснимая жажда добра некоторых таких юных и неиспорченных человеческих душ. Она пробуждается в них вместе с первыми их детскими мыслями и чувствами и часто независимо от влияний среды, часто даже в противоречии с этими влияниями. Какое-то есть чудное благоухание, какой-то есть особый свет в этих избранных детских душах, и это видно бывает в лицах, в глазах, в улыбке таких детей — и это что-то действительно "ангельское" и "не от мира сего". И особенно поражает, волнует и трогает, когда перед нами не младенец с его бессознательной невинностью и прелестью, а маленький человек, уже рассуждающий, уже могущий грешить.

Таков был мальчик, внезапно, по несчастному случаю окончивший жизнь 3/V 1919 г., девяти лет. Они с братом-близнецом дразнили иногда старшего брата 17–18 лет, и тот обыкновенно сердился, бранился, и бил их, и гнался за ними, а они убегали от него и продолжали его дразнить. Но раз Павлик пришёл ко мне взволнованный и рассказал, что после этого Митя, старший брат, позвал его к себе в комнату, и он боялся идти, а Митя не только не стал бранить и бить его, но подарил ему что-то и приласкал. И когда Павлик рассказывал мне про это, личико его так и сияло от радости и умиления, как будто он увидел то самое, что любил, то самое, чего хотел…

Я знала девочку 7–9–11 лет, которая играла в куклы с сёстрами, радовалась и огорчалась, ссорилась и мирилась, как все дети, — и жадно смотрела на мир, и любовалась им, и вместе с тем ждала и жаждала чего-то, как будто мир был хорош, но всё же не таков, каким должен быть. В богатом доме, в просвещённой семье, среди удобств и удовольствий, любви и попечений всякого рода, она спрашивала себя, почему одни люди живут в хороших домах, а другие в плохих, одни несут тяжёлый труд, а другие (как ей казалось) ничего не делают? И вместо того чтобы только играть и веселиться, она плакала, глядя на изображение распятого Христа, и на картинку с изображением человека, подвергаемого пытке в средневековой тюрьме, и на другую ещё картинку — вид рудника, где несколько человек было засыпано и умерло от голода… И чтобы больше не плакать об этом, девочка долго, не отрываясь смотрела на изображение воскресшего Христа и Его вознесения на небо. Только это одно и утешало горячее, тоскующее детское сердце, не хотевшее мириться со злом, хотя бы и далёким, хотя бы и давним, в неотступном, страстном требовании объяснения, оправдания, торжества справедливости…

Конечно, то доброе, что нам грезится, то прекрасное, чего мы жаждем, то оправдание существующего, которого мы настойчиво требуем, должно когда-то и где-то осуществляться, и, конечно, не в меньшей, а в большей степени, чем мы можем себе представить.

Но если добру суждена в мире победа, почему мы здесь видим его только смутно и мимолётно, так что едва можем верить в преобладающее его значение? Почему существует в мире, почему допущено, почему так явно и нагло проявляется всё это зло, которого мы не хотим, которое нас терзает и приводит в ужас, в уныние и часто в отчаяние?

Почему мы здесь, в этой жизни, видим не торжество добра, а разгул, и силу, и преобладание зла?

В жизни моей была минута, когда я на этот самый страшный и роковой вопрос получила, как я думаю, неопровержимый, исчерпывающий ответ.

Мне случилось раз в человеке, мне близком и горячо любимом, увидеть особенно яркое проявление зла. Тут не было ни корысти, ни расчёта, ни слабости или малодушия, ни забвения добра в увлечении страстью. Нет, тут было именно проявление сознательного и определённого зла как прямой и явной противоположности добру — и выразилось это в поступке мелком, неважном, ненужном, бесцельном — и тем более отвратительном.

И вот, при виде этого зла, возбудившего во мне особенно острое и мучительное чувство отвращения, я с небывалой ясностью поняла и почувствовала, зачем вообще существует, зачем допущено Богом, зачем так резко и мучительно проявляется и так нагло торжествует это ужасное, отвратительное, гибельное зло.

