Окончание. Начало в № 6/05
Беру превосходно изданный однотомный словарь "Кто есть кто в России и бывшем СССР" (М., Терра—Terra, 1994). Смотрю: Брик Лиля. "Летом 1915 встретила Маяковского и вскоре стала его близкой подругой". Л. Б. пишет другое: "Только в 1918 году я могла с уверенностью сказать О. М. (мужу. — Т. Ж.) о нашей любви". Снова обращаюсь к словарю: "В 1926–30 в квартире в Гендриковском переулке у них был любовный треугольник". Неправда! "С 1915 года, — сообщает Л. Б., — мои отношения с О. М. перешли в чисто дружеские, и эта любовь не могла омрачить ни мою с ним дружбу, ни дружбу Маяковского и Брика". Настаивает: "Мы с Осей больше никогда не были близки физически, так что все сплетни о “треугольнике”, “любви втроём” и т. п. — совершенно не похожи на то, что было". К тому же, замечу от себя, переулок Гендриков, а не Гендриковский. Далее по словарю: "Осенью 1928, после встречи Маяковского с Татьяной Яковлевой в Париже, отношения между ними прекратились". Нет, они прекратились гораздо раньше. Дотошный составитель, автор вступления и комментариев к книге "Любовь — это сердце всего", впервые вышедшей на русском языке в Стокгольме в 1982 году, а теперь и в Москве, Бенгт Янгфельдт говорит о семи годах их интимной близости, и у нас нет оснований ему не верить. Всё это как будто мелочи, и касаются они двоих. Но если в маленькой энциклопедической заметке столько неточностей, каким же грузом ошибок отягощено представление обычных читателей!
Названная выше книга вмещает 115 писем и телеграмм от Маяковского к Брикам, а также письма и телеграммы от Бриков к нему. Читать их и сладко, и жутко, и больно. Не потому, что адресатом этих посланий была какая-то Мессалина или, ближе к советскому говорку, вертихвостка, как, возможно, думают люди, плохо осведомлённые. А потому, что яснее ясного становится: земной любви поставлены на этом свете жёсткие пределы. Она всегда натыкается на стенку в груди другого человека. Её пачкают, её не щадят окружающие. Любовь — это самое труднодоступное чувство на свете и наименее ценимое, как это ни странно. Она всегда в дефиците.
Есть в письмах Маяковского то серьёзное, мужественное, сокровенное, что добавляет вполне определённые, редкостные и трогательные взрослые штрихи к увиденному когда-то в "Одноглазом Полифеме" его одноклассником.
"Любовь — это главное. От неё разворачиваются и стихи и дела и всё пр. Любовь это жизнь, это сердце всего (…) Без тебя (не без тебя “в отъезде”, внутренне без тебя) я прекращаюсь" (письмо 113; сохранена орфография и пунктуация автора).
"Делай как хочешь ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит" (143).
"Каждому надо что б у него был человек — а у меня такой человек ты. Правда" (221).
Есть в письмах драгоценные и узнаваемые детали литературно-командировочного характера; нельзя сказать, чтобы "первый поэт масс" катался как сыр по просторам родины чудесной:
"Надоело — масса бестолковщины. Устроители молодые. Между чтениями огромные интервалы и ни одна лекция не согласована с удобными поездами. Поэтому вместо международных езжу положив под голову шаблонное с клещами звёзд огромное ухо" (221).
Но в целом беспощадно ясно: поэт рано лёг на дно, закрылся ото всех, годами таился даже от "своего человека". Чтобы не напороться на ответную душевную чёрствость? Не обидеть, не встревожить, не причинить ей боль? И то, и другое, и третье, и десятое. Последней правды мы никогда не узнаем.
Как будто преданные ему Брики проглядели своего Володю. А кто из нас не проглядел кого-то из дорогих и близких?.. Особенно тяжело читать его телеграммы из Москвы и их открытки из Европы в последние дни жизни В. М. Укоренившийся в переписке шутовской тон, все эти "Володик", "Волосик", "щенятки", рисунки собак и кошек в конце письма оскорбляют скорбь. На открытке, посланной Л. Б. и О. Б. из Амстердама 14 апреля 1930 года, поля цветущих гиацинтов. Как будто заготовка для посмертного венка…
Только поэзия сохраняет любовь в первозданном виде. Только поэзии дано это хрупкое и неуловимое чувство увековечить.
