"Мой огненный ангел" — так я его звала, и он великодушно этому не сопротивлялся.
12 сентября — очередной день ангела отца Александра. Уже столько о батюшке написано, что мой рассказ вряд ли что-то добавит. Но воспоминания не оставляют меня, и я решаюсь предложить вот эти лоскутки памяти своим близким и друзьям, а также всем, кому они будут интересны.
Отец Александр стал частью моей жизни, моей жизнью, моим сердцем. Чтобы понять это, надо погрузиться в самое начало — начало 1950-х.
Родители и дети
Бабушки
Мы жили у бабушки Надежды Александровны и дедушки Дмитрия Дмитриевича Кузьминых в Трёхпрудном переулке в Москве. Папа мой, Игорь Константинович Фортунатов, был в ссылке (после лагеря), и мы с сестрой Верочкой всегда его ждали. Конечно, нам не говорили, что папа в ссылке, а говорили, что он в экспедиции. Мама его, наша вторая бабушка Вера Михайловна Фортунатова, тоже была не в Москве, а в ближней ссылке — за 101-м километром, — в городе Александрове, мы ездили к ней в гости. Сидели папа и бабушка в разное время и разные сроки, но по одному делу: религиозная пропаганда. В 20-е годы они были "кружковцами", потом стали духовными детьми о. Георгия Лаврова (ныне прославленного как Георгий Даниловский), и первый раз их привлекали именно "по делу Лаврова", так как о. Георгий был уже в ссылке.
Яркая христианская община собиралась в храме святителя Николая на Соломенной сторожке (теперь метро "Тимирязевская"). Там были замечательные священники Василий Надеждин (погиб в Кеми) и Владимир Амбарцумов (расстрелян в Бутове). Оба ныне причислены к лику святых. Бабушка Вера Михайловна с моим папой жили в Тимирязевке, в доме деда, профессора Алексея Фёдоровича Фортунатова, и были членами этой общины и друзьями семей Надеждиных и Амбарцумовых. Эта большая духовная дружба и связь передалась и нам, и нашим детям. Мои родители дружили с Лидией Владимировной Амбарцумовой и её супругом Глебом Александровичем Каледой (о. Глеб, геолог, профессор, священник) — а мы с Верочкой дружим с детьми о. Глеба, а наши дети — с его внуками. И с семьёй о. Василия Надеждина, его детьми, особенно с "Васенькой", то есть с Василием Васильевичем, и его дочерью Наташей. Кажется, ничего нет крепче этих духовных уз, которые пришли к нам с Верой из юности наших родителей. До сего дня мы с сестрой навещаем и любим, как родных, друзей папы и мамы.
Родители
А мамочка наша Анна Дмитриевна Кузьмина была из общины о. Сергия Мечёва. Она пела в хоре на Маросейке; о. Сергий оставил ей перед уходом в тюрьму свою скуфью. Его маленькую круглую фотографию в медальоне она носила всегда. (В 1982 г., после того как о. Александр Мень соборовал и причащал мою маму, я отдала ему скуфью о. Сергия Мечёва и мамин образ преп. Серафима, написанный на перламутре, в серебряном окладе. Теперь эта скуфья лежит в музее о. Александра Меня в Семхозе, а преп. Серафим долго висел на втором этаже у батюшки в доме.)
Венчал папу и маму о. Сергий Мечёв. Через два-три дня после венчания папа был выслан по 58-й статье, и мама уехала за ним в Казахстан. Это был 1939 год. Я родилась в ссылке в 1946 г. Рожать Верочку мама отправилась в 1948 г. в Москву со мной на руках, а папа остался в ссылке.
Иконы и священники
Жили мы среди икон и святынь. Никогда у нас их со стен не снимали (хотя во многих близких нам семьях всё было в шкафчиках, которые открывались только на время молитвы, когда никого постороннего дома не было). У нас на Трёхпрудном всё было открыто, всегда горели лампады перед каждой иконой, так что, если выключить свет, получалось звёздное небо. Икон у бабушки Надежды Александровны было очень много. Она их спасала из разрушенных храмов, иногда прямо из-под ног красноармейцев выхватывала (и сейчас у меня стоит икона св. Никифора со следом сапога, который ничем не смывается). Из костра бабушка достала большую икону "Покров Божией Матери", которую хотели разрубить, не смогли да так и бросили, а пока солдаты ходили за соломой, бабушка спрятала её под фартук и ушла. Теперь этот "Покров" у меня — самая большая, центральная икона. И ещё "Спас Нерукотворный", написанный на куске кровельного железа, который папа привёз из лагеря.
