Как-то раз вызвал меня к себе главный редактор литературного еженедельника:
— Есенина любите?
— Люблю.
— Хотите съездить на его родину? Причём дважды?
— Почему дважды?
— Сначала на пароходе "Сергей Есенин". Ходит такой по Москве-реке и Оке. А потом обычным путём: поездом до Рязани. Оттуда — автобусом до Константинова.
Литературные путешествия — моя страсть. Я согласилась. Немного удивило, что выбор редактора пал на меня. Тогда, в начале семидесятых, Есениным занимались в основном те, кто мог сказать о себе словами революционной песни: "Вышли мы все из народа". Правда, эта крылатая фраза уже была поставлена под сомнение одним остроумцем, присоединившим к ней всего пять слов: "Вышли мы все из народа. Как нам вернуться в него?"
Смысл получался другой, едва ли не противоположный. Я же своим половинчатым народным происхождением никогда не похвалялась, в "почвенниках" не числилась, ходила в средних российских интеллектуалках. Вроде бы мне светило другое поэтическое созвездие: Блок, Пастернак и кто-нибудь такой, что "Пастернака перепастерначит" (Ахматова), — ещё сложнее, ещё заковыристее, с точки зрения здравого смысла. А меня вдруг призвал к себе Сергей Есенин…
Знала я его стихи давно, лет с девяти. Хотелось бы снова взять в руки свою первую "Родную речь", проверить память. Точно ли там среди испытанных временем хрестоматийных рассказов и стихов цветным стёклышком вспыхнуло то ли детское, то ли взрослое, совершенно понятное, но и немного волшебное, видное, как в стереоскоп, ласково-колыбельное, странно связанное с маминым шарфом на больном горле, похожее на любимые сказки Андерсена стихотворение, под которым стояло звучное имя: Сергей Есенин?..
Поёт зима — аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далёкую
Седые облака.
А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.
Озябли пташки малые,
Голодные, усталые,
И жмутся поплотней.
А вьюга с рёвом бешеным
Стучит по ставням свешенным
И злится всё сильней.
И дремлют пташки нежные
Под эти вихри снежные
У мёрзлого окна.
И снится им прекрасная,
В улыбках солнца ясная
Красавица весна.
Я ничего не слышала про сентиментальность, про то, что это — плохо, что советских детей надо воспитывать в боевом патриотическом духе, а всякое умиление перед "малыми пташками" и страх перед естественными явлениями природы — наследие тёмного прошлого. Я просто прочла есенинские стихи, шевеля губами, потому что читать иначе долго не умела. Потом повторила вслух. Потом… "Скажи стихи с выражением!" — вызывала меня в классе учительница. И я сказала их, хотя была дома, и одна…
…Белоснежный двухпалубный пароход "Сергей Есенин" из Южного речного порта вышел летним вечером. Хотя у меня как у командированной от газеты была отдельная каюта, сосредоточиться на книге, взятой с собой, не было никакой возможности. Дорвавшись до свободы, до свежего речного воздуха, подзаправившись в буфете, пассажиры на палубах топали и хлопали, орали песни, перекрикивали вкрадчивый женский голос из каютного радиорепродуктора, сообщавший — не мне же одной — подробности о поэте, чьё имя носил пароход. Всё это тоже была есенинская Россия, и я, рассудив, что книга от меня не уйдёт, а что-то неповторимое может испариться навсегда, стала слушать под дикий аккомпанемент невидимую экскурсоводку.
Что русские одержимы манией ликбеза — известно давно. Чуть просветившись сами, мы уже готовы стать просветителями, сеять налево и направо разумное, доброе, вечное. Жаль, что безмерными пространствами нашей родины эти щедрые веера семян поглощаются почти без остатка. Спохватишься: сколько о чём-то важном писали, толковали, спорили — глядь, ничего нет! "Одна долина ровная без края и конца", как сказано в одном стихотворении.
Но у Есенина как будто другая судьба. Шумел при жизни. Шумит и после смерти. Может, потому и шумел, что знал эту повсеместную отечественную ватно-изоляционную поглощаемость звука. Так легко этот звук затопать, затоптать, а можно и вообще не услышать: "Мели, Емеля!.."
К середине ночи народ угомонился. Я вышла на палубу. Одинокие береговые огоньки сквозь редеющую тьму сурово подмигивали мне: ты куда это отправилась? Спроси вон ту "возлюбленную пару", что при виде тебя шарахнулась с носа на корму, вон того мужичка, что в подозрительно неудобной позе свесился к реке, что знают они о Есенине. Скажут: хороший поэт, но выпивоха, хулиган. Бабу какую-то нашёл, иностранку, вдвое старше себя. А для чего? Чтобы возила его бесплатно по заграницам. Что ему, наших было мало? Может быть, кто-нибудь пробормочет: "Сыпь, гармоника! Скука… Скука…" или, если в разнеженном настроении: "Ты жива ещё, моя старушка…" Так это и есть хвалёная народная слава?..
