Плата за вход

" – Ну, что теперь делать, говори! – спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искажённым от отчаяния лицом смотря на неё.

– Что делать! (…) Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрёстке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: "Я убил!" Тогда Бог опять тебе жизни пошлёт. (…) Страдание принять и искупить себя им, вот что надо".

Но как раз этого-то — признать своё поражение и "принять страдание" — Раскольников не может. Он отказывается надеть Сонин крест, он не раскаялся в содеянном и ещё поборется с ничтожными, суетящимися вокруг него людишками. Нужны будут сибирская каторга, презрение товарищей по несчастью за его гордыню и неверие, болезнь и, главное, жертвенная любовь Сони, чтобы однажды что-то "подхватило его" и бросило к её ногам. Теперь Раскольников "знал, какою бесконечною любовью искупит (…) все её страдания", хотя "не знал того, что новая жизнь не даром же ему достаётся, что её надо ещё дорого купить, заплатить за неё великим будущим подвигом". Подвигом любви и веры, подвигом терпеливого несения своего креста.

"Слово о кресте, — по апостолу, — для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия" (1 Кор 1. 18). Воистину так. Хотя советское литературоведение объявило неубедительным и слабым эпилог "Преступления и наказания", эти страницы невозможно читать без слёз. Именно ради них писался роман, в них — выношенная Достоевским правда о преображающей силе, которая открывает людям двери Царства.

Ветхий Завет, сохранив множество свидетельств человеческого страдания (Иов, пророки), не знал понятия "крест". Несмотря на то что казнь через распятие "изобрели" давно (так, вдоль первой мощёной 350-километровой дороги — Аппиевой, что вела из Рима в Капую, задолго до Христовой эры встали кресты с пригвождёнными к ним рабами — участниками восстания Спартака), символическим смыслом это слово наполнилось лишь после Голгофы. Но почему? Разве страдание простого смертного меньше значит для любящего всех Своих чад Бога, чем муки Единородного Сына?

"В человеческой истории особенно трудным было покорение одной вершины. И трудности были так велики, что эту вершину должен был покорить Богочеловек… Возможно, вытерпеть боль и позор Голгофы мог бы человек-герой… Но такой проклял бы с креста своих притеснителей и был бы оправдан в своём естественном чувстве. А сатана торжествовал бы, видя, как в распинаемом проявляются те же чувства, что и в его распинателях: ненависть, злоба и гордыня. Но с Креста голгофского несётся стон-любовь, стон-жалость к распинаемым: Отче! Прости им, ибо не знают, что делают (Лк 23. 34). И мы понимаем: таких слов и так ещё никто никогда не говорил!" (Прот. Б. Ничипоров. Времена и сроки. Проповеди, беседы, эссе. Книга вторая. М., 2002).

О. Борис упоминает Сократа, мужественно смотревшего в лицо смерти и простившего своих врагов, однако ничего не могшего сделать "для других людей, родившихся до и после него". Мистерия искупления разворачивается на Голгофе, в вольной жертве Христа, — именно так "благоугодно было Отцу… примирить с Собою всё, умиротворив через Него [Сына], Кровию креста Его, и земное и небесное" (Кол 1. 19–20).

Но почему и после Христовой жертвы продолжает звучать на земле вопль страдающего человека: "За что?!" Почему мы по-прежнему обречены на болезни, измену любимых, предательство друзей, теракты и гонения, почему открыты всем стихиям мира: тайфунам, землетрясениям, снежным лавинам? Почему счастье измеряется мгновениями, а беды и тяготы — годами? Не слишком ли жёсткое условие поставил нам Спаситель: "Кто не берёт креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня" (Мф 10. 38); "И кто не несёт креста своего и идёт за Мною, не может быть Моим учеником" (Лк 14. 27)?

На эти вопросы простых ответов нет. "У каждого человека, считает о. Борис Ничипоров, — свой крест, своя Голгофа. Но на эту гору нельзя взойти бодрым шагом. Сам Господь восходил на неё, падая и вновь поднимаясь. Жизненный крест несут все: готовые к этому и сопротивляющиеся, духовные люди и те, кто живёт лишь сиюминутными заботами… В этом мире много прекрасного: красота природы, супружеская преданность, дружба, творчество… Но на деле всё это растворено скорбями, болезнями, обидами, житейскими трудностями. А конец всему — смерть. Поэтому необходимо постичь и принять основу жизни — крестный путь человека на земле (курсив мой. — А.К.). Любого человека!"

Но вправе ли мы называть крестом всякую напасть, всякое препятствие на нашем пути? У нас и работа — "крест", и дети, вырастить которых никому ещё не удавалось без усилий, а то и слёз, и трудные отношения с родными, и болезни. Не профанируем ли мы святыню, уподобляясь девочкам и мальчикам, по недомыслию носящим крестики в ушах и пупках?

Человек, если он не мазохист, не садист и не религиозный фанатик, противится страданию и боли. Вот что писал о. Александр Мень священнику Всеволоду Рошко: "Само по себе оно [страдание] есть зло (иначе Христос не исцелял бы людей). Но Его крестный путь возвысил и преобразил страдание. …прав был Монтень, говоря, что считать страдание самоцелью — абсурд. Всё созданное Творцом — создано для блага. Но таков наш падший мир, что в нём добро непрестанно сталкивается со злом, порождая тем самым страдание. Для христианина страдание часто (хотя и не всегда) может стать "крестом" и обрести преображающую силу. Оно "выжигает"… грех, учит сочувствию, закаляет веру, даёт верную оценку миру и нам самим. Однако "навязывать" христианству "идеал страдания" мог разве что Геббельс" (Из современных проблем Церкви. Фрагменты частной переписки о. Александра Меня. М., 2004).

