Гелиан Прохоров: "Мой любимый XIV век"

Имя этого человека вряд ли знакомо нашим читателям. Род его занятий и строй личности таковы, что требуют уединённой тишины, а не шумной известности. Между тем именно такие люди осмысляют, "собирают" время, удерживая связь между прошлым и настоящим. С доктором филологических наук, профессором, лауреатом Государственной премии Гелианом Михайловичем Прохоровым беседует журналист Наталья Ларина.

– Последняя ваша книга, Гелиан Михайлович, называется "Крестообразность времени". Как-то уж очень эпатажно звучит.

— Ничего эпатажного. Я давно заметил, что время крестообразно. Настоящее — это то, что ещё не прошло, но не то, что ещё не пришло. Значит, оно между прошлым и будущим, они как бы по сторонам от него. Если же провести мысленный взор сверху вниз, то окажется, что настоящее — это то, что не вечно, ибо пройдёт, но и не моментально, ибо длится. Вот и получается, что настоящее — центр креста, верх которого — вечность, низ — мгновение, слева — прошлое (почему слева? Мы ведь читаем слева направо), а справа — будущее. Вот вам и крестообразность времени. В точке встречи времён и находится настоящее, а вместе с ним — я, мы, наделённые разумом, совестью, сознанием.

– А в чём прикладное значение этой крестообразности?

— Отталкивать ни одно из времён никак нельзя. Бывает ведь, что времена разбегаются от настоящего, тогда их связь рвётся и настоящего не остаётся. Настоящее — это и есть то, что мы черпаем из прошлого, будущего, мига и вечности. Со всем этим ни в коем случае не следует порывать. Что бывает, когда общество нарушает эту закономерность, мы узнали, когда стали свидетелями и участниками кровавого ХХ века.

– А вас, Гелиан Михайлович, каким боком он коснулся?

— Мою-то жизнь он не раздавил, но его грозное дыхание опалило. В своё время я послал Солженицыну по цепочке доверенных лиц воспоминания старого "семёновца" Макарова, и вскоре меня вызвали в Большой дом (питерский аналог Лубянки), произвели обыск. Я тогда уже работал в Пушкинском Доме. Потом пришла туда бумага с рекомендацией руководству обратиться в КГБ с ходатайством о лишении меня учёного звания и советского гражданства, которое "органами" будет немедленно удовлетворено. На профсоюзном собрании в институте Дмитрий Сергеевич Лихачёв произнёс защитительную речь. Так его вызвал к себе сам Романов — секретарь Ленинградского обкома КПСС. К счастью, после визита Лихачёва слежка за мной прекратилась.

– Судьба каждого из нас в значительной степени определяется окружающими людьми. Вас она свела с интеллектуальной элитой России – Лихачёвым, Панченко…

— Но самой судьбоносной была всё-таки встреча с Львом Николаевичем Гумилёвым. Благодаря ему я нашёл дело своей жизни и обрёл христианскую веру. Тогда смысл моей жизни состоял в бесконечных разговорах с этим уникальным человеком и в чтении всего, что он писал. Историю он знал прекрасно, интересно ему было думать о ней, интересно, когда его мысли воспринимали, обсуждали. Очень живого ума был человек, очень!

Познакомились мы с ним в поезде: я ехал лазать по горам, а он — лечить лагерную язву. Как вы знаете, он отсидел полтора десятка лет ни за что ни про что. "Ге-ля, — он немножко картавил, немножко манерно говорил, — знаете, какая польза была в Гулаге? Зэки разговаривали, читали лекции на самые разные темы и думали, думали, думали. А на свободе люди разговаривают мало. Разве что в учёных сообществах эта потребность ещё осталась". У меня же была просто ненасытная потребность говорить с Львом Николаевичем. Я наслаждался игрой его виртуозной мысли.

Позже, когда мы с ним уже подружились, он даже приравнивал меня — по тому, как я его слушал, как понимал, — к зэкам: "Ге-ля, — раскатывался его говорок, — когда вы родились? В 1936-м? Ну, в это время казни уже шли вовсю".

– Это у него свой отсчёт времени был?