Иконы были не только в красном углу — везде. И про всех, кто на них изображён, бабушка нам вечерами рассказывала. Мы с Верочкой и представить себе не могли, что кто-то живёт без икон. И без священников. Как это без священников? Священников у нас в доме бывало много: они приходили и уходили, бабушка их кормила, часто одевала, то есть начинала быстро искать одежду в шкафу и комодах, собирала узелки с собой. Они все были добрые и ласковые, старались угостить нас, чем могли, быстро ели, быстро уходили. Уйти старались вечером, одевшись во всё другое. Однажды я услышала, как один из них говорил бабушке: "Эх, как ни одевай нас, а видно птицу по полёту". Мне они и напоминали больших, тёмных, мокрых птиц с обрезанными крыльями. Потом я узнала, что эти батюшки вернулись из ссылок, жить в Москве им не разрешалось, ночевать тоже, но все они друг от друга знали, что в Москве можно забежать к Надюше (моей бабушке), и устно передавали друг другу адрес.
А по праздникам особенно часто приходил о. Николай Тихомиров из храма Илии Обыденного, похожий на Деда Мороза с рождественской открытки или на Николая Угодника с бабушкиной иконы. Мы его обожали. По воскресеньям нас водили к причастию в его храм. Мы плыли поверх толпы — Верочка на руках у мамы, а я на плечах у дедушки — и издали сразу видели нашего Деда Мороза, отца Николая, и почти сразу после Чаши спрашивали: "Когда придёшь?" И на весь храм сообщали, что деда привёз ёлку "тайно" в железной трубе из-под чертежей.
Божие творение
В 1953-м после смерти Сталина папа приезжает "из экспедиции". Сначала ему разрешают жить в Горьком, а потом в Пушкине под Москвой. И вот мы с мамой, папой и сестрой переезжаем в Пушкино, где папе дают служебную квартиру на Оранжерейной улице. Теперь уже папа каждое воскресенье водит и возит нас в храмы. Каждый раз в разные. И по железной дороге, и на автобусе, и в Москву. Так мы попали в храмы Сергиева Посада и в дом о. Тихона Пелиха (где в своё время жил о. Георгий Лавров). О. Тихон был светлый батюшка, очень любил детей, ходил с нами на природу и показывал Божие творение. Он всё называл Божиим творением: и травы, и жуков, и деревья, и цветы. Мы слушали его рассказы о Божием творении как зачарованные.
Папа водил нас и к Флоренским, на Пионерскую, 19, где раньше жил о. Павел Флоренский, а теперь жила его семья.
Царёво. Кречетовы
Потом мы ездили на автобусе в Ивантеевку и в Царёво. В Царёве был дивный батюшка о. Михаил Кречетов, очень весёлый. Сын его Валерьян (теперь о. Валерьян) хорошо пел под гитару. А сын Николай (теперь о. Николай) был серьёзный и строгий. Вот с о. Михаилом мы любили "служить". То есть он служил в почти пустом храме, а мы пели, как могли, в основном "Господи, помилуй". Он всегда нас благодарил после службы, гладил по головам и говорил: "Вот и послужили во славу Божию".
Скоро я узнала, что Коля Кречетов женился на Кате Пелих. Я и представить себе не могла, что они знали друг друга! Уже став взрослыми, мы дружили какое-то время, вместе ходили к о. Всеволоду Шпиллеру, но потом, узнав, что я у о. Александра Меня, Коля прервал отношения навсегда. Став священником, он вообще перестал с нами общаться. И уже в 80-е годы, когда я буквально кинулась к нему на концерте в Большом зале Консерватории, на котором было почти всё московское духовенство, о. Николай просто убежал от меня, сказав на лету: "Здрасьте и до свидания". И кому-то на ходу объяснил: она — "меневка".
