Наделённый даром видеть сокровенное, прозорливец Пушкин обнаружил два чувства, питающих русское сердце:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
К пепелищу — это и в самом деле очень русское. У нас то горят, горят пожары, горят всю неделюшку, то враги сожгли родную хату, то мы сами взяли и разрушили весь мир насилья:
Подпусть петуха,
Подымай вилы,
Эх, не потухай,
Петух милый!
Чёрт ему теперь родня.
Головы — кочаном.
Пулемётов трескотня
Сыплется с тачанок.
Эх, яблочко
Цвета ясного,
Бей справа белого,
Слева — красного…
(В. Маяковский. "Хорошо!")
Будто бы в самой душе русского человека веками не унимается, будоражит, томит, подстрекает бес бунта, бессмысленного и беспощадного. Я другой такой страны не знаю, где так беспечно и лихо ломают вековой уклад, учиняют революции, разрушают храмы и семьи, гнобят в узилищах и устраняют неугодных. Такую страну — да не пожалеть, не оплакать?
Вот слёзно поют в подземном переходе то ли "афганцы", то ли "чеченцы", собирают деньги увечным собратьям и семьям погибших. О родине поют, за которую шли в бой, хотя на неё вроде бы никто не нападал. Покой нам только снится, и родное пепелище, вековая неустроенность и безбытность (без быта не означает ли и без бытия?) привязывают к себе тем крепче, чем больше кровушки пролито и голов сложено в очередном братоубийстве. Недаром же поставил Пушкин рядом с пепелищем — гробы.
И всё же два чувства, дивно близкие нам, связаны более тонко и сложно. Александр Сергеевич говорит о гробах отеческих — о могучем родовом тыле, что даёт незыблемую земную опору тем, кого то ли Бог, то ли Его оппонент догадал родиться в России с умом и талантом, как самого Пушкина, и тем, кто, не умея переводить божественные глаголы на внятный людям язык, ощущает это интуитивно, нутром.
Когда-то давно жизнь семьи, одного её поколения за другим, протекала в родовом доме, который становился первой, малой родиной. В отчий дом возвращались, образ его хранили в памяти на чужбине; защищая родную землю от врагов, защищали в первую очередь его, свой дом. Теперь почти ни у кого из нас такого семейного гнезда нет: современные люди более подвижны, легко меняют квартиру на квартиру, город на город, страну на страну. Это как будто неплохо — есть выбор, есть чувство свободы, открытости мира, единства разных народов. Обратная же сторона этой медали — риск потерять духовную оседлость (термин академика Д. С. Лихачёва), укоренённость в культуре той земли, где Бог — всё-таки Бог! — догадал тебя родиться.
Многие, особенно помоложе, возразят: "Да что она такое, эта оседлость, и зачем нужна? Не более чем консервативная привычка, добровольная тюрьма, внутренняя несвобода! Не лучше ли быть “гражданином мира”, чем патриотическим лаптем щи хлебать? Жизнь даётся человеку один раз, и прожить её надо". Конечно, послушав Рогозина и иже с ним, играющих на уязвлённом национальном самолюбии, говорить вслух о любви к родине постесняешься. Но почему-то в образцово демократической Америке быть гражданином своей страны и патриотом не стыдно, а естественно (правда, там не делают из этого профессии).
Ясный и простой ответ даёт христианский педагог протоиерей Борис Ничипоров: "Подлинными гражданами могут стать только те… которые проникнутся духовной истиной и правдой своей земли, почувствуют и узнают сердцем природу её духовности, её веру. Можно быть коммерсантом, парикмахером, врачом, актёром — кем угодно. Но нельзя ничего создать, будучи чужим на своей земле" (Времена и сроки. Книга вторая. Проповеди, беседы, эссе. М., 2002).