Одно из лучших любовных стихотворений ХХ века "Лиличка! Вместо письма" написано в 1916-м, а напечатано лишь в 1934 году. Лет двадцать назад его принесла домой и прочла мне "с выражением" моя юная дочь. Умная учительница нашла способ приобщить старшеклассников к поэзии Маяковского, не вызвав у них отвращения, наоборот — пробудив интерес к поэту. Хочу привести тут это стихотворение целиком.
"Дым табачный воздух выел. / Комната — / глава в кручёныховском аде. / Вспомни — / за этим окном / впервые / руки твои, исступлённый, гладил. / Сегодня сидишь вот, / сердце в железе. / День ещё — / выгонишь, / может быть, изругав. / В мутной передней долго не влезет / сломанная дрожью рука в рукав. / Выбегу, / тело в улицу брошу я. / Дикий, / обезумлюсь, / отчаяньем иссечась. / Не надо этого, / дорогая, / хорошая, / давай простимся сейчас. / Всё равно / любовь моя — / тяжкая гиря ведь — / висит на тебе, / куда ни бежала б. / Дай в последнем крике выреветь / горечь обиженных жалоб. / Если быка трудом уморят — / он уйдёт, / разляжется в холодных водах. / Кроме любви твоей, / мне / нету моря, / а у любви твоей и плачем не вымолишь / отдых. / Захочет покоя уставший слон — / царственный ляжет в опожаренном песке. / Кроме любви твоей, / мне нету солнца, / а я и не знаю, где ты и с кем. / Если б так поэта измучила, / он / любимую на деньги б и славу выменял, / а мне / ни один не радостен звон, / кроме звона твоего любимого имени. / И в пролёт не брошусь, / и не выпью яда, / и курок не смогу над виском нажать. / Надо мною, / кроме твоего взгляда, / не властно лезвие ни одного ножа. / Завтра забудешь, / что тебя короновал, / что душу цветущую любовью выжег, / и суетных дней взметённый карнавал / растреплет страницы моих книжек… / Слов моих сухие листья ли / заставят остановиться, / жадно дыша? / Дай хоть / последней нежностью выстелить / твой уходящий шаг" (26 мая 1916. Петроград.)
В сравнительно недавние времена в официальной печати явно поощрялась и раздувалась тенденция: притушить роль Бриков в жизни и творчестве Маяковского, а то и свести её на нет. Доходило до курьёзов: на одной из известных фотографий путём плутовской ретуши Лилю отсекли от Владимира, от неё остался только… каблук. Кому-то было выгодно навесить на них всех собак — за его неортодоксальные выходки, его вызывающие связи, потрясшее многих самоубийство. Только бы не бросить тени на власти предержащие. Не запачкать белоснежных риз советской идеологии, советской печати. Объективный маяковсковед Б. Янгфельд пишет: "Нет оснований идеализировать их жизнь, но ещё меньше оснований сознательно умалять роль Л. Ю. и О. М. в жизни Маяковского и любовь Маяковского к Л. Ю.".
Недавно один уважаемый историк и телеведущий, анализируя с голубого экрана события 1930 года, много внимания уделил Маяковскому и его окружению, за что, конечно, спасибо. Лилю Брик он разоблачил как сотрудника ОГПУ и даже сообщил номер её удостоверения. Пусть так! Образ возлюбленной В. М. не стал от этого тусклее — только сложнее, драматичнее. Рискну предположить, что Евангелие от Иоанна годится и на этот чрезвычайный случай: "…кто из вас без греха, первый брось на неё камень" (Ин 8. 7).
Лиля Брик немало сделала для Маяковского при его жизни и своим письмом к Сталину обеспечила его посмертную литературную судьбу…
А теперь картинка из литературного быта недавних десятилетий… Середина 70-х. Иду по садовой дорожке от Дома творчества "Переделкино" и встречаю Бориса Абрамовича Слуцкого (замечу, что в письме к сестре, Эльзе Триоле, Лилия Юрьевна отозвалась о нём так: "Человек он удивительный, лучший из всех, кого знаю"). Б. А. говорит мне, что привёз "на показ" Лиле Брик поэтессу Людмилу Олзоеву. И добавляет (чтобы меня не обидеть?), что Лиля Юрьевна падка на всякую экзотику. Да, у Люси Олзоевой при явно выраженной бурятской внешности (режиссёр Сергей Герасимов недаром снял её в фильме "У озера") русская культура, русские стихи, прекрасная русская речь. Экзотично!