Это вдруг открылось мне с неотразимой, потрясающей силой — и оставило след свой в душе моей навсегда.

После только что пережитого мучительного отвращения к бесстыдно и задорно проявившемуся злу во мне внезапно, как яркое пламя, загорелся небывало сильный порыв к добру и загорелась небывало сильная, всепобеждающая любовь к этому далёкому, скрытому, как будто слабому, затемнённому злом, отступающему перед ним, едва видимому, едва доступному нам и всё же несомненно существующему, несомненно дарованному нам и предназначенному для нас добру.

И этот мой небывало сильный порыв к добру, это пламя любви к нему и сверкнувшее, точно при свете молнии, неотразимое убеждение, что добро есть начало всему, что оно существует, что оно вечно, что оно побеждает, что оно назначено нам и ожидает нас, — всё это тогда доставило мне чувство несказанной радости и полного, блаженного успокоения.

Мы — не растения и не животные. Нам не дано и не подобает жить жизнью пассивной, неподвижной, безмятежной, безразличной, творящей доброе ради удобства, по привычке или по одному лишь неведению зла. Мы, в силу своей человеческой природы и свободы, нам предоставленной, призваны к иному: мы должны любить, пламенеть, стремиться, творить и достигать и должны ставить себе целью не преходящее и мелкое, не частное и обманчивое, а вечное и великое, то, что не пройдёт и не обманет, то, что выше и лучше всех возможных наших помыслов и самых светлых наших грёз.

Мы должны прежде всего искать Царствия Божия и правды его. И нужно зло, нужно торжество его, нужно видеть его во всех самых страшных и отвратительных его проявлениях, чтобы научиться с достаточной силой и достаточным жаром любить добро. Но любить добро в достаточной мере мы не можем, не познав Христа и не возлюбив прежде всего Его и то добро, которое в Нём явилось миру.

Павочка

Живу, как и должна, почти всецело жизнью тех дорогих моих, которые остались в живых. Живу неизменно и не могу не жить тоже и памятью о дорогих умерших. Есть во мне странное чувство, что любовь к ним и память о них нужны им, как и живым… Я не хотела бы, чтобы исчезло без следа то прошлое, которое для меня нерушимо и всегда одинаково живо и дорого.

Приведу и то, что могу сама припомнить про последнее время, когда росли вместе Петя и Павлик. Мои дневники и другие записи за время с января 1917 по октябрь 1918 г. пропали. Но под напором потрясающих событий того времени я вряд ли тогда много писала о детях; помню, однако, что оба мальчика очень были тогда интересны и милы. После я часто думала, что детям надо доставлять всякую, какую только можно, радость. А тогда я боялась "баловать" их, часто мне совестно было тратить деньги на веселье детей, когда в мире вообще так много нужды и горя. Я "из принципа" не устроила детям ёлки, когда началась европейская война. И дети это понимали. "У нас ёлки не будет, — говорил тогда 4-летний Павлик, — потому что теперь война и солдатикам очень трудно".

Скоро вокруг нашего имения стали возрастать беспорядки, и тогда я увезла детей из Лебяжья в Богородицк… Позднее, в конце осени 1917 года, мы поселились всею семьёю в Туле, на Николаевской улице, в доме Борисовой, в оставленной нам со всею обстановкой квартире наших знакомых и соседей по имению. Петя с Павой не меньше, чем старшие дети, захвачены и взволнованы были событиями того времени. Помню, как они обо всём с жаром рассуждали с няней, которая, как всегда, говорила с ними серьёзно и от души, как говорила бы с равными себе по годам и по разуму.

