Рождённая в семнадцатом

К радости постоянных читателей "Истины и Жизни", в редакционном портфеле снова появилась папка с писаниями Нины Александровны Дмитриевой, ранее не публиковавшимися. Их нам любезно предоставила Светлана Фёдоровна Членова, работающая с архивом Нины Александровны.

Признанному специалисту в области культуры, человеку глубокому, светлому, неравнодушному, Дмитриевой подвластны жанры искусствоведческого очерка, комментированного чтения, публицистики (см. №№ 7, 8/99; 3, 4, 11, 12/2000; 2, 4, 11, 12/02; 9, 10/03; 2, 3, 4, 6/04). Каждый её текст заострён на "вечные вопросы", представляет христианский взгляд на события, явления, времена.

В этом номере – публицистика (с некоторыми сокращениями) из новой порции дмитриевских текстов, как всегда искренняя, совестливая, мудрая без мудрёности. Будут и другие жанры, в том числе сказки, когда-то написанные Ниной Александровной для внуков.

Я родилась в год Октябрьской революции, провела жизнь при Советской власти, вместе с ней состарилась и, к своему удивлению, её пережила. У меня нет претензий выступать от лица поколения — в каждом поколении есть разные люди с разным образом мыслей, не говоря уже о разном общественном положении. Говорить могу только о себе и отчасти о своём ближайшем окружении. Это был, может, и не широкий, но всё-таки круг, и нечто общее в его социальном самочувствии имелось.

Люди более молодые почему-то считают, что для нашего поколения (примерно от 1914 до 1924 года рождения) общим было: искренняя вера в коммунистические идеалы, преданность ленинским заветам и любовь к товарищу Сталину. (За исключением тех, кто стал жертвами террора, да и из них большинство сохранили веру в идеалы, хотя в товарище Сталине разочаровались.)

Возьму на себя смелость сказать, что всё это не совсем так. Если мы во что и верили (имею в виду свою среду — молодых и средних "образованцев"), то — в историческую неизбежность, против которой не попрёшь. Нам было свойственно принимать вещи как данность. Где-то я читала, что дети, родившиеся и успевшие подрасти в условиях затянувшихся военных действий, воспринимают постоянные обстрелы как нечто хотя и неприятное, но естественное; а как же иначе? При этом у них есть и свои игры, и свои маленькие радости. Примерно так было с нами.

Больше всего это относится к сталинскому периоду. Поверьте: не было у нас "культа личности". С ним сообразовывались, поскольку он насаждался на официальном уровне. На этом уровне действительно полагалось считать, что Сталин всё знает и предвидит, что его поступками движет высшая мудрость; его благодарили в стихах, песнях, прозе, статьях — благодарили даже за то, что он живёт на земле, то есть за то, что выбрал для рождения нашу планету. Нет, мы не были до такой степени глупы, чтобы принимать эту липу всерьёз, да вряд ли принимали всерьёз и сами насадители "культа". Слащавые, выспренние слова — "родной отец", "любимый", "гений всех времён" и пр. употреблялись в песнопениях и публичных речах, но в обиходных разговорах их никто не произносил — показалось бы дико.

Мы, чья молодость приходилась на конец тридцатых, мы, не принимавшие участия в разрушении "старого мира", не изведавшие революционной эйфории, — мы не были ни ортодоксами, ни диссидентами. Мы были немощными фаталистами. Наше общественное поведение (не скажу: сознание, но именно поведение) определялось теми условиями бытия, которые мы застали уже сложившимися.

Моя семья жила скромно и средне. Отец — инженер старой закваски, получивший образование до революции; революции он не сочувствовал, но, как и многие, покорился обстоятельствам. Двое его закадычных приятелей "подверглись" и бесследно исчезли ещё в начале 30-х годов. Помню, что и отец со дня на день ждал ареста, настроен был нервно, не спал ночами, прислушиваясь к звукам и стукам. Однако всё обошлось: отца не тронули, среди близкой родни репрессированных не оказалось. Вероятно, поэтому у меня не образовалось соответственного "комплекса" — не помню, чтобы я испытывала страх. Об арестах, конечно, знала, но не знала, что они были столь массовыми. Опасения отца казались мне преувеличенными и происходившими "на нервной почве".