— Да-да, как бы лагерный… Дорожное знакомство наше укрепилось в Питере. Он пригласил меня к себе домой. Я пришёл по указанному адресу — и ахнул. Дело в том, что в этом самом доме на Московском проспекте, где жил Гумилёв, я проходил строительную практику, когда учился в Военно-воздушной инженерной академии имени А. Ф. Можайского (ещё до университета). У меня даже сохранилась фотография, где я малярничаю в будущей комнате Льва Николаевича. Я её потом ему показал.

– Это же фантастика!

— Да, да, маленькое чудо. "Ге-ля, — рокотал он, — пока меня реабилитировали, вы, оказывается, строили мне дом!"

Не раз мы ездили вместе в археологические экспедиции. В дельте Волги раскапывали хазарские погребения, учились плавать, а потом и плавали с аквалангом в Каспийском море. Помню, приехали в Дербент провести подводные исследования древних портовых сооружений, описанных много веков назад арабскими географами. Во время одного из погружений обнаружили на дне древнюю башню. Гумилёв установил уровень Каспия на тот момент, когда Хазария погибла. Возможно, считал он, вода и помогла этому.

Десять лет мы встречались с моим другом если и не ежедневно, то еженедельно уж точно. А потом общение сократилось: ему поставили телефон, вроде всё в трубку сказать можно и ехать лишний раз не обязательно. Кроме того, он последнее время частенько говорил, что мне надо не только у него учиться, а хорошо бы ещё у кого-нибудь. Так вот и вышло, что Дмитрий Сергеевич Лихачёв стал моим вторым учителем-руководителем, что ли. И Лев Николаевич стал немного ревновать.

Долг платежом красен. Я ему тоже советовал: мол, хорошо бы вам жениться, чтобы было кому ухаживать за вами. Правда, он сам успешно вёл своё хозяйство, зэковская жизнь научила всему. А он на моё предложение: "Ге-ля, вам же будет хуже!" Как в воду глядел. Его дама, художница, которую он привёз из Москвы, сразу начала ревниво отстранять меня от дома. Так она "отфутболила" всех старых "бесполезных" друзей. Он всё это видел и всё прекрасно понимал, но говорил: "Мне, Геля, хорошо". А под конец его жизни всё вернулось на круги своя. Когда он тяжко заболел и лёг в больницу, я ночевал рядышком с ним. Так что напоследок вернулось счастье прежнего общения.

– Гелиан Михайлович, вы упомянули, что до университета учились в Военно-воздушной инженерной академии. А как вас туда, простите, занесло?

— В десятом классе к нам в школу пришёл очень интеллигентный полковник и рассказал, что в их академии образование лучше, чем в "штатских" вузах. А так как я тогда и сам не знал, чем мне заниматься, то поступил на аэродромно-строительный факультет. Пути наши с аэродромным строительством расходились всё дальше и дальше. Я проводил много времени в букинистических магазинах, покупал Гумилёва-отца, Ахматову, Мандельштама, Пастернака… К счастью, меня оттуда вышибли в солдаты и отправили на лесоповал. Как только демобилизовался, пошёл в университет. А у меня даже документы не приняли.

– Почему?

— Да потому, что в армии дали чудовищную характеристику: политику партии и правительства не понимает. Проработал год на стройке. Говорю, дайте мне характеристику для университета. От меня отмахнулись: сам напиши, а мы подпишем. Ну, я и написал: политику партии и правительства понимает правильно…

На историческом факультете ЛГУ я специализировался по византийско-русским связям. Стал учить греческий. Для меня даже специально пригласили преподавательницу с кафедры классической филологии — Софью Викторовну Полякову, этакую строгую Диану-охотницу: она носила высокие сапоги и у неё в доме всегда было полно собак…

Уже со второго курса я стал ходить в Пушкинский Дом на заседания сектора древнерусской литературы — к Дмитрию Сергеевичу Лихачёву. Когда дело шло к окончанию университета, Дмитрий Сергеевич предложил мне поступить к нему в аспирантуру, что я, конечно же, с радостью и сделал. Он сказал: "Защититесь вовремя — зачислят на работу в Пушкинский Дом". Защитился — было это в 1968 году, и взяли меня старшим научно-техническим работником. Ну, а потом — защита докторской диссертации, многотомное издание памятников литературы Древней Руси, за что и удостоен вместе с коллегами Государственной премии.

– И какой же век ваш самый любимый?