…В Киеве постиг нас первый страшный удар. Муж мой, как видно, ещё дорогой заразился сыпным тифом и скончался в Киеве 11/24 января 1919 г. Все сообщения были тогда прерваны. Только 3 недели спустя, 4/17 февраля, я смогла вернуться в Полтаву к детям…

А 3/16 мая того же страшного 1919 г. поразил нас второй ужасный удар. И внезапно. Неожиданно пресеклась жизнь моего дорогого, дорогого маленького Павлика. Даже и теперь, через 12 лет, мне трудно бывает при мысли об этом сказать: да будет воля Твоя, Господи!

Весною 1919 г., немного оправившись и собравшись с силами, я устроила для Пети и Павлика уроки с одной пожилой учительницей. Они охотно и хорошо занимались с нею… Сама я, хотя мне это ещё и очень было трудно, тоже стала понемногу заниматься с детьми. Я читала с Петей и Павочкой по-немецки, и ещё мы читали Евангелие по-славянски и по-русски, и они рассказывали мне содержание прочитанного. Я всегда находила, что дети должны как можно раньше и как можно лучше знать Евангелие, хотя бы многое и было им ещё непонятно. И помню, как Пава, раз вспоминая слова Евангелия, сказал громогласно: "Как молния сверкает с востока и видна бывает до запада", — а Петя добавил: "Так будет и пришествие Сына Человеческого!"… Мальчики, будучи 9 лет, хорошо читали и уже знали кое-что из Закона Божия, из русской истории и из поэтов. Они очень любили стихи, и особенно Лермонтова. Оба очень способны были к арифметике, и вообще учить их было легко. Но писали они ещё плохо, и особенно Павлик. Он сам старался это поправить и, помню, в самый день несчастья что-то после урока старательно стал переписывать.

У меня до сих пор хранится последняя его тетрадка с изложением некоторых Евангельских событий… И всегда как-то особенно хорошо и интересно и весело было то, что их было двое, всегда двое. И что они очень были дружны и всё же очень различны: Петя хорошенький, темноволосый и черноглазый, бойкий и рассудительный и Павлик, немного повыше его и посильнее, но менее стройный и ловкий, светловолосый и сероглазый, с немного покатыми плечиками и своею особой, степенной походкой, особой манерой говорить. Он был настоящий мальчик и был вообще смелее и предприимчивее Пети и, вместе с тем, как-то особенно был нежен и мягок по характеру. Он любил употреблять какие-то свои особые, благодушные словечки.

Вдвоём с няней мальчики привыкли очень ласково относиться один к другому: "Павлик, Павочка, Павенька" и "Петечка, Петруся" — так они звали один другого.

Я часто ходила с детьми в полтавский Крестовоздвиженский мужской монастырь, живописно расположенный на поросшем вековым дубовым лесом холме, за рекою Ворсклой. Ещё в начале я раз зашла в монастырский собор и осталась там, а мальчикам предложила погулять в ограде и, когда вышла к ним, нашла их среди целого кружка монахов, с которыми они успели уже разговориться и подружиться. С тех пор дружба эта продолжалась и развивалась. Многие монахи, познакомившись с ними, старались помочь. Они справлялись, есть ли у нас хлеб, и если оказывалось, что хлеба у нас нет или мало, они приносили нам своего. А ещё они дарили детям картинки и книжки, и один из них подарил им по молитвослову, с соответствующей надписью. И каждый вечер Петя и Пава, стоя на коленях в длинных ночных рубашках, каждый на своей кровати, читали вслух по очереди молитвы по этим своим книжечкам… Павлик читал их с совсем особым, проникновенным и задушевным выражением, так, как никто другой их не читал. И я часто потом вспоминала об этом.

Помню, я раз, во время службы в высоком монастырском храме, стоя на коленях, плакала, а Павлик заметил это, подошёл и обнял меня.

Помню ещё, как за всенощной чинно стояли передо мной все четверо младших детей: Вася, Оля, Петя и Пава — и как мне тогда отрадно было их видеть. Но было это так уже в последний раз…

Дети часто и няню приводили с собой в монастырь, и Павлик говорил ей, как ему там нравится. Раз няня спросила его: разве ты, мой милый, здесь остаться хочешь? Да, очень хочу, ответил Павлик. Он там и остался, в могилке возле стены, под сенью высокого собора.

