"CUR DEUS HOMO", или Призвание иконописца

("CUR DEUS HOMO" – лат. "Почему Бог стал Человеком")

Отец Павел Флоренский в "Водоразделах мысли" припоминает такой анекдот.

"Умный мужик" допытывается у учёного мужа: "Я понимаю, — говорит он, — что можно сосчитать звёзды и определить их расстояния, но скажите, ради Бога, как вы узнали их названия?" [1]. Первым ответом может быть только взрыв смеха, последним же — изумление. Удивление перед неожиданностью собственного знания. И вправду, откуда приходят имена вещей? "Словотворчество есть взрыв языкового молчания, глухонемых пластов языка", — говорит Хлебников [2]. Но как возникают "глухонемые пласты"? От умения безмолвно общаться с предметами. Ранний Флоренский так передаёт свой "лирический" опыт рождения слова из созерцания:

"Каплею висела у горизонта Утренняя Звезда. Но знало сердце, что эта Звезда дрожит не во вне его, не на своде небесном, а во внутренних пространствах самого сердца, расширенного до небосвода. И, восходя в сердце, восходящая Звезда была прохладна, и девственна, и чиста" [3].

Звёзды, как и всё, что носит имя, находят в нас путь к своей перво-зданности, перво-названности. Где-то они существуют как светящиеся точки, но их нужно найти, вызвать из молчащей памяти о творении. Ибо в нас живёт память о пра-именах. Бог, едва сотворив человека, благословил его войти в полноводье пока неведомых, никем не произнесённых слов, позволил ему вольно плавать в океане идей и форм, которые предстояло запечатлеть на всём сущем, освоить для них пространство. И все эти печати хранятся в Адаме, скрытом во всех нас. Они суть ключи сегодняшней нашей "говорящей" культуры, которыми можно отомкнуть всё, что человек открыл, создал, организовал, придумал. Пути навигации мысли и следующих за ней поступков сложились в некий внутренне согласованный строй, стали наукой, выкристаллизовались в искусстве, основали человеческую общину. Писание начинается со слов: "В начале Бог сотворил небо и землю. Земля же была безвидна и пуста" (Быт 1. 1–2). Но Дух Божий, носившийся над водою, повелел, чтобы "безвидное" стало доступным воздействию человека, чтобы то, что было вызвано из небытия Словом, было отчеканено в понятиях, ознаменовано в символах, представлено в языке или художестве силой его творческих актов.

Но не только это. Бог наделил человека собственным образом, тем, что присуще только Ему, принадлежит Его сокровенным глубинам. Его глубина вошла в человека и растворилась в нём, чтобы человек мог наполнить ею среду своего обитания. "Да светит всем в доме" — как говорит Иисус (Мф 5. 15). Одно из чудес христианства заключается в его светлой, редко замечаемой щедрости; среди монотеистических религий лишь оно одно легко позволяет переводить невыразимое, не поддающееся никакой догадке, в то, что может стать видимым, схвачено мыслью, совершено, изображено, высказано, изготовлено человеком. Оно несёт весть о данном нам от века таланте наделять невысказываемое ответственным и прозрачным смыслом, обращать тайну присутствия Божия в межчеловеческое общение. Язык вещей, связующий нас и всё бытие в единое целое, мы можем прочитать как тайнопись, обладающую безмерной значимостью. "Космос — лестница разной степени словесности, — говорит А. Ф. Лосев. — Человек — слово, животное — слово, неодушевлённый предмет — слово. Ибо всё это смысл и его выражение" [4]. Вся тварь в своей совокупности разве не образует собой свод Писания, всякое творение не есть ли одно из благословенных имён в Господнем словаре?

"Да хвалят имя Господа, ибо Он (сказал, и они сделались)", — восклицает псалом (148. 5).

Писание твари некогда было священным, и она "мучится и стенает", чтобы стать им когда-нибудь вновь. Всё, что из Слова вышло, стремится в него вернуться. Его наследие имеет различные формы, которые легко перетекают друг в друга; слово как объект предстаёт в звуковом физическом аспекте, оно несёт смысл, который мы ему придаём, служит орудием, которым мы пользуемся, или символом, который может быть вызван нашей памятью или угадан ею вновь… "То разум говорит “слушаюсь” звуку, то чистый звук — чистому разуму" [5]. Но слово может служить и внутренней своей иконе, и тогда в нём может обновиться и блеснуть то, что некогда было "хорошо весьма". Потому что всё сущее, тварное хранит свою перво-красоту, вложенную в него Творцом. Однако то, что было "хорошо" когда-то, не утрачено нами окончательно, оно живёт в каких-то невидимых пластах, и его ещё можно найти, восстановить в себе, со-творить заново. Одно из главных призваний человека — возвращение или восстановление языковых и пластических образов, коими он был некогда одарён. Близость Божия посылает добрую весть о себе в именах вещей, в их символах, в молитвах, обращённых к Нему, в предметах, созданных "трудом человека". Благодаря Его открытости мы входим в семью тварей, носящих на себе печать Его любящего соседства. Тот, Кто есть, "Сущий" (Исх 3. 14) — по ту сторону всего, что человек способен построить, выразить в словах, представить в воображении. И всё же его человеческие "труды" (дела, храмы, сказания) пролагают пути, которые ведут к месту Его обитания, принимают на себя печать руки Его.

