Продолжение. Начало в № 10/05
Есенинские стихи 1917 года — безутешное (другого слова не подберу) прощание со всем, что его питало с колыбели (вернее, люльки), что теперь у него отнимают и что сам он как будто добровольно, но протестуя каждой своей воспалённой строкой, отнимает у себя.
Это своего рода история болезни души, прозрачной до такой степени, что, если бы и хотел скрыть, спрятать что-то от переменчивых и требовательных взглядов людских, — не скроет, не спрячет, всё обязательно выступит наружу. Семнадцатилетний Есенин писал в стихотворении "Больные думы": "Нет сил ни петь и ни рыдать, / Минуты горькие бывают, / Готов все чувства изливать, / И звуки сами набегают". Себя он знал очень хорошо и узнал очень рано.
Целый год — это сколько минут? Или, может быть, длится и длится одна нескончаемая минута? "О родина, счастливый / И неисходный час!" — определяет поэт роковую двойственность времени.
Маленькая поэма "Товарищ" (писана на Февральскую революцию) о бедном убогом ребёнке, у которого только и было богатства, что "Христос да кошка", заканчивается "железным словом": "Рре-ес-пуу-ублика" (так у С. Е.). Убит отец мальчика, скоро будет убита вера. Уже в марте 17-го, как явствует из поэмы, для Есенина "пал, сражённый пулей, младенец Иисус".
Но не может быть, чтобы всё, дорогое поэту с детства, было сметено с лица земли! Господь не отвернулся от России! Вслед за пушкинским "Пророком" Есенин повторяет:
Восстань, прозри и вижди!
Неосказуем рок.
Кто всё живит и зиждет —
Тот знает час и срок.
("Октоих") [1]
Начавшийся повсюду хозяйственный разор, ещё не повсеместный, ещё, кажется, поправимый ("незапаханный мой край", "непасёные" рощи — сельские его приметы), тоже, по Есенину, не на век. Есть высшая сила, ему противостоящая:
Гляну в поле, гляну в небо —
И в полях, и в небе рай.
Снова тонет в копнах хлеба
Незапаханный мой край.
Снова в рощах непасёных
Неизбывные стада,
И струится с гор зелёных
Златоструйная вода.
О, я верю — знать, за муки
Над пропащим мужиком
Кто-то ласковые руки
Проливает молоком.
Этот кто-то — не иначе как устроитель крестьянского рая… Разоряют ниву жизни люди по велению своего безумия. А собирать должен кто-то… "по щучьему велению, по моему прошению"…
В шестидесятые годы мы, молодая поэтическая поросль, с удивлением прочли стихотворение тоже молодого Олега Чухонцева на тему "Запад — Восток", едва ли не первый в ту пору шутливо-серьёзный выпад такого рода: "У них указ — не иначе, / Указ везёт гонец. / А мы, на печке сидючи, / Прибудем во дворец…" В корень смотрел Олег Григорьевич! Есенин пожал бы его мужественную руку…
Между Февралём и Октябрём С. Е. пишет и другие сугубо религиозные вещи: "Певущий зов", "Пришествие", "Преображение".
В "Пришествии", посвящённом Андрею Белому, строки, которые не вытравишь из творчества Есенина (хотя охотники находились!):
За горой нехоженой,
В синеве долин,
Снова мне, о Боже мой,
Предстаёт твой сын.
По тебе молюся я
Из мужичьих мест;
Из прозревшей Руссии
Он несёт свой крест.
Но пред тайной острова
Безначальных слов
Нет за ним апостолов,
Нет учеников.
Через несколько месяцев Блок даст нам увидеть их — этих апостолов в поэме "Двенадцать". Что же, златоглавый крестьянский сын из-под Рязани оказался прозорливей невенчаного короля поэзии? Выходит, что так. Хотя многие оспорят это…
Известно, что впоследствии Есенин просил относиться к библейским персонажам и религиозным атрибутам в его стихах как к сказочному. Но в сказках не бывает столько боли:
Воззри же на нивы,
На сжатый овёс, —
Под снежною ивой
Упал твой Христос!
Опять его вои
Стегают плетьми
И бьют головою
О выступы тьмы.
У нас ещё будет повод вернуться к "Пришествию", где сказано без обиняков: "Эй, Господи, / Царю мой! / Дьяволы на руках / Укачали землю…", где прямое обращение к Творцу Неба и Земли: "О Саваофе! / Покровом твоим рек и озёр / Прикрой Сына!" — и чисто есенинский неологизм голгОфят ("голгОфят снега Твои") вбирает в себя всё его отчаяние, побеждающее надежду.
