Александр Львович Балтин – член Союза писателей Москвы, автор девяти поэтических книг и ряда публикаций в периодике. Лауреат и почётный дипломант XIII и XIV международных поэтических конкурсов "Пушкинская лира" (Нью-Йорк, 2003 и 2004).
Расходясь с похорон, говорят
о таких пустяках, что нелепым
предстаёт погребальный обряд,
разорвавший житейские скрепы.
Или прячут тоску и испуг?
За спиною кресты остаются.
А учитель, товарищ и друг
не вернётся, как все не вернутся.
Приглушённо звучат голоса,
за оградой мелькают машины.
А сознанье страшат полюса
и пугают большие глубины.
Потому говорят о семье,
о делах, о грибах, о соседях.
Потому позволяют себе
раствориться в случайной беседе.
Ибо мучает плотский итог –
красный ящик и чёрная яма.
И ложится осенний листок
на ступеньку высокого храма.
Стансы
Жаль, не стихам подчинены
обыденные дни!
В воспоминаньях нет вины,
всегда со мной они.
Они – и крест и радость нам!
(Концерты воробьёв
страхуют днесь от зимних драм
в пределах берегов
весны, идущей кое-как.)
Отец! Ты где теперь?
Плывёт кораблик на маяк,
минуя курс потерь.
Кораблик – жизнь. Банальность зла!
Но жизнь есть океан.
Свеча, сгоревшая дотла.
И страшный ураган.
И почка в капельке воды.
И облаков массив.
И всё во всём. Отец, где ты,
когда давно не жив?
Я за звездой твоей лечу,
за миром дальним, где,
коль вера есть, тогда – лучу,
ещё – живой воде.
Смерть – постепенный переход
в мир нежно-золотой.
Стою я долго у ворот,
а храм высок святой.
Стою я долго. Не войти.
Отец? Молчанье сфер.
Но блеск незримого пути
сильней моих химер.
А смерть отливом обнажила
значенье человека. Но
вздохнула серая могила
и ловко тело поглотила -
скорлупка канула на дно.
Бывают дни, когда любое,
совсем, казалось бы, простое
мне действие не по плечу.
Постель раздвинуть я не в силах.
Пусть мёртвые лежат в могилах,
а я лечу вослед лучу.
Что обретаю? Что теряю?
Пока молчат мои часы.
И жизнь как драму понимаю,
и жизнь как радость понимаю -
в волшебных россыпях росы.
Старый католический собор.
За скамьями – тайный свет престола.
Серебристый свет наполнит взор.
Тишина значительней глагола.
Изумрудна зелень витражей,
краснота гранатом отливает,
лёгкой синеватостью лучей
общий тон картина дополняет.
Пол ухабист, своды высоки,
и орган резьбой украшен дивно.
Ощущенья, будто светляки,
вспыхивают, нежно и наивно.
Воробьиная ночь
Почему воробьиной зовут?
Воробей – это мало и тихо,
ну а тут воспалённое лихо
вовлеклось в титанический труд.
Снова молнии в битве скрестив,
неизвестные ангелы нами
снова брезгуют, явь изменив
суммой струй – водяными цветами.
Что-то порвано в небе самом -
воробью не отыщется места
в этом грохоте, страшном и тесном.
И качается в ужасе дом.
Но потом опадает порыв,
повисает, как шар, что проколот.
И не ждёт – а зачем? – перспектив
нежной влагой насыщенный город.
Язык природы
Язык листвы дубовой, жёсткой,
чей вряд ли изучить словарь, -
живой язык природы. Косный
всечеловеческий букварь!
Какие чувства выражает
осина, страстно лопоча?
Какие истины скрывает
стремительный порыв луча?
Лес алфавитом незнакомым
раздвинет даль, раздвинет ширь.
Понятна даже насекомым
его нездешняя цифирь.
И алгебра его закрыта
от мозга, и язык его.
Природа – отрицанье быта:
её бытийно торжество.