Тем не менее, уже в детстве, а потом в студенческой юности, кончившейся с началом войны, общая атмосфера жизни, включая "социалистические идеалы", мне скорее не нравилась, чем нравилась. Родители здесь были ни при чём: они не проводили со мной идеологического воспитания ни в ту, ни в другую сторону. Меня никогда не водили в церковь, не учили молитвам, я привыкла считать, что "бога нет", — но мне не нравилось, когда разрушали храмы и когда прекратился гулкий колокольный звон, который я слышала в детстве. Не нравилось, когда я читала в журнале "Пионер", что дети должны воспитываться в коллективе, а не в узком семейном кругу, что обзаводиться собственными вещами и личными библиотеками — мещанство, а надо, чтобы всё шло в общий котёл. Я и мои подружки предпочитали мещанское времяпровождение со своими мамами, с собственными игрушками и книжками или игры во дворе в небольшой компании. И уж совсем не понравилось мне в пионерском отряде, куда я всё-таки поступила. Тогда отряды создавались не при школах, a при заводах и фабриках; наш отряд состоял при кондитерской фабрике имени Бабаева. Это бы ничего: на фабрике очаровательно пахло и иногда перепадали конфеты. Но очень скучно было на пионерских сборах, где вожатые вечно кого-нибудь прорабатывали и перевоспитывали. <…>

После пионерлагеря я перестала ходить на сборы, автоматически выбыла из юных пионеров и никогда не вступала в комсомол. Пионерский опыт окончательно отбил у меня охоту к социалистическому коллективизму. Никакого осознанного протеста в моём уклонении от комсомола, конечно, не было. Просто — вырабатывалась определённая жизненная линия поведения: по возможности увиливать от неприятного, а уж если не выходит — тогда подчиняться.

До поры до времени я думала (если вообще думала), что коллективизация, индустриализация (столько-то тонн чугуна на душу! и зачем моей душе столько чугуна?), преследование врагов народа, зубрёжка истории партии (когда какой съезд), обожание Сталина — вещи противные, но, за вычетом ошибок и перегибов, нужные обществу. Если они есть, значит, так надо, значит, в них заключена некая, как говорил бессмертный Васисуалий Лоханкин, сермяжная правда. Более или менее ясное сознание, что ни сермяжной, ни вообще правды тут нет, пробудилось у меня поздно — во время войны.

Перед войной я окончила ИФЛИ и вскоре эвакуировалась с ребёнком в Моршанск, где жили родственники. Ни отопления, ни продуктов, ни электричества не было, к тому же фронт проходил близко, и над нашими головами постоянно летали немецкие самолёты, а "убежищами" были наспех вырытые ямы, заливаемые дождями до краёв; никто в них, конечно, не лазил. При всём том я не чувствовала ни малейшего сожаления о "благополучном" прошлом и никакого желания, чтобы оно вернулось в прежнем виде: война обнажила его фальшь. Как тогда говорили — стало труднее жить, но легче дышать. Словно бы дрогнул висевший над страной камень. Я была уверена, что война кончится победой над немцами, но смутно надеялась и на победу над нашим собственным прошлым. Мне казалось, что и моя жизнь станет какой-то другой. В то, что я после войны буду работать "по специальности", я не верила, но мне это было всё равно. В Моршанске я преподавала литературу в Учительском институте, мне были по душе мои ученицы, приходилось много читать — при свете коптилки, не снимая шубы. Там я прочитала и некоторые философские книги, о которых раньше и не слыхала, хотя получила высшее гуманитарное образование, и начинала понимать, что не религия — опиум для народа, а опиум то, чем нас усердно пичкали.

Но грубая истина состояла в том, что, вернувшись в Москву, восстановившись в аспирантуре, а потом поступив на работу в журнал "Искусство", я не только не начала другую жизнь, которая мерещилась в военные годы, а окунулась в прежнюю в ещё худшем варианте. Приходилось опять посещать политзанятия, изучать постылый "Материализм и эмпириокритицизм", разоблачая идеалистов "всех мастей"; что ещё хуже — приходилось, в качестве редактора, портить чужие статьи и самой писать прескверные статейки (ничтожной редакторской зарплаты на жизнь не хватало). И самое худшее — то, что я довольно легко адаптировалась к этим условиям.