Всё не то! Есть слава-лужица. Есть слава-бассейн, замкнутая со всех сторон. Есть слава-ручеёк. А есть… Когда пароход из Москвы-реки выплыл и в Оку вплыл, какой простор открылся глазу! Какая безмерность водной стихии и уже утреннего неба! Такова есенинская слава! И не кончается этим. Выходит из берегов. Стремится к морю-океану.
В "застойные" годы прошлого века выпало мне покататься и побродить по разным поэтическим памятным местам: пушкинскому Михайловскому, Маре Боратынского, Красному Рогу, где жил некогда А. К. Толстой и куда наезжал влюблённый в племянницу хозяйки Владимир Соловьёв, некрасовской Карабихе. Но есенинское Константиново осталось в памяти наименее повреждённым временем. Широченная Ока и обрывистый правый берег. Настоящий крутояр. Половодье ему не страшно. Вон там, на высоте крымского Ласточкиного гнезда, — есенинский "низкий дом с голубыми ставнями", и церковь прямо напротив дома, и почти рядом — помещичья усадьба Кашиной-Снегиной.
Не раздумывая, откликнулась на зов, плыву в гости к поэту, к собрату. Всё ещё взволнована недавней стычкой с одним шибко эрудированным товарищем. Узнав, что буду писать о Есенине, искренно удивился:
— Что вы в нём нашли?
— Как что! Открытое настежь сердце. Лиризм потрясающей силы.
— Я подустал от всех этих охов и вздохов наших лириков. Поэзия должна венчать собою пирамиду философских поисков человечества.
— Пирамида — это что-то мёртвое. А есть вечно живое: природа, красота, Бог.
— Как раз Бог от вашего Есенина отвернулся. И верующие предки, хоть и веровали на свой грубый мужицкий лад, отмежевались бы от такого отпрыска родовым проклятием…
Я не находчива. То есть обычно нахожу убедительные аргументы в споре, когда моего оппонента и след простыл.
Как он сказал? "Вашего Есенина"? Ну, раз он мой, я его в обиду не дам!
…Поездка на родину поэта завершилась для меня новым стихотворением: "Ответ эрудиту". Но сначала я пережила жгучее очарование-разочарование. Хорошо было стоять над рекой на захватывающей дух высоте и читать наизусть есенинские строки ему самому, приокским далям, мещёрским лесам на том берегу, большой воде, удвоенному ею небу в кучевых и перистых облаках.
Я снова здесь, в семье родной,
Мой край, задумчивый и нежный!
Кудрявый сумрак за горой
Рукою машет белоснежной.
Седины пасмурного дня
Плывут всклокоченные мимо,
И грусть вечерняя меня
Волнует непреодолимо…
Гораздо позже я прочту слова Александра Исаевича Солженицына о Константинове: "Я иду по деревне этой, каких много и много, где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями, — и волнуюсь: небесный огонь опалил однажды эту окрестность, и ещё сегодня он обжигает мне щёки здесь…"
Но какая печаль охватывала душу при виде запущенной сельской церкви, бедных строений, скудных палисадников! Из воспоминаний сестры Сергея Александровича, Шуры, я знала, что когда-то Константиново утопало в зелени, а главным его украшением и была та самая церковь, памятник русской архитектуры, в окружении многолетних берёз, бузины, акации.
Недавно созданный музей поэта не блистал экспонатами, но за каждой сохранённой бумажкой, за каждым фото с чрезмерной ретушью угадывались кропотливые старания дорвавшихся до благородного дела лучших людей России: музейщиков, библиотекарей, педагогов. Было время — из Есенина делали пугало: обзывали то кулацким, то упадническим поэтом, вменяли ему в вину асоциальную, антисоветскую "есенинщину", издавали редко и мало — в масштабах такой огромной, как наша, страны. Вытравить его из памяти народной всё равно не получалось. Любовь людей оставалась с ним всегда. И приплывшие со мной экскурсанты, протрезвев от ночной гульбы, чинно и благоговейно ступали по чистым половицам скромного музейного помещения, бывшего барского дома. По три-четыре человека, чтобы не создавать тесноты, заходили в домик Есенина, откуда ещё не выветрился жилой дух. Татьяна Фёдоровна, мать Сергея, хозяйствовала в нём до 1955 года, пережив своего прославленного сына на 30 лет!
"Рязань дала миру…" — прочла я через несколько дней на щите при сухопутном въезде в областной центр. Среди других знаменитых рязанцев стояла там и фамилия Сергея Есенина. Двусмысленность фразы дошла до меня позже, когда я уже перенесла её в заголовок своего газетного очерка. Возражений со стороны редакции не последовало. Со страниц популярного еженедельника я ратовала за то, чтобы народному поэту на его родине воздали наконец по заслугам: восстановили Казанскую церковь, уникальное творение XVIII века, насадили сад, устраивали праздники поэзии.
