"Сын священника"

Корбайн любит черные голые ветви и белые стены. По всей видимости, его любимая пора – поздняя осень, не слякотная, но холодная и сухая, когда становится далеко видно в парках и лесопарках, поскольку уже нет листьев и еще нет снега

Антон Корбайн, выставка фоторабот которого прошла в Строгановском дворце, – сын протестантского пастора. Религиозное семейное воспитание весьма заметно в творчестве этого лихого и мрачного, черноюморного, издевательского, порой печального художника. Казалось бы, ну какая уж религия может быть у модного фотографа, с 1978 года работавшего в New Musical Express, оформлявшего диски и видеоклипы для групп U-2, Depeche Mode, Danzig, Echo and Bunnymen, с 1985 ушедшего на вольные хлеба, а вот поди ж ты... Он делает свое дело, то бишь фотопортреты кинозвезд и рок-знаменитостей, поглядывая на небеса.

Христос-ковбой

Религиозное воспитание знаменитого фотографа нагло, издевательски аукнулось в фотопортрете Дуайта Йокама, сделанном в 1992 году в Беверли Хиллз. Эта фотография прочитывается просто как послание христианнейшему папе (не римскому, а своему): мол, так вы меня достали цитатой из апостола Павла, де, все христиане – сораспявшиеся Христу, вот и получите... сораспявшегося.

На фоне темной стены стоит, раскинув крестообразно руки, ковбой в драных джинсах, сомбреро надвинуто на самые глаза, так что лица не видно, зато на пузе болтается нательный крестик. В самом деле, а так ли важно лицо сораспявшегося? Важны – руки, раскинутые крестом, крест, драные джинсы и сомбреро. Социальное и религиозное главнее индивидуального. Да и почему Христу не быть ковбоем? Такой вопрос-ответ может прийти в голову только человеку, в детстве много корпевшему над Новым и Ветхим Заветами.

"Вокруг лица"

Всматривающийся в лица людей (в конце концов, это его профессия) Корбайн прекрасно понимает, что не во всех случаях лицо человека говорит больше, чем его одежда, тело, поза, антураж, окружающая обстановка. Лица профессиональных артистов, лицедеев – часто и умело меняемые маски. Поэтому у них интересно, характеристично что-то другое – не лицо.

Таков портрет Джонни Деппа 1995 года. Вязаная шапочка-"петушок", натянутая по самый нос, сигарета во рту и дым от сигареты, заволакивающий нижнюю часть лица. Сквозь этот дым все же заметна кривая ухмылочка. Мол, ничего мы с фотографом пошутили, да? Получите на память изображение любимого киноартиста. Хорошо вышел? Нет? Ну, ничего... Воображение вам живо дорисует остальное.

Помимо хамоватой шутки есть в этой работе славная, право же, мысль: лицо артиста – его профессия. Он может "надеть", "натянуть" любое лицо, как маску, как вот эту самую шапочку по самые глаза; гораздо любопытнее то, что "вокруг лица". Шапочка, куртень, поза, руки в карманы, сутулость, дым сигареты, ухмылка сквозь этот дым – хилый хулиган из предместья, ставший знаменитым артистом.

Облако в штанах

Первый раз этот дивный прием – дым вместо лица (а зачем оно вам? вы и так это лицо помните, в стольких фильмах видели) – Корбайн применил в 1994 году, сняв в Каннах Жерара Депардье. Все как полагается: косая сажень в плечах, вбитая в черный костюм; белая накрахмаленная рубаха, галстук-бабочка, но физиономия скрыта слоистым полупрозрачным дымом сигареты.За спиной Депардье – пустое пространство, зыбкий сероватый воздух.

Фон, эта зыбкость и зябкость воздуха (даром что в Каннах) и придают "дыму вместо лица" иной смысл – не тот, что на фотопортрете Джонни Деппа. При всей внешней грубости, крупности черт Депардье, становится видно, какой это нервный, изменчивый, таинственный артист. Причем нервность, пластичность, таинственность вколочены в грубую, квадратную форму. Глядя на эту фотографию, соображаешь: это ведь прекрасная заставка к поэме "Облако в штанах". Перед зрителем не мужчина, а облако в штанах. И впрямь, а почему бы Депардье не сыграть Маяковского? Роль будто для него написана. Сыграл же он Дантона. И как сыграл!

Лиса и виноград

Корбайн любит черные голые ветви и белые стены. По всей видимости, его любимая пора – поздняя осень, не слякотная, но холодная и сухая, когда становится далеко видно в парках и лесопарках, поскольку уже нет листьев и еще нет снега. Ну, и весну он любит такую же – уже без снега, но еще без листьев. И белые стены ему нравятся по той же причине.