Встреча
Однажды Верочка заболела и не могла поехать в храм; папа взял меня одну. Ехали мы долго и пришли в совсем незнакомый мне храм. Служили всенощную. Приближалось помазание. Был большой богородичный праздник, все были в голубых облачениях. Я смотрела на духовенство, и мне было грустно оттого, что здесь я никого не знаю. И вдруг я увидела человека, не похожего ни на одного из батюшек, которых мне приходилось видеть. Он тоже был в голубом, как все, и сосредоточенно молился, глаза его были прикрыты. Был он очень молодой и чёрный, как смоль, а когда открыл глаза, то будто огонь брызнул из его глаз. Он смотрел на плащаницу, а я в это время стала дёргать папу за руку и громко на весь храм сказала: "Пап, вот на этом я женюсь". Все стали оборачиваться, а папа не знал, куда деваться. Он поднял меня, поднёс к плащанице, потом к помазанию (помазывал большой такой священник, а "мой огненный" стоял рядом, он, видно, был тогда диаконом, а может, ещё и не был), поставил меня на пол, и мы быстро вышли из храма. Обычно мы всегда прикладывались ко всем храмовым иконам, подавали записочки на Литургию на завтра. А тут папа шёл быстро и говорил: "Я не понял, про кого ты говоришь, но ты должна знать, что священники все женатые, и дьяконы тоже женатые, и говорить так неприлично, и вообще в храме так не говорят".
И потом, сколько я ни просилась туда, папа говорил, что он забыл, где мы были, или что туда далеко, или что служба там уже кончилась, или что-нибудь ещё.
Мой огненный ангел
Тарасовка
Живя в Пушкине, по воскресеньям мы всей семьёй ходили в храм святителя Николая, "на горку", или в Новую Деревню, или в Тарасовку. В пушкинской музыкальной школе мы учились вместе с детьми о. Серафима Голубцова. Саша и я — на фортепиано, Верочка и Веня — на скрипке (Веня потом перешёл на альт), а Серёжа — на виолончели. И как дети из верующих семей очень подружились. По правде сказать, и неверующих друзей у нас было много. Но с Голубцовыми была особенная дружба. Разумеется, бывали друг у друга семьями. И вот в один из визитов в Клязьму к Голубцовым их младшая дочь Тата говорит мне: "Нина, а нам вчера нового батюшку дали". В ближайшее воскресенье повезла меня Тата в Тарасовку показывать нового батюшку.
Служил о. Серафим, а новый исповедовал. Я не сразу его увидела, а когда увидела, то остановилось сердце. Матушка Пресвятая Богородица! Это же он — "мой огненный ангел"! Я пошла на исповедь. Конечно, он не узнал меня, о чём потом честно написал в письме. И позже, если разговор заходил об этом, батюшка всегда говорил, что знает меня с той первой исповеди в Тарасовке, хотя я его — намного раньше. И смеялся по-доброму, ласково, чтобы меня не обидеть.
Тарасовский период знаменателен тем, что людей в приходе было очень мало (по сравнению с последними годами его служения там), и нам, учащимся, о. Александр уделял много времени. Можно было ходить с ним по тропинке до платформы и обратно сколько угодно и рассказывать все свои школьные глупости. Нам и в голову не приходило, что у него есть более важные дела. Если мы уставали стоять на службе, — лазали на колокольню; там были голуби, и мы, все в пыли и паутине, спускались к помазанию, а потом лезли обратно, чтобы дождаться о. Александра и идти вместе на электричку. И он ни разу не сделал нам замечания. Только мама ахала, увидев мой помятый и грязный вид, и спрашивала, где же это я была. На что я гордо отвечала: "Мы с Татой были на всенощной в Тарасовке у отца Александра". Мама только головой качала, удивляясь, как можно так испачкаться на всенощной. А зимой мы высчитывали, когда кончится всенощная, на какой электричке о. Александр поедет домой, и садились в эту электричку, провожая его до Семхоза.
"Часовые любви"
В один из приездов в Тарасовку о. Александр познакомил меня с Олегом Степурко. И даже теперь, через столько лет, образ о. Александра всегда "сообщается" у меня с Олегом.