Правда, случались критические ситуации. По молодости и неопытности мне не удавалось "политически мыслить", как подобало работнику идеологического фронта. Время от времени меня в этом публично изобличали (например — в симпатиях к французскому импрессионизму), не скупясь на самые грозные, уничижительные слова; не допустили к защите диссертации. Один товарищ, выступая с трибуны, сказал обо мне: "Это не наш человек". Но как-то это всё сходило с рук и серьёзных последствий не имело, даже с работы не уволили, а, напротив, предложили должность научного сотрудника в НИИ Академии художеств. (Это, скорее всего, свидетельствовало, что подобные мне были и среди начальства.) Крах диссертации меня не удивил — диссертация была о Врубеле, а как раз в это время происходил разгром Зощенко и Ахматовой, следовательно, и "декадентства": Врубель пришёлся совершенно некстати. Не растерявшись, я сравнительно быстро написала новую диссертацию — о московском Училище живописи и ваяния. С ней всё прошло гладко, мне положительно везло.

Однако раздражала и удручала необходимость всё время лавировать, оправдываться, изворачиваться, стараясь хоть что-нибудь, хоть самое невинное, протащить через многоступенчатую цензуру. Работать в журнале в условиях "борьбы с космополитизмом" значило участвовать в каком-то идиотском шабаше. Например: я сижу в редакции, передо мной вёрстка статьи именитого Икса, в которой он обличает космополитизм Игрека. Читаю, исправляю опечатки. В это время приносят сегодняшнюю газету, в газете — статья Зета, направленная против Икса — автора нашей статьи: Зет утверждает, что он-то и есть махровый космополит. Я звоню нашему главному редактору, спрашиваю, как теперь быть — кто космополит, кто нет? Ответ: немедленно снять статью Икса из номера. А номер уже свёрстан, надо срочно искать замену.  <…>

Я вспоминаю мелкие факты своей биографии из желания как-то реконструировать мироощущение мелкого образованца тех лет. Его можно сравнить с состоянием человека, которого закусали комары: досадно, докучно, а спрятаться некуда. Нам не думалось, что все тучи комаров излетают от Сталина. Как ни странно, мы вообще о нём мало думали, хотя неуклонно его цитировали, а его портреты непрерывно маячили перед глазами — в некоторых номерах того же "Искусства" они помещались буквально на каждой странице. К ним пригляделись и перестали замечать. Сталин сделался эмблемой, в которой не оставалось ничего живого. В жизни он словно бы и не участвовал, а только осенял её своими изречениями и усами. Действовали другие люди — очень многие люди на всех ступенях общественной лестницы. Не Сталин, а "органы" производили обыски и аресты; не Сталин, а Жданов громил Зощенко и Ахматову; не Сталин, а президент Академии художеств Александр Герасимов истреблял так называемый формализм. Театральных критиков-космополитов разоблачал тоже не Сталин, а сами же театральные критики, да ещё с каким рвением. И не Сталин, а мелкий чиновник Тупицын (его подлинная фамилия) осуществлял цензуру над журналом "Искусство". Свои запретители и распорядители, свои ретивые доброхотные функционеры имелись везде и всюду. Среди тех, с кем мне приходилось сталкиваться, встречались сущие угрюм-бурчеевы, но были и люди, что называется, по-человечески неплохие. Одно дело — человек, другое — функция, к которой он приставлен.

Казалось — все жили под одним прессом, составляли единый механизм. А кто запустил механизм? Ну, очевидно, историческая необходимость. Из того, чему нас обучали в институтах и на политзанятиях, прочнее всего укоренился исторический материалим, понятый как исторический фатализм. Если нас угораздило жить при становлении социалистической формации, хочешь не хочешь — принимай правила игры. Что социализм может развиваться по какому-то другому сценарию, не так, как у нас, — тому история не давала примеров, а истории виднее. Как я теперь понимаю, критическое отношение к нашей действительности, пробудившееся у меня в годы войны, касалось нравственного и религиозного аспекта, но исторического материализма из сознания не выбило. Если существующее и безнравственно, оно, тем не менее, закономерно, и надежды изменить ход вещей иллюзорны.