— Четырнадцатый. Это и Андрей Рублёв, и Дмитрий Прилуцкий, и Сергий Радонежский, и Кирилл Белозерский. Все — вершина святости. Создаётся новый стиль в живописи, литературе, архитектуре, что случалось на Руси чрезвычайно редко. Хлынуло много замечательных переводных произведений. В частности, сочинения Дионисия Ареопагита с толкованиями Максима Исповедника.

Весь христианский мир хорошо знал Дионисия — он был учеником апостола Павла. Когда Павел произнёс свою замечательную речь в Ареопаге (она вошла в Деяния апостолов), афинские философы и слышать не хотели о Воскресении, сразу на этом месте прервали его, мол, об этом расскажете в другой раз. А вот Дионисий единственный заинтересовался и продолжил беседу с апостолом. Результат был такой: он уверовал, крестился, а затем написал знаменитый трактат "Об именах Божиих" и другие.

Так вот, для славян Дионисия впервые перевёл серб Исайя. Было это в 1371 году. Я тоже дерзнул перевести его, причём брался за это многотрудное дело без всякой уверенности, что когда-то закончу. И всё же с Божьей помощью осуществил своё намерение: уже вышло не одно издание моего перевода.

В моём любимом ХIV веке христианская аскетическая литература, можно сказать, процветала. Я бы её определил как путеводитель из мига в вечность. Сейчас поймёте, почему. Писали о страстях, которые налетают на каждого человека вмиг и погружают его в бездну. Писатели-аскеты сравнивают нас с корабликом в бурю, в конце концов гибнущим. И вот писатели-исихасты ХIV века учат нас, людей ХХI века, обуздывать свои хотения через любовь к Богу, через жизнь с любовью, а не с гибельной страстью.

– Да только, видно, без толку. Современный человек, как муха на липучку, летит на всевозможные удовольствия. Нет, нашему веку XIV век с его аскетической литературой не нужен. Кстати, она была хоть когда-то востребована?

— Была. Я как-то составил график — вот ведь, сказывается инженерное образование. Так вот, лидирует опять же мой любимый ХIV век — золотой век духовности. Во множестве списков, сделанных монахами Троице-Сергиевой лавры, ходили "Лествица", Исаак Сирин, Авва Дорофей, Симеон Новый Богослов. Нет сомнений, что благословлял их издание сам преподобный Сергий Радонежский. Уже около середины ХV века "тираж" их уменьшается, а в ХVIII веке, как мы бы сказали сегодня, сходит на нет. Исключение составлял Север, точнее — Заволжье. Там высокий интерес к аскетической литературе продержался до начала ХVI века. Я исследовал библиотеку Кирилло-Белозерского монастыря и могу сказать, что его монахи по числу выполненных ими списков превзошли саму Троице-Сергиеву лавру. Север дольше других мест на Руси хранил древнерусские традиции. Не случайно именно там сохранились фрески Дионисия. Так и шли рука об руку теоретик Дионисий и аскетическая литература, которая была для людей прямо-таки практическим руководством в жизни.

– До сих пор, Гелиан Михайлович, вы говорили о переводной литературе. А кто был первым на Руси писателем-исихастом?

— Нил Сорский. Родом он из Москвы, ушёл на Север, постригся в Кирилло-Белозерском монастыре и прожил до девяноста лет. Первый-то он первый писатель-исихаст, но как бы замыкающий целый ряд восточнохристианских писателей такого рода. Бесконечно цитирует Нил переводную литературу, указывая источники, и всё время побуждает учеников читать Священное Писание. Он заверяет читателей: я сам не принимаю никакого решения, если не найду подтверждения своим мыслям в Священном Писании или святоотеческой литературе.

Нил — автор трёхтомного "Соборника с житиями святых". Можно сказать, что это христианская классика. На полях он отмечал разночтения по спискам, которыми пользовался. Могу с уверенностью сказать, что это первое филологическое издание житийных текстов, предшественник "Четьих Миней" митрополита Макария.