Нельзя не увидеть здесь противоречия. С одной стороны, Христос из жалости исцеляет больных и даже воскрешает мёртвых, "не принимает страданья как чего-то нормального и при встрече с ним, как и всякий человек, "возмущается духом" (Прот. А. Шмеман. Воскресные беседы. М., 1993), с другой — говорит, что стать Его учеником можно лишь через крест. В том-то и ужас царящего в мире зла, продолжает А. Шмеман, что оно сделало нормальными страдание и смерть, и "ни один “рецепт” против страданья… даже чудо исцеления и оживления мёртвых, не освобождает мир и жизнь" от мук. Воскресший Лазарь снова когда-нибудь умрёт, зло восторжествует; Иисус предупреждает учеников, что в мире они будут иметь скорбь. Единственный ответ, который может дать на это христианство, — "не уничтожение страданья, что невозможно в падшем мире, а претворенье самого страданья в победу. Вот это претворенье и совершает Христос… Сын Божий, сиянье и свет Бога на земле, вошёл в наше страданье… во всей полной и страшной мере его… открыв… и для нас возможность наше страданье претворять в состраданье Ему — и это значит в духовный подвиг, в духовную борьбу, в духовную победу".

Людям неверующим разговоры о кресте действительно могут "действовать на нервы" — казаться юродством или пустой риторикой. "Одни из них, — делится своими пастырскими наблюдениями о. Борис Ничипоров, — встречаясь со всякого рода трудностями, в конце концов отчаиваются и унывают, другие во злобе проклинают Бога и людей, третьи впадают в тяжкие пороки, а четвёртые в исступлении борются и, когда силы души на исходе, нередко сгорают в тяжёлой болезни".

В советские времена нас, бедных, так и учили: исступлённо бороться, верить в безграничные возможности человека, слабость же считать постыдной. Не так много шансов было встретить Христа на пути оголтелого самоутверждения…

Митрополит Сурожский Антоний замечает: "иногда лик страдания безобразен… Однако и это может нас привести к сложной встрече именно со Христом". Однажды владыка увидел на улице человека, гонимого толпой, с наполовину обритой головой, облитого помоями, избитого, — за то, что тот сотрудничал с фашистами в период оккупации. Суждение о нём как о преступнике было справедливым, но вдруг, пишет митрополит, "мне стало совершенно ясно, что именно так такие-то люди видели Христа, когда Его вели на распятие". Произошла "встреча человека с человеком, но в свете Христа или под сенью креста. Такого человека христианин не может просто воспринять как преступника, который идёт к заслуженной казни. Потому что он как бы проецируется на фон другого человека по имени Иисус из Назарета… это видение отвратительного страдания мы должны тоже воспринять как встречу …нам дано прозреть что-то в человеке, что не есть тьма, а есть истинный человек в нём" (Митр. Сурожский Антоний. О встрече. Клин, 1999).

Каждый день слушая новости, вряд ли поверишь в утопию райски безмятежной жизни на земле. Мы таковы, что, начиная с детской песочницы, отнимаем друг у друга игрушки и лупим себе подобных лопатками по голове. А блаженство Господь обещал лишь в Своём Царстве — и лишь тем, у кого ничего нет, кому, по мирским меркам, совсем уж плохо, но кто умудряется при этом оставаться милостивым, то есть жалеть и прощать. "Цель наша, — пишет А. Мень, — лежит, разумеется, не в страдании, а в победе над ним, в просветлении духа… Страсти Христовы приобретают совершенно особый смысл, если вспомнить, что они совершались за людей. Точно так же крест каждого неотделим от со-страдания и само-отвержения".

Кардинал Люстиже, посетивший Новую Деревню в мае 1989 года, духовным зрением разглядел в о. Александре именно это — "жизнь, принесённую в жертву… Радость пасхальной недели… была словно озарена сиянием тайны Креста — угрозой бессильной, но неминуемой смерти" (в кн.: А. Ерёмин. Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков. М., 2001).

Значит, когда у тебя из сумки регулярно вытаскивают кошелёк или когда ты четыре раза в году болеешь гриппом, — это не крест: нет здесь ни вольной жертвы, ни сострадания. И когда маляр в "Преступлении и наказании" оговаривает себя, желая "пострадать", — это тоже не крест, а чистое своеволие: напрасная жертва может не принести ему духовной пользы, а убийце так ещё и навредить. И нравственные мучения Раскольникова — наказание, но не крест, пока он, "посмевший", видит в старухе-процентщице не человека, а вошь.

"Почитать Крест… петь про победу Христа, — не значит ли это, прежде всего, верить… что крестный знак — это знак одного потрясающего, единственного по своему смыслу поражения, которое — только в силу того, что оно поражение, только в меру приятия его как поражения — и становится победой и торжеством. …И может быть, нам нужно было это внешнее поражение христианского мира, нужно было это оскудение и отвержение, дабы очистилась наша вера от всякой земной гордыни, от надежды на внешнюю силу, на внешнюю победу. Чтобы очистилось наше видение Креста Христова, который возносится над нами и над миром, даже если мы и мир не видим этого. Возносится и побеждает, несмотря ни на что. “Крест — красота вселенной”. И в каких бы ни был человек потёмках, сколь внешне ни торжествует в мире зло, сердце знает и слышит: “Мужайтесь. Я победил мир”" (А. Шмеман).

Мы искуплены дорогой ценой (ср. 1 Кор 6. 20). И хотя Христос, по словам А. Шмемана, не упразднил страдания ни для Себя, ни для нас, Он "счёл нас достойными неизмеримо большего: включения в Его страданья, приятия страданья как разрушения его разрушительной силы, как… вхождения в Царство Божие".

Не тою ли ценой, которой искуплены, мы должны оплатить право на вход?