В узком кругу мы позволяли себе посмеиваться — на это нас ещё хватало. Помню остроты одного моего приятеля по поводу "потока приветствий" к 70-летию Сталина (приветствия печатались в газетах ежедневно, в течение чуть ли не целого года). Мой знакомый говорил, что следовало бы издать их в нескольких томах и изучать наряду с "Кратким курсом". "Представляете, будут друг у друга спрашивать: вы до какого тома “Приветствий” дошли? Мы уже прорабатываем третий". <…>

Перемены представлялись несбыточными опять-таки не из-за Сталина персонально; ещё раз повторю — маленьких Сталиных было видимо-невидимо, куда более тупых, а может быть, и более жестоких, чем большой Сталин, который просто физически не мог же управлять всем и всеми в огромной многонациональной стране. В последние годы он редко выступал с речами, редко показывался; мы полушутя гадали: может быть, он давно умер, но нам не сообщают, на трибуне во время демонстраций стоит его двойник, а всё и без Сталина идёт по заведённому.

Некоторый интерес к личности Сталина временно возник в нашей среде в 1950 году, когда шла "дискуссия о языкознании". Надо иметь в виду, что теорию Н. Я. Марра перед этим уже почти превратили в марксистский эталон (как "учение Мичурина", как "соцреализм" — требовалось установить подобные эталоны во всех областях науки и культуры). И вдруг — статьи в "Правде", одни за Марра, другие против, и неожиданно вмешивается Сам — тоже против "марксистского" Марра: вот это номер! Заинтересовали не рассуждения Сталина, вполне любительские (это-то мы понимали), а самый факт: вождь высказался против "аракчеевщины в науке" и даже призвал к развёртыванию "свободных дискуссий". Никаких таких дискуссий, конечно, не было и быть не могло, но и риторический призыв к ним приятно ласкал слух подданных-интеллигентов.

Подданные-интеллигенты — были ли среди них, известных и авторитетных, такие, кто действительно, не лукавя, чтили Сталина и верили в его гениальность? Думаю, подавляющее большинство, как и мы, грешные мелкие "винтики", никаких чувств к нему не питали, а тоже принимали его и "систему" как судьбу. Одни при этом держались оборонительно: скрепя сердце выдавали требуемые тексты, сюжеты, портреты, цитаты, стараясь всё-таки оставаться в приличных границах и не усердствовать чрезмерно. Другие усердствовали из страха, готовы были горящую вату глотать, только бы их не тронули. Третьи действовали наступательно: пользовались официальными установками, чтобы делать карьеру, самим властвовать, получать привилегии, сводить счёты. Людей этих трёх категорий я встречала. Тех же, кто искренне "так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе", мне не приходилось знать лично. Хотя, наверно, они были. Их понять труднее всего: ведь это были не тёмные, малограмотные люди, они же что-то читали, умели думать, сопоставлять. Возможно, здесь играла роль степень приближенности к престолу и некий демонический магнетизм Сталина, который ощущался при личных встречах с ним, — в отличие от нас, знавших его только по цитатам и портретам; для нас он не был личностью. <…>

А любил ли Сталина народ? Принято называть народом "простых" людей, преимущественно людей физического труда, — это осталось ещё от XIX века. Хотя по прямому смыслу слова "народ" — те, кто народились, то есть всё население. Скажем иначе: любили ли Сталина рабочие и крестьяне? Тут запас моих непосредственных наблюдений ещё более ограничен, — хотя мои семейные и мои друзья были "простыми людьми", никак не принадлежащими к каким-нибудь избранным и изолированным кругам. Жили в коммунальных квартирах, с трудом сводили концы с концами, стояли в очередях, ездили в метро, словом, находились "в гуще народа". Одно могу сказать: и в этой гуще каких-либо выражений любви к Сталину и к "системе" в частных разговорах слышать не приходилось; скорее, прорывались отрицательные эмоции, правда, без уточняющего адреса. Класс-гегемон не ощущал себя гегемоном — Русью он не правил. Правила партийная верхушка — это отлично понимали все, грамотные и неграмотные. Очевидно, степень любви и преданности зависела от того, насколько тот или иной представитель рабочего класса сумел приобщиться к партийной верхушке (в большинстве случаев "с отрывом от производства", то есть переставая быть рабочим).