Неожиданно сделавшись есениноведом, я стала получать устные и письменные отклики. В одних меня благодарили за "свежий взгляд" на проблему, в других корили: творю кумира из пьяницы и дебошира, что с того, что он звучные стихи писал! Удивляться нечему: действие происходило в 1970 году. Первых всё-таки было больше. Пришла ко мне внучатая племянница Есенина, дочь Екатерины Александровны, подарила на память книги и фотооткрытки памятных мест.
Профессионально Есениным у нас занимались серьёзные и достаточно объективные исследователи: Д. Благой, П. Чагин, А. Воронский, Б. Розенфельд, Ю. Прокушев, П. Юшин, А. Марченко и многие, многие другие. К 100-летию поэта начало выходить Академическое собрание сочинений, освобождённое от подчисток былых времён, появилось несколько книг и публикаций на интересующую нас тему (Есенин и религия), из которых назову "Шёл Господь пытать людей в Любови" (С.-Пб., "Глаголъ", 1995). Пестра и порой полярна мемуарная литература о поэте. И всё же за десятилетия без Есенина выработались некоторые не преодолённые до сих пор клише в подходе к его личности и творчеству.
Так, заголовок одной из книжек известного в истории литературы А. Кручёных, вышедшей ещё в середине двадцатых, порадовал бы современных "чёрных пиарщиков": "Лики Есенина от херувима до хулигана". Это привилось, варьировалось на все лады.
Нет, "вербочным херувимом" он никогда не был. Внутренне отталкивался от этого женственного образа, навязанного поверхностными наблюдателями. Можно доверять Петру Орешину, оставившему словесный портрет двадцатидвухлетнего Сергея: "…от всей его стройной фигуры веяло уверенностью и физической силой, и по его лицу нежно светилась его розовая молодость".
Второе клише гораздо серьёзнее. Речь идёт об идеологической эволюции: от религиозного крестьянского поэта, через страшную ломку, сомнения и кризис, якобы к полному приятию социалистической нови.
"Новь" действительно брала Есенина за горло. Кому же, как не ему, вышедшему из недр народных, рождённому в избе, при керосиновом свете, а то и при свече, при лучине, распахнуть свои объятия революции народной, радоваться, как диву дивному, забрезжившей в многовековых потёмках "лампочке Ильича"?
"Крестьянский" как определение к "поэту" — тоже некий штамп. Слово "поэт" не нуждается в определениях! Кольцов, Никитин, Дрожжин, кого С. Е. числил в своей поэтической родословной, может быть, и были крестьянскими, хотя тоже сомнительно. Есенин начал так ярко, самостоятельно, как ни поэты-дворяне, ни поэты-разночинцы (следую дурной традиции) не начинали.
Стихи, как известно, складываются из строк. Свежая, дерзкая и точная строка — показатель таланта. У молодого Есенина их не счесть! Собирай, как грибы в лукошко, коли напал на грибное место… Какие метафоры! Какая точность видения, слышания, обоняния и ещё чего-то сверх, точно у него не пять органов чувств, а много больше: "Изба-старуха челюстью порога / Жуёт пахучий мякиш тишины"; "Солнца струганые дранки / Загораживают синь"; "Укропом вялым пахнет огород"; "Отелившееся небо / Лижет красного телка"; "В сердце ландыши вспыхнувших сил…" Начнёшь выписывать — не остановишься…
Но есть ещё распев — у Есенина звонкий, заливистый, заразительный. Есть жар души, согревающий, раскаляющий тело стиха, — есенинский стих пышет зноем, обволакивает теплом — можно им лечиться от простуды.
Не могу не привести целиком одного из самых мной любимых стихотворений двадцатилетнего Есенина.
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.
С алым соком ягоды на коже
Нежная, красивая, была
На закат ты розовый похожа
И, как снег, лучиста и светла.
Зёрна глаз твоих осыпались, завяли,
Имя тонкое растаяло, как звук,
Но остался в складках смятой шали
Запах мёда от невинных рук.
В тихий час, когда заря на крыше,
Как котёнок, моет лапкой рот,
Говор кроткий о тебе я слышу
Водяных, поющих с ветром сот.
Пусть порой мне шепчет синий вечер,
Что была ты песня и мечта,
Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи,
К светлой тайне приложил уста.
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.
Цитирую по весьма авторитетному изданию: ОГИЗ, М., 1946. Сборник составлен С. А. Толстой. Тексты и датировка произведений сверены составителем с рукописями поэта. (Некоторые орфографические авторские выпадения из нормы тоже беру оттуда.)