Прошло совсем немного времени, и совершенно новый Есенин пишет "Инонию" (январь 1918 года). Поэма посвящена древнееврейскому пророку Иеремии. Должно быть, не случайно… Я перечитала Книгу Иеремии и Плач Иеремии, входящие в Ветхий Завет. Трудное чтение. Как-никак две с половиной тысячи лет с тех пор мелькнуло. Всё должно было, по мнению прогрессистов, измениться коренным образом в лучшую сторону. Многое на поверхности человеческого бытия изменилось. Но не всё! Диалог Бога и человека напряжён по-прежнему. Если не стал ещё напряжённей.
Начальная глава Книги Иеремии вызывает сочувствие к пророку — он скромен, не хочет пророчествовать: "Господи Боже! Я не умею говорить, ибо я ещё молод…" Но от него это и не требуется; через него будет говорить Сам Создатель. "…Господь сказал мне: не говори: “я молод”; ибо ко всем, к кому пошлю Я тебя, пойдёшь, и всё, что повелю тебе, скажешь…" (1. 6–7).
Пламенные речи Иеремии обращены к его народу. Это призыв к покаянию, к возвращению в родное лоно. Не только обыкновенные смертные, но и цари, князья, священники покинули Бога, источник живой воды, и "высекли себе водоёмы разбитые, которые не могут держать воды" (1. 13). Они совершают возлияния чужим богам, забыли о милости, верят лжепророчествам, не желают знать правды, твердят "“мир, мир!”, а мира нет" (8. 11). Подводится печальный итог: "…ждём времени исцеления — и вот, ужасы" (14. 19).
Если люди не одумаются, их ждёт ещё худшее: "…на земле будет насилие, властелин восстанет на властелина" (51. 46). Но есть и надежда неразумному роду людскому: "Ибо не навек оставляет Господь. Но послал горе, и помилует по великой благости Своей (…) Не от уст ли Всевышнего происходит бедствие и благополучие? Зачем сетует человек живущий? всякий сетуй на грехи свои" (Плач 3. 31–32; 38–39).
Как перечитывал в 1918 году Сергей Есенин хорошо знакомые ему страницы Книги Иеремии? Одному будущему своему мемуаристу С. Е. говорил: "Школу я кончал церковноприходскую, и нас там этой Библией, как кашей, кормили. И какая прекрасная книжища, если её глазами поэта прочесть! Мне понравилось, что там всё так громадно и ни на что другое в жизни не похоже. Было мне лет двенадцать — и я всё думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы было и страшно, и непонятно, и за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал"… Ну, а в Ветхом Завете оба пророка, Исайя и Иеремия, — рядом…
Задержался ли С. Е. взглядом на 18-м стихе 13-й главы: "Скажи царю и царице: смиритесь, сядьте пониже, ибо упал с головы вашей венец славы вашей"? Царская фамилия перед самой войной и революцией приоткрыла для него двери. Побывал он у царицы Марии Фёдоровны, читал свои стихи, удостоился отклика: стихи, сказала, красивые, но очень грустные. Не стушевался, нашёлся с ответом: вся Россия — такова… Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, причисленная ныне к лику святых, подарила самородку икону его святого: 25 сентября, по-старому, — преставление преп. Сергия, игумена Радонежского, всея России чудотворца, а Сергей родился 21 сентября…
Но вот уже более полугода, как царская семья сослана; ещё через полгода будет изничтожена и запрятана незнамо где.
Проклиная в "Инонии" русские святыни: Китеж, Радонеж, — поэт посягает и на своего святого. С точки зрения человека верующего, это — духовное самоубийство.
А огненные строки из Плача Иеремии заставили ли содрогнуться его сердце в предчувствии неизбежных катастроф: "Язык грудного младенца прилипает к гортани его от жажды; дети просят хлеба, и никто не подаёт им. / Евшие сладкое истаевают (так в Синодальном переводе. — Т. Ж.) на улицах; воспитанные на багрянице жмутся к навозу. / Князья (…) были телом краше коралла, вид их был, как сапфир; / А теперь темнее всего чёрного лице их; не узнают их на улицах; кожа их прилипла к костям их, стала суха, как дерево (…) Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их" (4. 4–5, 7–8; 5. 8)?..
Нет, не сочувственный вопль вырывается у Есенина. Поэма "Инония" — совсем о другом.