Относительно крестьянства — теперь уже и социологами установлено, что крестьяне не питали горячих симпатий к вождю, как и он к ним. <…>

Но чьи же слёзы так обильно лились в день похорон вождя?

Вспоминаю этот день. У меня по расписанию были занятия в Художественном институте. Пришла: студенты все на местах, сидят присмиревшие. Кто-то нерешительно сказал: "Сегодня уж как-то не до занятий". Я, как положено, возразила: вот именно теперь и нужно проявить выдержку, трудовую дисциплину и прочее. Кажется, урок прошёл нормально. Тогда среди студентов были и фронтовики, уже не очень юные, лет под тридцать, а то и больше. (Мне было 35 — середина жизненного пути.) Но не помню, чтобы кто-нибудь выражал усиленную скорбь — ни в аудитории, ни в учительской, где преобладало настроение молчаливой озабоченности. Один педагог спросил меня не без лукавства: "А вы что такая хмурая?" Я ответила: "Нет, я ничего". После занятий отобранные студенты и преподаватели пошли прощаться с вождём; я не пошла.

Чувства мои были смешанные. Радостного облегчения — наконец-то! — я не испытывала, печали и подавно. Разбирал интерес: что будет дальше? И примешивалась тревога: не стало бы хуже. Подозреваю, что вот именно эта тревога, этот страх перед будущим заставляли многих проливать слёзы. Все так отвыкли от какой бы то ни было самодеятельности, что и помыслить не могли, будто от них что-то зависит; оставалось ждать, что им преподнесут, а преподнести могли и худшее. Опасения небеспочвенные: ведь новым лидером собирался стать Берия.

<…> Уже вскоре после похорон что-то неуловимо изменилось. Словно невидимая рука понизила планку обязательной скорби. В газетах об усопшем писали не так много, как можно было ожидать, привычных гиперболических эпитетов поубавилось, тон стал сдержанным. И почему-то это никого не поразило. Если бы Сталина и в самом деле так уж любили, народ бы не понял внезапного официального охлаждения к его памяти и втихую роптал — но этого не наблюдалось. Многих москвичей постигла более насущная утрата — несколько сот человек были во время похорон Сталина раздавлены толпой.

Потом — прекращение "дела врачей", начавшиеся уже тогда реабилитации, арест Берии: общий вздох облегчения. Следующие три года память Сталина всё более спускалась на тормозах, и народ из-за этого не сокрушался. Речь Хрущёва на XX съезде стала, конечно, сенсацией, но как бы уже ожидаемой, предчувствуемой. Миф о всенародной любви к Сталину рассосался сам собой ещё до XX съезда.

В доживших до наших дней "сталинистах" — остервенелых стариках и старухах, выкрикивающих на митингах непристойности, не нужно видеть представителей целого поколения, якобы обожавшего Сталина, а теперь якобы испытывающего ностальгию по своей молодости, овеянной романтикой трудовых подвигов, песен Дунаевского и тому подобное. Всё проще. Дело не в возрасте этих людей, а в том, кем они в своей молодости были — они сами или их мужья, отцы. Ведь великое множество людей получали очень хороший навар, обслуживая сталинскую систему. Не говоря уже о номенклатуре, о разветвлённом партаппарате — огромные штаты ГУЛАГа, следователи, надзиратели, сотрудники "органов", сексоты, а также власть имеющие чиновники, бдительные цензоры… "их тьмы и тьмы". Прибавьте ещё их обслугу. Какая-нибудь машинистка при обкоме пользовалась спецзаказами, спецбольницами, спецсанаториями и спецбуфетами, в то время как такая же машинистка из рядового учреждения стояла в очередях за убогим пайком, выдаваемым по карточкам (они тогда назывались "заборными книжками"). "Привилегированных" было, наверно, не меньше, чем репрессированных. Щедрые кормления первых и даровой труд вторых — на этих двух китах стоял режим. Третий кит — идеологический, включая веру в идеалы и любовь к вождю, служил дымовой завесой. О её поддержании неусыпно пеклись — без неё режим предстал бы перед всем миром в своей циничной наготе. Постепенное его расшатывание и началось с тех пор, как в идеологической завесе образовались дыры. Можно, пожалуй, сказать, что "надстройка" определяла судьбу "базиса", а не наоборот.