Есенин — преображенец. Красоту, разлитую кругом, людям привычную, мало кем замечаемую, любовно и без натуги он собирает, высвечивает, силой своего дара делает всечеловеческим достоянием. Снимает с наших глаз шоры. Протирает запотевшие окуляры. Стихи С. Е. часто имеют кольцевую композицию: конец повторяет начало. Утрата красоты непоправима. Ничего не остаётся, как только вернуться туда, где она ещё цвела полным цветом. Пусть её больше нет — она пребудет в стихах, а это более надёжное хранилище, чем наши эфемерные чувства.
Его позиция дореволюционного периода чрезвычайно привлекательна. В мире, где многое берётся нахрапом, он никому не соперник, а только "гость". "СчастлИв, кто жизнь свою украсил / Бродяжной палкой и сумой…" — по-своему ведёт он знакомый русской литературе мотив скитальчества и очарованного странничества. "Всё приявшему с улыбкой / Ничего от вас не надо", — заверяет он неведомых собеседников.
Самые рассоветские исследователи не могли Есенина пролетаризировать надлежащим образом. Соглашались: тяжёлым крестьянским трудом почти не занимался. Готовился в сельские учители. Рано покинул деревню, чтобы жить поэтом.
Частенько теперь повторяются слова Николая Лескова, которые раньше не произносились вовсе: христианство на Руси ещё не проповедано. Лескова, как и Гоголя, Есенин любил и чтил, но с этим утверждением мог бы, наверное, поспорить. Семья его была по-настоящему религиозна. Что дед, что бабушка с материнской стороны горячо веровали во Всевышнего и сумели передать Сергею истовость своей веры. Ходили в церковь исправно — благо, была рядом. Принимали в доме странствующих по сёлам слепцов и калик перехожих. Дед читал мальчику Священное Писание. Бабушка брала его на богомолье. Не хочется впадать в чувствительность, но в автобиографии поэта чёрным по белому написано, как идут они вдвоём с бабушкой в далёкий, за 40 вёрст, Радовецкий монастырь и он, ребёнок, ухватившись за её палку, еле волочит ноги от усталости, а та всё приговаривает: "Иди, иди, ягодка, Бог счастья даст".
В недавние атеистические времена, если и приводился этот эпизод, акцент делали на изнеможении маленького паломника. Вот, мол, какая плохая старуха: в силу своей темноты волочит дитя, куда не следует. А меня волнует описанная сцена. И трогают бабушкины слова. Это "ягодка" отзовётся потом в самых нежных стихах С. Е.
Что же касается счастья… Ведь было оно дадено Сергею Александровичу свыше, было. Разве огромный поэтический дар — не счастье? Другое дело, что он — не Оберег от мирового зла, да и вообще, как писал поэт поэтов, "на свете счастья нет…" Зрелый Есенин присоединится к Пушкину: "Глупое сердце, не бейся. / Все мы обмануты счастьем…" Но бабушка в этом решительно не виновата… Старуха! Ей, поди, и пятидесяти не было…
Неудивительно, что ранняя лирика Есенина пронизана религиозными токами. Церковные, библейские образы и ассоциации из неё не вытравишь. "Пойду в скуфье смиренным иноком…", "Пахнет яблоком и мёдом / По церквам твой кроткий Спас…", "Я молюсь на алы зори, / Причащаюсь у ручья…", "Но даже с тайной Бога / Веду я тайно спор…", "Литии медовый ладан…", "И мыслил и читал я / По библии ветров, / И пас со мной Исайя / Моих златых коров…".
Разумеется, он не схимник, не книжник в библейском смысле слова. Всё пенится, движется, сверкает полными красками, всё одухотворено в стихах необыкновенного юноши. И языческие мотивы на равных присутствуют в его стихах. А в народных верованиях разве их не было? Вспомним фильм Тарковского "Андрей Рублёв"! Над иконописцем простёрта небесная длань, а кругом — скоморошьи игры, волхвование…
Итак, христианство на Руси проповедано было. Имеющий уши услышал. Храмы и церковки вознесли вверх свои кресты по всей немереной российской территории. Иконы хотя бы своими окладами побеждали северный сумрак. Родники духовности били из подзола, суглинка, камня, орошая духовную пустыню. Кое-где зацвели оазисы — иные до сих пор цветут. Но многое ушло в песок. Возможно, из-за той же затруднённой проницаемости пространства. И когда началась великая революционная заваруха, лёгкое Христово бремя было поспешно сброшено народными массами с плеч. Что миру, то и бабушкиному сыну, — есть такая поговорка. Есенин не устоял. Мучился, метался, сочинял то боголюбивые, то богопротивные стихи и поэмы, чтобы под конец жизни выкрикнуть:
Стыдно мне, что я в Бога верил,
Горько мне, что не верю теперь…
Какого стыда и какой горечи было больше, мы никогда не узнаем.
Продолжение следует