Одна из важнейших и неотъемлемых черт российской духовной культуры — любовь к отеческим гробам. Именно любовь. Когда Пушкин писал о родном пепелище, он, несомненно, имел в виду и осиротевший дом в Михайловском, неподалёку от которого на смиренном кладбище покоились его умерший в младенчестве брат и другие Пушкины. В том, что и его гроб привезли под стены Святогорского монастыря, — великая правда и мудрость Божьего Промысла. Здесь годом раньше он похоронил мать и сделал вклад на свою могилу, место для которой выбрал сам; здесь, а не в холодном мраморе петербургских некрополей его душа только и могла обрести покой и волю. Давно, усталый раб, замыслил он побег в обитель дальнюю — и так оно и вышло.
Как мы меняемся возле родных могил! Как стихает и мягчеет душа, вспоминая ушедших! В нашем церковном календаре не счесть дней поминовения. Великим постом, пишет о. Борис, "каждая суббота — родительская… Это есть ответ Церкви на наши самые сокровенные чаяния. Какие? Исполнить долг благодарения, восстановить мир со всеми, живыми и усопшими… утолить пронзительную жалость об ушедших “преждевременно”… хотя умом-то понимаем: не мы устанавливаем времена и сроки жизни. У Бога нет ничего преждевременного".
Человек не может полноценно жить в безопорном пространстве, в духовной невесомости. Должно быть у него место, где встречаются, соединяются, ведут безмолвную беседу земное и небесное, тленное и не подвластное тлению. И если это не храм, то что же ещё, как не зелёный холмик с крестом, обнесённый незамысловатой оградой? Есть у тебя такое место — и ты не безроден, потому что тут у тебя родня и родина. А если нет…
Мог ли представить себе Александр Сергеевич, с надеждой окликавший племя младое, незнакомое, что через полтора столетия породит Россия новых варваров? Что одни, устыдившись казённого равнодушия военных и прочих ведомств, спустя шесть десятков лет после Победы будут собирать по лесам и оврагам кости непогребённых солдат Великой Отечественной, а другие, налившись для пущего куража водкой, осквернять свастикой могилы с неславянскими фамилиями? Или родители не удосужились хотя бы раз в жизни взять их с собой на кладбище в родительскую субботу — "день великой мудрости и покоя"?
В детстве мне очень нравилось делать книжки-малышки. Вырванные из журнала листы надо было сложить, не перепутав страниц, разрезать по сгибам и сшить обыкновенными нитками. Их накопилось у меня много, но в памяти осталась почему-то только одна, с отрывком из того же Пушкина:
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?
Времён от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья?
Быть может, на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нём…
Цитирую, как запомнилось тогда, в дошкольном возрасте. Наверное, впервые, ещё ни разу не столкнувшись со смертью лицом к лицу, детская душа испытала такую пронзительную печаль и ясно представила себе бескрайнее пустынное поле, погружённое в вечную тьму и поросшее травой забвенья. Прошло много лет, и мой маленький сын, которому я читала вслух "Руслана и Людмилу", неутешно расплакался на том же самом месте.
Нам не напрасно заповедано иметь память смертную. И день поминовения "нужен всем: и живым, и усопшим. Как-то по-особенному мы стоим в храме в этот день. Как будто на берегу вечной реки Леты. Она уже унесла многих моих. А что же я-то стою против них?! Что же я-то перед лицом своей совести, перед лицом Божиим?! Великие вопросы! И часто нет ответа… Но приходишь домой, а в душе уже нет той вины и тоски. Есть чудо покоя и примирения. Душа сегодня потрудилась. В сердце сошлись вечное и временное, человеческое и Божественное" (о. Борис Ничипоров).
Вечное в нас не приемлет смерти, не верит в неё. Человеческое, плотское — тоскует и оплакивает безвидно лежащую земную красу, искажённый тлением образ Божий. Примирить то и другое могут лишь вера, надежда на то, что
…у гробового входа
Младая будет жизнь играть
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Вера, надежда и — любовь.
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Пушкин ищет единственно верную формулу — ответ на вопрос, почему это так.
Земля была б без них пустыня
и без бытия
Отечество святыня
И семья
Ещё один вариант второй строфы:
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как пустыня
И как алтарь без божества.
Стихотворение было опубликовано посмертно с чеканной концовкой:
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