Как там писывал Мао? "Самый лучший лист бумаги – белый лист, потому что на нем можно писать самые красивые, самые мудрые иероглифы". Такие вот красивые и мудрые иероглифы изображает Антон Корбайн на белых стенах и черных ветвях. Ванесса Паради, роковая красавица в черной кожаной куртке – руки в карманы, белое лицо, – ссутулившись, прислонилась к белой-белой стене, увитой безлистым диким виноградом.

Фотография кажется чересчур красивой, а Корбайн не любит "чересчур-красивости", поэтому под ней он помещает другую. Их сочетание прочитывается очаровательной, немного наглой шуткой. Внизу, отделенный от Ванессы Брюсом Кокборном, разместился худенький изящный очкастый улыбающийся Вим Вендерс.

За его спиной такая же белая стена и плети винограда. Автор "Неба над Берлином" выгнулся и глядит вверх. Только над ним не берлинское небо, а красавица Ванесса, ни разу в его фильмах не снимавшаяся. Всякий знающий басню Крылова, Эзопа или Лафонтена при втором взгляде на две эти фотографии вспомнит: "Голодная лиса и виноград, который зелен..."

Шутки фотографа

Порой Корбайн шутит безжалостнее. Иногда (а может, очень часто) суровая пасторская, протестантская закваска, не знающая снисхождения к грешнику и преступнику, прорывается у этого модного европейского фотографа конца ХХ – начала ХХI века. Фотография знаменитого психоделического писателя, автора "Мягкой машины" и "Голого завтрака" Уильяма Берроуза, выполненная в 1993 году, – из разряда таких вот жестоких, не знающих снисхождения шуток.

Уильям Берроуз стал наркоманом и писателем после того, как с пьяных глаз случайно застрелил свою жену. Решил похвастаться в компании собственной меткостью и покорностью жены. Положил на ее голову яблоко и выстрелил из охотничьего ружья. Только попал не в яблоко, а в голову. Вот после этого он с горя принялся жрать наркотики и писать гениальные романы. Прожил долго-долго.

Антон Корбайн снял несчастного длиннолицего старика в очках, опирающегося на палку; под ногами – жухлая трава, за спиной – стена дачного домика. К стене приколота мишень в виде черной человеческой фигурки. Мишень истыкана пулями. Ни одна пуля не ушла в "молоко" и ни одна не попала в "десятку". Все отверстия от пуль расположены чуть ниже "десятки". Дескать, он вообще-то хорошо стреляет, но вот все ниже цели берет чуть-чуть...

А можно и так проинтерпретировать эту фотографию, что вот эта черная человекообразная мишень, истыканная пулями, – тень несчастья, горя, накрывшая всю жизнь, все писания длинного старичка с перепуганным лицом. Корбайн длит (если можно так выразиться) тему: под фотографией Берроуза он располагает портрет Йоши Ямамото, парижского кутюрье. Восточный человек сидит, устремив глаза вверх, отрешившись от окружающего мира. За спиной Ямамото – огромная пустая алюминиевая рама, рядом с ней – не сразу поймешь, что: кальян? змея, вставшая на дыбы? Наконец вглядываешься и обнаруживаешь, что это – всего только... водопроводный кран. Фантасту, художнику жизни не нужны ни наркотики, ни алкоголь. Он водой из крана может пробавляться, и все одно ему хватит силы воображения на создание своего особого мира, для которого у него заранее заготовлена пустая рама. Рядом с этим фантастом даже водопроводный кран выглядит не то кальяном, не то змеей.

Люди и тени

Еще Корбайну по душе тени. В последнем зальчике была вывешена целая серия его работ, посвященная людям и их... теням. Тени, отбрасываемые людьми, оказываются так же индивидуальны, так же особенны, как и их хозяева. Тень Ника Кейва, австралийского рок-музыканта и писателя, худее, гротескнее, хулиганистее и встрепаннее самого Кейва.

Что же до изображений Стивена Спилберга, Дэвида Линча вместе с их тенями, то тут обнаруживается попытка визуализировать, сделать зримыми два разных подхода к искусству. Спилберг на фотографии Корбайна играет с собственной тенью, пытается из теневого отражения своей руки сделать ящера или утку; на фотографии у него это не получается, но ничего, в жизни получится. Он же профессионал! Отношения Линча с его тенью (читай – с искусством, ибо что же такое кинематограф, как не игра теней?) – более изощренные, замысловатые (по крайней мере, так это изображает Корбайн). Толстый очкарик расположился в кресле рядом с длинным-длинным кактусом, напоминающим смешного, очень худого, колючего человечка. Линч отвернулся от кактуса. Чего на него смотреть? Что такого необычного и интересного можно обнаружить в кактусе? Но черные тени режиссера и кактуса на белой стене будто бы беседуют, общаются. Что, мол, колючий одноногий друг, каково тебе в кадке? – Да так, ничего, нормально... Почти как тебе в кресле...

09.05.2005