Цитировать её тяжело. Но процитирую:
Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.
Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело
Выплёвываю изо рта.
(Речь идёт о кусочке хлеба, пропитанного вином, — Теле и Крови Христовых, которыми причащаются верующие. — Т. Ж.)
Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест.
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.
Я иное узрел пришествие —
Где не пляшет над правдой смерть.
Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь…
Инония — потому что в ней всё иное. Даже Иисус — иной, не тёмный, как на старых иконах, а светлый: "Слава в вышних богу, / И на земле мир! / Месяц синим рогом / Тучи прободил. / Кто-то вывел гуся / Из яйца звезды / Светлого Иисуса / Проклевать следы. / Кто-то с новой верой, / Без креста и мук, / Натянул на небе / Радугу, как лук. / Радуйся, Сионе, / Проливай свой свет. / Новый в небосклоне / Вызрел Назарет. / Новый на кобыле / Едет к миру Спас. / Наша вера — в силе, / Наша вера — в нас!"
Справедливости ради стоит сказать, что поэты с безупречным вкусом — Георгий Иванов и Вячеслав Ходасевич высоко оценили поэму как художественное произведение. В. Х., правда, писал, что в неё можно "погрузиться, обладая чем-то вроде прочного водолазного снаряда". Очевидно, чтобы не задохнуться и не пойти ко дну…
Среди грехов Серебряного века был и такой: эстетика отрывалась от этики. Мы, живущие в ХХI веке, знаем, к чему это привело…
Вникая в послереволюционные вещи Есенина, часто встаёшь в тупик. Как же так? Мечтать о даре пророка, получить его от утробы матери — и с ненаигранным ликованием написать "Инонию", "Иорданскую голубицу", "Небесного барабанщика" (все — 1918 года). Властной рукой насадить на поля, политые кровью братоубийственной войны, тех, кто ещё вчера был для тебя далеко не только поэтическим образом: "Вижу вас, злачные нивы, / С стадом буланых коней. / С дудкой пастушеской в ивах / Бродит апостол Андрей…"
Строфа, я бы сказала, нейтральная. Но предыдущие строки "Иорданской голубицы" ("Небо — как колокол, / Месяц — язык, / Мать моя — родина, / Я большевик…") делают и апостола Андрея соучастником сомнительного действа. Дальше-то звонко-колокольно, на всю округу, поэт возвещает: "Ради вселенского / Братства людей / Радуюсь песней я / Смерти твоей…" Чьей смерти радуется автор? Вернёмся чуть назад — речь идёт об "отчалившей Руси", которая его родила и вскормила.
Призвав в попутчики Андрея Первозванного, Есенин как будто спохватывается: "И, полная боли и гнева, / Там, на окрайне села, / Мати пречистая Дева / Розгой стегает осла…" Всё-таки "полная боли и гнева" — и на том спасибо!..
Идеологи крепнущего строя и их последователи упрекали автора "Инонии" в том, что на место старого Бога он поставил нового: "божество живых" — крестьянского Коровьего бога. Нет чтобы поставить Ленина и партию большевиков. Последнее если и не писалось, то подразумевалось.
Ленину Есенин тоже отдаст дань. В 1924 году, в поэме "Гуляй-поле".
Ещё закон не отвердел,
Страна шумит, как непогода.
Хлестнула дерзко за предел
Нас отравившая свобода.
Россия! Сердцу милый край!
Душа сжимается от боли —
Уж сколько лет не слышит поле
Петушье пенье, пёсий лай.
Уж сколько лет наш тихий быт
Утратил мирные глаголы.
Как оспой, ямами копыт
Изрыты пастбища и долы.
Немолчный топот, громкий стон,
Визжат тачанки и телеги,
Ужель я сплю и вижу сон,
Что с копьями со всех сторон
Нас окружают печенеги?..
Читаю и физически чувствую, где Есенин пишет "от себя", а где по прописям отвердевающего закона и стихам великих предшественников. "Страна ждала кого-нибудь… / И он пришёл…" — сказано о Ленине, но это же парафраз из "Евгения Онегина": "Душа ждала кого-нибудь. / И дождалась…"!