— Где она? — спрашиваю нетерпеливо, имея в виду не Люсю, которую хорошо знаю, а ту, про кого "Лиля, люби меня!", выкрикнутое на всю страну и шире — на весь европейско-американский мир.
Б. А. машет рукой в сторону боковой аллеи.
Иду туда нарочито медленно, будто прогуливаясь. Увидев на скамейке сухую нарядную старушку (ей было уже за восемьдесят), здороваюсь и хочу пройти мимо. Не зная меня, не подозревая, что я проделала этот короткий путь ради неё, Лиля Юрьевна вскидывает на меня глаза, полные такой заинтересованности, такой неподдельной радости от встречи, что я невольно останавливаюсь. Нет, нет! Это — не мне! Она всех так привечает. Она всех готова любить, что сводило с ума Маяковского.
"Яркие жаркие глаза" — эти слова Николая Асеева абсолютно точны. Лучше не скажешь.
Больше я её не видела. Увезли ли её из Дома творчества, сама ли я уехала — теперь уже не припомнить. А если бы каждый день сидела она на той скамейке? Подошла бы я к ней, заговорила бы первая? Едва ли. Ибо могу повторить за Беллой Ахмадулиной: "Но я чужда привычке современной / Налаживать контакт несоразмерный".
В 1978 году Лили Брик не стало…
Поэмы "Флейта-позвоночник", "Люблю", "Про это", стихотворение "Лиличка! Вместо письма…" — это действительно "песнь торжествующей любви", не по Тургеневу, с его мечтательно-меланхолическим XIX веком за плечами, а по Маяковскому, с его — глаза в глаза, брови в брови — двадцатым веком, крутым, жестоким, скупым на чувства, но если уж расчувствуется, даст себе волю, то хоть святых выноси…
Так вот что он имел в виду под словами "пограндиознее онегинской любви"? А я не поняла…
Меня всегда трогала наивная и чистая фраза из поэмы "Про это": "Она красивая — / её, наверно, воскресят…" Но воспринимала я её как поэтическую фигуру, не больше. И только познакомившись с трудами Николая Фёдорова, поняла, что, якобы материалист, якобы безбожник, поэт вкладывал в неё вполне реальную, хоть и безумную для здравого смысла, надежду. Ещё конкретнее и потому безнадёжнее звучит строфа с просьбой о собственном воскрешении: "Воскреси / хотя б за то, / что я / поэтом / ждал тебя, / откинул будничную чушь! / Воскреси меня / хотя б за это! / Воскреси — / своё дожить хочу!" Но к кому взывает поэт, не к любимой же?! Она сама стоит "в очереди" на воскрешение, и ещё неизвестно, воскресят ли даже её, красивую… К Создателю? Нет, это было бы не по-маяковски… Возвращаюсь к нужному фрагменту поэмы, внимательно перечитываю. Оказывается, адресат — товарищ химик XXX века: "Вот он, / большелобый, / тихий химик, / перед опытом наморщил лоб. / Книга — / "Вся земля" — / выискивает имя. / Век двадцатый. / Воскресить кого б?"
Считая себя человеком верующим, православным, не могу уверовать в искусственное механическое воскрешение умерших — лишь робко уповаю на него и отношу его к Божьему соизволению в конце времён. Но в нашей, человеческой власти воскресить в творчестве Владимира Владимировича то нетленное, что из чувства ли противоречия, из желания ли возвыситься за счёт чужого унижения напрочь зачёркивается чрезмерно прыткими гробовщиками от поэзии…
Итальянский филолог и священник Э. Гуидубальди, автор апологетической книги "От Маяковского к Дантовскому Интернационалу" (двуязычное издание вышло в Москве, в "Прогресс-Академии" в 1993 году), не в пример российским хулителям, поднимает нашего героя выше всех поэтов последних столетий, находит убедительные параллели между ним и великим творцом Возрождения, автором "Божественной комедии" Данте Алигьери. Догадываюсь, что само слово "Интернационал" давно скомпрометировано в глазах моих читателей. Спешу их успокоить: имеются в виду не Первый лондонский Интернационал (К. Маркса), не Второй, парижский, не Третий, ленинский, коминтерновский, а Интернационал революции духа. Причём революционной женственности, воплощённой для Маяковского в Лиле Брик, его путеводительнице, его Беатриче, отводится в нём чуть ли не главенствующее место.