Сейчас я подготовил новое собрание сочинений Нила Сорского, оно вот-вот выйдет. К его писательским трудам присоединил сочинения его ближайшего ученика Иннокентия Охлябинина. В рукописях последнего есть "Надсловие" и "Пристяжение", а в них — завуалированная яростная полемика с учителем. Мне кажется, что их никто никогда не читал. Суть полемики в следующем. Иннокентий уверен, что в скиту надо жить не по одному, а по двое-трое. Потому как у одного велик соблазн считать, что он близок к святости: не раздражается, не осуждает, не завидует и т. д. Одиночество, считает он, самопретыкательный путь, надёжнее — путь вдвоём-втроём. Применительно к себе, возможно, он прав. Святые отцы предостерегают: если видишь человека, который в одиночку лезет на небо, дёрни его за ноги и поставь на землю. Нил ответил Иннокентию так: ты основывай свой монастырь, а у меня будут жить по одному. И Иннокентий, следуя своей концепции скитского общежития, ушёл в леса Вологодчины, отчего и прозван Иннокентием Комельским.

Кстати говоря, Нил с Иннокентием ходили из Кирилло-Белозерского монастыря на Афон. Они явно усвоили греческую культуру и аскетику (Нил даже расписывался по-гречески, сохранились его автографы). Вернувшись в Кириллов монастырь, он уже не смог жить в богатом общежитии, напоминавшем колхоз, на который работали крестьяне. Нил нашёл место, как он сам писал, "угодно моему разуму, занеже мирской чади маловходно" и написал знаменитый скитской устав.

– А в каком веке, Гелиан Михайлович, было больше всего святых на Руси?

— И на этот случай составлен у меня график. Начало подъёма относится к Х веку: трое святых — княгиня Ольга и два убитых варяга. В начале ХI века — четверо святых: равноапостольный князь Владимир, его сыновья Борис и Глеб, а также слуга Бориса — венгр Георгий. Потом идёт крутой подъём — это герои Печерского патерика, затем спад до середины ХIV века. Тогда вновь начинается резкий подъём. А уж в ХVII веке — крутой обрыв вниз: на Руси произошла Никоновская реформа, и сразу половина христианского населения оказалась вне закона. Таким образом, всего в Древней Руси канонизованных святых, кому составлена служба, примерно четыре с половиной сотни.

– Так мало! За один ХХ век новомучеников далеко за тысячу. Но мне кажется, когда так много святых, то явление как бы девальвируется, обесценивается. Ведь каждому из тысячи молиться не будешь, полторы тысячи акафистов не напишешь.

— Я понимаю, о чём вы говорите. Как на Руси признавали святых? Часто даже не знали, что умерший свят. Но Церковь-то завоёвывала мир практически на останках святых, живых в вечности, которая реальнее нашей жизни. Большое видится на расстоянии. Так что со временем увидим, помощь какого новомученика будет зримее.

– Гелиан Михайлович, всё, о чём вы так интересно говорите, можно сказать, дела давно минувших дней. Какая польза от этого практичному современному человеку?

— Нил и Иннокентий так отвечали своим оппонентам, когда те говорили, что благодать в их время не действует: благодать действует всегда. Вот давайте им и поверим. И потом, современникам совсем не плохо знать, что думали-писали их выдающиеся предки.

Русский народ создала православная культура: до Крещения Руси единого народа не было, были племена. Каждый уважал нравы и обычаи предков, но охоты сливаться с соседями, с чужим родом, не имел, более того, чужаков презирали. И племена могли бы не слиться, потому что чудо этногенеза, народопорождения, в истории — явление редкое-редкое. После Крещения, мы видим, племенные названия исчезают, появляется понятие "русская земля", то есть русский народ. Молитва произносится митрополитом Иларионом от всей русской земли. Летописцы, видя это чудо, пишут о том, "откуду есть пошла русьская земля", то есть как возник русский народ.

Точно так же из конгломерата враждующих племён возникла английская нация: сплавились норманны, кельты, англы, саксы, юты, римляне. Если бы христианская культура их не сплавила, никакой охоты объединяться и у них не было бы. То же можно сказать и о французах, и о болгарах. Всё это, повторяю, редкие в истории чудеса этногенеза.

Так что, если говорить возвышенным стилем, русский народ родился благодаря Новому Завету — новому договору с Богом, благодаря сплавившей его христианской культуре. И скажите, пожалуйста, как же можно не знать культуру, сыгравшую такую великую народообразующую роль?

Народ, не думающий о небе, не достоин жить на земле — это не я сказал, а мудрые старцы. Мы же должны неустанно напоминать людям, что за нами и перед нами стоит самая реальная вечность и терять с ней связь нельзя ни в коем случае — помните, мы с вами говорили о крестообразности времени?..