Все наши дети трогательно были милы в раннем детстве, но не могли, конечно, не измениться с годами. А Павлик до конца оставался таким, каким он был вначале — в "ангельском" своём возрасте. Он всю жизнь имел способность как-то особенно живо чувствовать и замечать всякую любовь и ласку и всё то доброе, что ему встречалось.

На Пасху старшие дети были у Светлой заутрени и обедни в большом полтавском соборе. Мне же тогда не по душе были роскошно обставленная праздничная служба среди празднично настроенного множества людей — и я пошла с Петей и Павликом в другую, небольшую и более тихую приходскую церковь. И это была первая Светлая заутреня, на которой они были, а для Павлика нашего она же была и последняя…

Было какое-то особенное, горячее искание в милом, светлом детском уме нашего Павлика… Почти уже накануне страшного дня, когда пресеклась его жизнь, я сидела за чайным столом вдвоём с Павликом, и он, думая о чём-то, пристально, серьёзно смотрел перед собой. И я тогда не могла не заметить, как много было уже души и мысли в его круглом детском личике и в этих его больших, наивных, добрых и ясных серых глазах. Удивительно мила была его широкая, простодушная, "долгая" улыбка, вызывавшая такие забавные ямочки на пухлых даже и при болезни, даже и при бледности щёчках. Я, как и раньше, иногда рассказывала детям про планеты и миры иные на светилах небесных, и Павлик всегда особенно интересовался этим, и что-то думал об этом, и раз сказал мне: как бы я хотел увидеть те миры!

Он хотел их увидеть и, может быть, увидел.

Он уже знал, что Христос сказал: в доме Отца Моего обителей много.

…Наша Александра Алексеевна болела плевритом, и я не могла уйти от неё и 3 мая сказала детям: "Идите, идите скорее к Старицким, вы шумите, а тётя Саша больна"… И они ушли, и я не видела, как они уходили, и не перекрестила их, как крестила всегда, прощаясь с ними перед уходом или перед сном.

И ушли они двое, а вернулся Петечка один. И легко могло случиться, что и он бы не вернулся… Они оба, и дети хозяев, и два мальчика постарше уже раньше того выкопали в дальнем углу сада что-то вроде окопа, и старшие мальчики накрыли его досками и навалили на них земли. И доски с землёй обрушились на четверых забравшихся в "окоп" детей. Петя и сын хозяев как-то выкарабкались, а Павочку и старшего, 14-летнего кадета, чем-то придавило, и их вынули из ямы уже без признаков жизни.

…3 мая 1919 г. мы потеряли нашего Павлика, а в воскресенье 5 мая его отпели в монастырском соборе и похоронили в ограде монастыря.

"Не плачьте, благодарите Бога!" — "Он у Бога, он с блаженными!" — говорили мне тогда знакомые монахи и простые женщины в церкви. Но как могла я не горевать? Дети тоже сильно горевали и горько плакали о Павочке. Помогала одна лишь только вера в то, что Павочка жив и у Бога, что он с папочкой и ему хорошо, очень хорошо. "Я хотел бы тоже умереть", — говорил тогда Вася, задумчиво и без всякой горечи. И когда я раз на ночь перекрестила Петю, Вася сказал: "А Павочку, верно, Сам Иисус Христос перекрестил".

…После смерти нашего Павлика прошло 13 лет… Можно было бы и не писать об этом и рану свою не бередить. Но почему-то мне захотелось написать сюда то немногое, что я могу сказать о последних годах и днях этой краткой, светлой детской жизни. Ведь Павлик наш очень был хорош. Удивительно был хорош и мил, и когда я живо себе представляю, как он был хорош и мил, я в силах бываю сказать: "Слава Богу за всё!"

Публикация Татьяны Алексеевой