Всё это труднопостижимо для нас, живущих совершенно в другой системе философских и нравственных координат, но, наезжая на вышедшего из моды поэта, не худо всё-таки знать, что думают о нём добросовестные и непредвзятые исследователи за рубежом.
А вот что писал о Владимире Владимировиче известный польский поэт, критик, эссеист Виктор Ворошильский: "…он умер из-за любви (…) Он не сумел помешать торжеству нелюбви в мире и убедить общество коммунистической России в том, чтобы оно приняло и распространило по всему земному шару утопию всемирной любви, о которой он мечтал. Те же источники, которые питали его поэзию, которые питали то, что было в ней большого и неповторимого, содержали в себе ростки его трагической судьбы, его поражение и самоуничтожение".
Кому-то может показаться странным название главы: "За всех расплачусь, за всех расплачусь". По-моему, Маяковский действительно расплатился за всех соблазнённых современников, угрохав большую часть своего непомерного творческого дара (бывает же "непомерная тяжесть") на филигранную выделку тех вещей, что ещё при жизни первых поколений его читателей оказались на свалке истории.
Можно сказать, что с первым глаголом всё ясно. Ну, а со вторым?
Лиля Брик писала, что, когда после вынужденного (это была её инициатива) двухмесячного разлучения душ и тел они встретились в купе поезда Москва–Петроград и В. М. начал читать ей только что законченную поэму "Про это", он заплакал. Нет, он не был похож на Горького, пускавшего слезу так часто, что редкий мемуарист не вспоминает об этом. Уверена, что в случае Маяковского можно говорить о "скупой мужской слезе".
Откуда же это "расплачусь"?.. Оплакивать дореволюционную жизнь ему не приходило в голову, потому что по отношению к ней он был настроен резко отрицательно с самого начала. Оплакивать любовь к женщине? Но в стихах и поэмах двадцатых годов любовь, как правило, даётся в мажорном ключе, даже если ускользает, баррикадируется от него, не оправдывает надежд, вынуждает делиться с другим или другими. Оплакивать безвременно ушедшего вождя революции и пролетариата? Нет причины: ведь он "живее всех живых"; он был, есть и будет. Может быть, товарища Нетте? Тоже нет: умирая, тот воплотился в пароход, заслужил у народа и правительства посильное бессмертие. Тогда Есенина? Но собрату по поэзии там едва ли не лучше, чем здесь: "Летите, в звёзды врезываясь…"
Предвижу возражения, но рискую предположить, что В. М., в конечном счёте, оплакивал… Христа, двухтысячелетний отход мира от Христа. Человек нецерковный, богохульник в открытую, когда был молод, равнодушный к вере, когда стал тем, кем стал, Владимир Маяковский, как мало кто из поэтов, страдал от катастрофического несовершенства быта и бытия, от извращённости человеческих отношений, от забвения основных Христовых заповедей. На его глазах, при его активнейшем участии окружающий мир был потрясён до основания глашатаями и делателями неслыханной новизны. Но по-прежнему не было ни вокруг, ни в нём самом ни чистоты, ни милости, ни миротворчества. Не было Любви. А жгучая, гиперболизированная тоска по ним была.
Не потому ли: "Я с жизнью в расчёте, и не к чему перечень / взаимных болей, бед и обид"?..
И последнее, о чём хочется сказать. Многим памятна посмертная фотография Маяковского в виде мирно спящего, по-своему прекрасного человека. Даже Пастернак, видимо, попался на эту удочку, раз написал в "Смерти поэта": "Ты спал, постлав постель на сплетне, / Спал и, оттрепетав, был тих…" Но была ещё одна фотография, где поэт запечатлён в подлинной посмертной позе. Её успел убрать тот или те, кому было поручено привести тело великого певца социализма в надлежащий порядок.
Автор "Дантовского Интернационала", писатель и священник Э. Гуидубальди пишет: "То была фотография мёртвого поэта в позе Христа: раздвинутые под распятие руки и ноги, лицо с отчётливым выражением ужаса, губами, застывшими в крике, схожем с последними словами умирающего Иисуса: “Господи, для чего ты оставил меня!”"
Нынче, безусловно, не юбилей, да Маяковский, как известно, презирал юбилеи.
Но никогда не поздно испросить прощение за злые передержки у одного из самых своеобразных и страстно жаждавших Преображения всего сущего русских поэтов, которого подвергли при жизни голгофе бездумного славословия, а после смерти — голгофе словесного линчевания.
Так, может быть, его посмертная поза распятого Христа была не случайна?..
Мюнхен, Германия