Строки о спасителе России очень похожи на те, по которым все мы потом учились десятки лет: "И мы пошли под визг метели, / Куда глаза его глядели: / Пошли туда, где видел он / Освобожденье всех племён…" Есенину подражали, его копировали авторы куда менее значительные, куда менее искренние. Не оттого ли родилось мнение, что "Есениным быть очень легко", — его разделяла даже Цветаева. И вдруг… Именно вдруг! В той же поэме Есенин снова становится Есениным — поэтом без страха и упрёка. А то разве закончил бы стихи о судьбе родины так, как ни один современный ему поэт не то что не решился бы написать — подумать и то остерёгся бы…
Его уж нет!
А те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
"Л е н и н у м е р!"
Их смерть к тоске не привела.
………………………………………….
Ещё суровей и угрюмей
Они творят его дела…
Он ведь был ещё и очень умён. Когда в "Письме от матери" (1924) читаем: "Теперь сплошная грусть, / Живём мы, как во тьме. / У нас нет лошади. / Но если б был ты в доме, / То было б всё, / И при твоём уме — / Пост председателя / В волисполкоме", — можем не сомневаться: строгая Татьяна Фёдоровна не льстит сыну. Он себе тем более никогда не льстил и в данном случае, как мне кажется, зарифмовал подлинное письмо матери… В "Председатели земного шара", как Хлебников, Сергей Александрович не метил, но мог бы претендовать в государстве трудящихся на пост повыше "председателя волисполкома". Так как смотрел на жизнь трезво, просчитывал, подобно дальнозоркому шахматисту, много ходов наперёд.
Насчёт "суровых и угрюмых" правителей России он не ошибся. "Творить дела" — сия фразеологическая единица родного языка тоже ничего хорошего не сулит…
Это кем же надо быть, чтобы десятилетиями цитировать приведённые выше строки (я о некоторых чрезмерно послушных исследователях есенинского творчества) как здравицу новому строю, хотя стихи звучат скорее за упокой…
Шесть лет между "Инонией", "Иорданской голубицей" и "Гуляй-полем" прошли для Есенина мучительно. Его бросало из крайности в крайность. Он менял убеждения, страны, женщин. Певец Святой Руси, как пишет А. И. Михайлов во вступительной статье к названной выше книге "Шёл Господь…", "прекраснейший из сынов крещёного царства", как утверждал поэт, друг и новомученик Николай Клюев, он высказывал публично поистине страшные вещи о Боге, религии, православии. Он не просто "сжёг всё, чему поклонялся", — он запалил высокий костёр на полсвета, явно намереваясь не перепрыгнуть через него, как делается во время языческих игрищ, а сгореть в нём без остатка.
Не ведал, что творил? Ведал, ведал! В "Метели" (декабрь 1924 года) писал без малейшего снисхождения к себе, исповедовался, как перед Страшным Судом, ничего не тая, никого не виня, кроме себя. Если и сгущал краски, то не художественного эффекта ради, а чтобы выплеснуть на бумагу изболевшуюся душу:
И первого / Меня повесить нужно, / Скрестив мне руки за спиной: / За то, что песней / Хриплой и ненужной / Мешал я спать стране родной. (…) Но я забыл, / Что сам я петухом / Орал вовсю / Перед рассветом края, / Отцовские заветы попирая, / Волнуясь сердцем / И стихом. / Себя усопшего / В гробу я вижу / Под аллилуйные / Стенания дьячка. / Я веки мёртвому себе / Спускаю ниже, / Кладя на них два медных пятачка. / На эти деньги, / С мёртвых глаз, / Могильщику теплее станет, — / Меня зарыв, / Он в тот же час / Себя сивухой остаканит. / И скажет громко: / "Вот чудак! / Он в жизни буйствовал немало. / Но одолеть не мог никак / Пяти страниц / Из “Капитала”".
Вспоминается образ гоголевского Вия, и он тут не случаен. Гоголя Сергей Александрович великолепно знал и, если в стихах не просил поднять себе веки, а желал опустить их ещё ниже, значит, не хотел больше видеть этот обрыдлый свет, столь любимый им когда-то…
"Русь советскую" печатали гораздо чаще, чем "Русь бесприютную", есенинские стихи-мажор тиражировались охотнее, чем стихи безысходные. Но не понять нам поэмы-реквиема по самому себе ("Чёрный человек"), не понять и произвольного ухода поэта из жизни, если не знаем его крайних кризисных произведений.
Справка для любителей траурных сенсаций. Специально созданная в 1993 году комиссия, изучавшая обстоятельства гибели великого лирика России, других версий, кроме самоубийства, не подтвердила…
Окончание следует
| [1] | Или осьмигласник (церковнослав.): богослужебная книга, содержащая песнопения на 8 гласов (напевов). |