В структуре и методах власти не так уж много изменилось после смерти Сталина. Государственный террор стал убывать, а остальное сохранялось в прежнем виде. Но внутренние перемены были разительны. (Родившиеся в конце 30-х годов и позже не могут оценить их в полной мере — им не с чем сравнивать.) Появились "инакомыслящие" — факт огромного значения. Давящий идеологический пресс отменён не был, но он износился и больше не воспринимался как фатум. Мы запоздало осознавали простую вещь: кроме марксизма-ленинизма существовали и существуют другие системы миропонимания. Однако открыто им сочувствовать по-прежнему было нельзя, стало быть, уделом советских гуманитариев оставалось — приспособляться и лавировать. Но в искусстве лавирования открывались теперь новые возможности — удаляться подальше от современности, в так называемую академическую науку. В сталинские времена это не срабатывало, уже сам факт такого ухода был криминалом, оценивался как "буржуазный объективизм", "абстрактный гуманизм", "аполитичность", со всеми вытекающими последствиями. Теперь же под критический обстрел чаще попадали те, кто, следуя марксистской традиции, пользовался всё той же марксистско-ленинской фразеологией, поминал о партийности, коммунистической идейности, но старался облагородить эти понятия, сомкнув их с общечеловеческими ценностями. Такие авторы легко впадали в ересь, а ведь известно, что в догматических вероучениях еретики всегда считались опаснее неверующих. Но тех, кто привычными идеологическими формулами вообще не пользовался или пользовался минимально, говорил как бы на другом языке, — их оставляли в покое.

Поэтому тридцатилетний период после смерти Сталина не был пустым временем для гуманитарных наук. Появлялись серьёзные работы, тем более значимые, чем дальше отстояли от проблем современности. Вот только экономики и философии не было. Экономических познаний общество было начисто лишено; возможно, этим объясняется его неподготовленность к экономическим реформам, так болезненно обнаруживающаяся теперь. Причина, наверно, не в каком-то особенном русском менталитете — просто мы ничего в экономике не смыслили, "нас этому не учили". <…> Начинали печатать кое-что из "чуждого нам" — с трудом, с риском, "для служебного пользования", а главным образом в самиздате. Через посредство героического самиздата и тамиздата мы в семидесятых годах, несмотря на завинчивание гаек, уже прочитали почти всё, включая "Архипелаг ГУЛАГ", что с середины 80-х стало публиковаться в журналах.

Тогда мы познали сладость "тайной свободы". Но пользоваться открытой свободой не научились и оказались так же не подготовлены к демократии, как и к нормальной экономике. Очевидно, свобода не даётся, как именинный подарок, и "прыжок" в её царство неосуществим — до неё надо доразвиться. "Рождённые в года глухие", вышедшие из сталинской шинели, оказались недостойны свободы. Её поняли как выпускание на волю как раз тех свойств человеческой натуры, которые надо бы обуздывать: как свободу междоусобиц, свар и драк, свободу неразборчивых сексуальных инстинктов, свободу наживаться любыми способами, употреблять в печати непечатные выражения и громогласно выражать своё мнение, каким бы оно ни было нелепым.

"Свобода есть осознанная необходимость" — не такая уж плохая формула. Вопрос только в том — необходимость чего? Что требуется осознать, чтобы стать свободным? По определению поэта и мыслителя Даниила Андреева, необходимостью является "воспитание человека облагороженного образа". Мы же признавали необходимость вражды и насилия как "повивальной бабки истории", а значит, и сопряжённых с этим злодейств. Подавляющее большинство с ними смирялось, а если и не участвовало в них деятельно, то оказывалось в сонме "жалких душ", не творивших ни добра, ни зла, для которых у Виргилия в поэме Данте не находится других слов, кроме презрительного: "Взгляни — и мимо".

Не хочу сказать, что не было творивших добро. Они были: без праведников земля не стоит, но это не снимает исторической вины с поколения "ровесников Октября". Легко всё взваливать на Сталина и его приспешников, которые обманывали народ, — но почему же приспешников было так много, а народ так охотно обманывался?

Нa вечере памяти Александра Меня С. Аверинцев сказал, что отцу Александру выпало на долю быть миссионером среди самого дикого племени — советской интеллигенции. Сказано жёстко, но во многом справедливо.

Публикация Светланы Членовой