Клиническая смерть
Был сквозь глаза его продёрнут
неопалимой купиной
свет сокровенно-золотой.
Был круг реальности разомкнут.
На "скорой помощи" везли,
потом в палате колдовали -
в нём что-то резали, узлы
непостижимые вязали.
И вдруг склонившихся врачей
увидел сбоку.
И осознал душой своей
случившегося подоплёку.
По коридору повлекла
его мистическая сила.
Он понял – будущность светла,
она не чёрная могила.
Потом – обратный путь. И вот
он в тело юркнул, будто в норку.
И жизнью прерванный полёт
врачами принят был за норму.
Одинокий холм
Видел холм в степи. В мареве ковыля переливалась земля.
Зной красками света расписывал мир.
И холм золотился, впитывал каждый миг.
Но богатство света впрок холму не пойдёт.
Или ангел заметит его, и вот
по лучу слетит, чтоб значение холм
приобрёл, нынетайной земельной полн.
Как в зародыше мне перспективу узнать?
Казнь с чернеющей пашней нельзя совмещать.
Башни света кончаются мороком тьмы.
Нам привычны холмы.
Одинокий холм – будто узел тугой
на дороге былого, заросшей травой.
Одинокий холм – одинокая роль,
земляная, глухая, мёртвая боль.
Очарование и боль
предместий тех провинциальных,
где жизнь из области банальных
всегда предложит вам юдоль.
Где резко выскользнет река
из-под моста, блеснёт, петляя.
Где спят прошедшие века,
секретов нам не открывая.
Где ветхие дома милы,
коль не живёшь в них постоянно.
А вдруг подобные углы
не осиянны – окаянны?
И всё же есть оно везде -
очарованье тихой жизни.
И отражается в воде
луч солнца, данного отчизне.
На пристани
На пристани позвякивает что-то -
сквозящая пронзительная нота -
оторван где-то жести старой лист.
С годами не весы тебе важнее,
где взвешивают чувства и идеи,
но циферблат. А старый день лучист.
День осени! Пронизанный свеченьем
заката. А река с глухим теченьем
всей массою – увиделось – стоит.
И грезит о грядущем, вероятно,
где райский свет ложится аккуратно
на лица тех, кто жизнью не убит.
Озеро
Озеро, сверкая перламутром,
в исполинской раковине будто
волею Творца размещено.
Шатровидный вяз не шелохнётся.
Старый мудрый лес внимает солнцу.
Суть ландшафта скрыта всё равно.
Здесь вода блистает маслянисто.
А песок, нетоптаный и чистый,
прерывается порой травой,
чьи зигзаги нежно-изумрудны, -
прикоснуться к ним совсем не трудно
хоть рукой, хоть голою стопой.
Тихий лес – как горные массивы.
Только ощущенье перспективы
придаёт значение пути.
Окунь колыхнёт просторы глади.
И опять покой сияет, ради
путника, уставшего идти.
Спасибо, Господи, за всё -
за детство, юность и ошибки,
за осень, где мерцают скрипки!
Спасибо, Господи, за всё!
За каждый жест, за каждый шаг,
за пульс, за речь и за дыханье -
и за такое мирозданье,
что восхищение душа
всегда испытывает! За
соборы, города и парки,
колонны, портики и арки -
за всё, что видели глаза.
За все стихи, за всю печаль,
за слёзы радости и боли,
за жизнь и смерть. За вертикаль,
что нас уводит из юдоли
в сияющую светом даль.
Глубина пасхальной ночи!
Звёзд на небе не видать.
Тайный свет вливает в очи
золотую благодать.
Храмы изнутри сияют,
служба долгая идёт.
Люди мерно совершают
крестный ход.
Очищаются ли души,
если эта глубина
для дальнейшей жизни суши
вестью ночи нам дана?
Свет и радость. И пшеница
духа всходит в оный час.
Нужно к свету прислониться,
чтобы он от смерти спас.