Почему-то я прозвала нас с Олегом "часовыми любви". Это потому, что Олег стоял как вкопанный на службе и какой-то мешок всегда лежал у его ног (наверное, это была мягкая сумка или рюкзак). Приезжая в храм, я видела только Олега, неизменно стоящего примерно на одном и том же месте, отмечала про себя, что часовой приехал, и становилась чуть сзади, стараясь принять такую же позу. "Часовые любви". Остальные прихожане, редкие бабуленции, стояли кто где и очень интересовались молодыми. С появлением Олега прекратились мои провожания о. Александра до платформы — я уступала ему, так как он из Москвы, а я надеялась увидеть батюшку у Лариных и отвести душу.
Из ярких воспоминаний о тарасовских прихожанах остаётся Вадим Тарасов (ныне покойный), тоже "часовой любви" и тоже с мешком (рюкзаком) у ног. Он много фотографировал батюшку, но тогда как-то не было принято просить подарить фотографию. Теперь многие его фотографии о. Александра попали в книги, но есть лучшая (уже одна из поздних) — это фотопортрет. Он висит во многих домах, у меня тоже, но самый большой и прекрасно оформленный — у моей крестницы Лены и её мужа Олега. Когда прихожу, сажусь под ним, в то же кресло, в которое любил садиться о. Александр. И батюшка незримо входит в комнату, освещая всех своей улыбкой.
Семхоз
Мы старались провожать о. Александра на электричке после службы. Но пару раз мы ошиблись и решили ехать вдогонку. Нас было трое: Серёжа Голубцов, Алик Ларин и я. Мы приехали в Семхоз, дошли до дома, всё уже было закрыто, но не ехать же обратно, не повидав батюшку! Мы, подсаживая друг друга, перелезли через забор, ухнули в сугроб и в таком виде — два Деда Мороза и Снегурочка — заявились. Батюшка нас напоил горячим чаем, угостил, не ругал. И сказал, что скоро будет исполняться "Всенощная" Рахманинова на Ордынке, и хор замечательный там, и хорошо бы, чтобы мы, будущие музыканты, знали эту музыку и сходили бы на всенощную с партитурой. Мы сказали, что у нас её нет, батюшка обещал достать и в назначенное время дал мне её на месяц. На всенощной мы были с Серёжей Голубцовым и Аликом Лариным, партитуру делили на троих; и сама музыка, и партитура, и пометки в ней произвели на нас неизгладимое впечатление. И потом в течение десяти, а то и больше лет я всегда ходила на Ордынку в храм Всех Скорбящих Радости и на "Всенощную" Рахманинова, и на "Литургию" Чайковского.
Иногда о. Александр собирал нас всех вместе в доме архиепископа Сергия Ларина. Там было двое детей — Алик и Коля, дети Голубцовы и мы с сестрой. Получалась целая музыкальная компания (все мы учились вместе в музыкальной школе).
Тётя Вера и писатели
Узнав ещё до этих литературных встреч, что Ахматова жива и Пастернак жив, я упросила свою тётю, сестру мамы Веру Дмитриевну Кузьмину, которая только что защитила докторскую по литературе, показать мне "живых классиков". Она согласилась, и мы с ней вдвоём ездили в санаторий "Болшево" к Ахматовой и в Переделкино, где жил Пастернак.
Когда мы пришли в санаторий, Ахматова сидела в большом кресле на веранде. С гладкой причёской, строгая, неприступная. Вера Дмитриевна подошла к ней, говорила недолго о чём-то, а потом махнула мне рукой, чтобы я подошла. Я подошла и поклонилась, как иконе, в пояс. Еле заметная улыбка скользнула по губам Анны Андреевны. Потом она царственно повернула голову и прикрыла глаза. Мы отошли.
А к Пастернаку нас вообще не пустили. Он был очень болен. Зато я знаю роман его жизни, как свою жизнь. И если у меня что-то в любви было необыкновенное, я всегда перед о. Александром как бы оправдывалась: "А вот у Бориса Леонидовича…" На что он с юмором говорил: "Что можно кесарю, нельзя слесарю…"
Батюшка интересно рассказывал нам о поэтах Серебряного века, много читал наизусть и прямо заразил нас Ахматовой, Гумилёвым. Стихи из "Доктора Живаго" Пастернака мы переписывали и учили наизусть.
В тарасовское время батюшка научил меня принимать смерть. В декабре 1964 г. умер мой дед Дмитрий Дмитриевич Кузьмин. Я очень убивалась, но о. Александр не велел плакать, успокоил, сказав, что он в хорошем месте.
В декабре 1968-го умерла тётя, Вера Дмитриевна Кузьмина, которую мы просто обожали; она сыграла большую роль в нашем художественном воспитании: все походы в театры, на концерты и литературные вечера, всё это — с нашей тётей Верой. А в январе 1969-го на моих руках умирает бабушка Надежда Александровна…
После двух похорон самых близких, родных людей еду в Тарасовку в полуобморочном состоянии. Когда-то владыка Антоний сказал плачущему по умершему: "Не мешайте своими слезами его радости". И человек успокоился. А мне о. Александр сказал по-другому: "Ниночка, не плачь, у них звёздный путь… Звёздный путь". И я поняла. Ничего не нужно было объяснять. Я поняла, что надо жить дальше, отдавая своё сердце, свою любовь, свою жизнь, а потом у нас будет свой звёздный путь.
Мои учителя
Клавдия Андреевна Фортунатова и Дмитрий Александрович Блюм
Выбор специальности для меня был определён моей тётей Клавдией Андреевной Фортунатовой, преподававшей в училище при Московской консерватории вокал. Дело в том, что моя первая учительница фортепиано в музыкальной школе и друг всей жизни Мария Васильевна Волкова-Ленская (в 1999-м её не стало) мечтала видеть меня пианисткой, а я боялась сцены, каждый выход требовал от меня большого мужества, не говоря уже об отчётных концертах, которые проходили в Малом зале Консерватории. Однажды после исполнения в Малом зале "Грёзы" Листа я упала в обморок за кулисами, прямо на руки Марии Васильевны.
И вот приезжает как-то Клавдия Андреевна к нам и говорит: "Ничего, Нинок, ты у нас будешь теоретиком". И повезла меня к Дмитрию Александровичу Блюму. Разумеется, познакомившись с Блюмом, я уже никем не хотела быть, а только теоретиком. Блюм затмил в моём сознании всех: знать музыку, как он, уметь слышать, уметь всё это рассказать и объяснить другому — это казалось чудом. Ко всему прочему, внешне Блюм напоминал мне Баха.
О. Александр очень радовался тому, что я попала в руки этого великого педагога. Оказалось, что они с Блюмом знакомы, встречаются в доме архиепископа Сергия Ларина. Моему удивлению и радости не было предела. Так ещё за два года до поступления в училище я узнала, что Дмитрий Александрович — свой и с ним ничего не будет страшно, даже эта непонятная и трудная теория музыки. Дмитрий Александрович никогда не спрашивал, почему, например, в Страстной четверг я опоздала на занятия и почему в Великую пятницу мне надо уйти пораньше. Мы никогда не говорили о чём-то, связанном с церковной жизнью, но понимали друг друга с полуслова.
А когда я начала петь в церковном хоре в храме, Клавдия Андреевна и Дмитрий Александрович как бы невзначай дарили мне старые церковные ноты и пожелтевшие книжки о церковном пении и уставе. В то время такую литературу купить было нельзя.
Лариса Леонидовна Артынова
Директор училища Лариса Леонидовна Артынова делала вид, будто не знает, что я пою в храме на Арбате, недалеко от училища. И это в то время, когда мою сестру Веру исключают из музыкальной школы за ношение крестика… Я чувствовала, что Лариса Леонидовна всё знает про меня, и при встрече с ней вжималась в стенку, боясь замечания или чего похуже. А она смотрела мне в глаза и проникновенно говорила: "Как дела, детка? Хорошо? Ну, иди с Богом!" Эти её слова поражали неожиданностью и снимали моё напряжение. Когда я отказалась вступать в комсомол, Лариса Леонидовна не вызвала меня, не стала "прорабатывать", оставила в покое.
Клавдии Андреевны и Дмитрия Александровича уже нет с нами, а Лариса Леонидовна, слава Богу, только недавно сдала бразды правления в училище, которому отдала всю жизнь. Директор-легенда.
Про о. Александра Меня мы никогда и никому в училище не говорили. Но в конце 1989-го или начале 1990 г. Лариса Леонидовна сама пригласила его прочитать студентам лекцию.
Продолжение следует