Приношение образа в качестве неисчерпаемой возможности для творчества, знака ничем не стеснённого доверия, есть один из даров, принесённых на землю Воплощением Бога-Слова. Незримое отдаёт себя зримому, позволяет узнавать себя в том, что человек создаёт словом или руками, обживает в пространстве, в котором он существует. "Сын Божий стал Человеком для того, чтобы человек мог стать сыном Божиим", — как говорили св. Ириней Лионский и св. Афанасий Александрийский. Однако разве Бог не стал Человеком и для того, чтобы лилии одевались лучше, чем Соломон одевался во всей славе своей, чтобы деревья беседовали ночами со звёздами, пчёлы колдовали, жужжа, над цветами, чтобы вода прятала у себя солнечные лучи и человеческие лица могли отражать их собою? Бог вочеловечился для того, чтобы распахнуть несказанную человечность созданного Им мира, ту, что была "от начала" во всех его способах быть для нас. "Всё предано Мне Отцом Моим", — говорит Иисус (Мф 11. 27), и то, что было предано Сыну, отдано людям. Отныне (после Воплощения каждый день начинается с "отныне") то, что Христос воспринял от Отца, Он вручает человеческой свободе. Свобода способна принять и вместить этот дар, стать для него сосудом, почвой, чревом, руками и тем самым — новым источником откровения Бога в мире.

Ибо откровение — скорее не внезапная молния с неба на пути в Дамаск, но поток, непрестанно текущий в глубине нашего существования. В этом потоке вновь и вновь "изображается" Христос во всём, что "чрез Него начало быть" (Ин 1. 3). Его можно найти повсюду. Но лишь человеку, чья свобода смогла вместить или "стяжать" в себе дар Духа Святого, дано стать этим изображением и узнавать его в других, ближних и дальних. "Благодаря Духу Святому мы носим образ Сына, также как Сын есть образ Отца" (св. Кирилл Александрийский).

И мы приняли этот дар, как бы и не заметив его.

Кто может сосчитать все изображения Сына или иконы Богоматери? Искусные, поразительные или посредственные, все они стремятся к тому, чтобы "творить воспоминание" о своих прототипах. Те, Кто изображён на них, сами дали Своё согласие на то, чтобы быть "объектами" видения, созерцания, воспоминания, любви. Они согласились и на то, чтобы стать также и "предметом пререканий", отторжения или бунта. Их Лики открыты и беззащитны перед нашим взглядом. Если заповедь: "Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно" (Исх 20. 7) не слишком исполняется, но и не совсем забыта, то другая, скрытая или, скорее, вложенная в неё христианством заповедь — не воспроизводить того, чего не видел, не понял, не почувствовал, — никогда не была услышана. Однако неисполнение её допущено, в каком-то смысле даже и предусмотрено. Коль скоро Бог вошёл в человеческое тело, Его зримый облик становится подвластен законам мира. Присутствие Божие может быть внесено в любой из "глиняных сосудов", даже самый ненадёжный, наименее подходящий для хранения каких-либо сокровищ.

И всё же почему Он решился на этот риск? "Cur Deus Homo", как озаглавлен знаменитый трактат св. Ансельма. Ответы на этот вопрос могут быть столь же многообразными, как и изображения Богочеловека. Помимо "великих решений", заключённых в церковном Предании (тайна искупления, в которой век за веком мы открываем новый неразведанный смысл), всякий ученик Христов наделён харизмой искать собственные ответы, облечённые в его опыт, его систему символов, в язык встреч и открытий, освоенный им в жизни. Его ответ становится его личной, им хранимой иконой. Имя, которым он наделяет Бога (даже если он не может его выговорить, если оно для него непроизносимо), может нести на себе отсвет Того, Кто пребывает за словом. Посланный Адаму талант находить имена тварей, кажущийся нам столь естественным, способность изображения словами вещей телесных и духовных, несёт в себе обетование грядущей, тогда ещё не раскрытой человечности Бога.

До грехопадения вещи говорили о ней яснее и громче, чем теперь. Они отражали собой присутствие Сущего, которое сегодня мы пытаемся передать зримыми образами. Ценность их — не в абстрактной или иной произвольной живописи, не в прихотях закусившего удила субъективизма, но в предельной верности — пусть до конца она не осуществима! — сокрытому оригиналу. "Оригинал", первообраз запечатлён где-то в безмолвных пластах, и потому нам бывает необходимо о нём припомнить, чтобы рассказать "о том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали, что осязали руки наши…" (1 Ин 1. 1). Не спрашивайте — где, когда, почему. Нигде, в те времена, когда нас не было, просто так. Но именно в верности этой памяти о том, что мы видели, даже и не своими глазами, но глазами святых, тому, что мы осязали — не своими руками, но крылами наших ангелов-хранителей, — мы возвращаемся к тому, не находящему для себя слов "началу". Слово стало плотию, однажды и навсегда, во плоти Иисуса из Назарета, но — множество раз в красоте, теле, голосе, форме Им сотворённых вещей. Каждая из них, будучи носительницей Логоса, способна стать отражением Его образа или, скорее, вернуться к своей иконе, предварявшей её создание. Всякому человеку, пришедшему в мир, надлежит написать её заново, "уплотнить" в собственной жизни, увидеть Слово глазами Матери.

Стало быть, призвание каждого из нас в том, чтобы найти в себе "изначального" иконописца? Конечно же, речь не идёт только о живописи, но и о нравственном законе, восхищавшем Канта, о молитвенном приношении Богу, о всяком "изображении" Христа словом, делом, помышлением. Человек наделён талантом, правом, дерзновением облекать в образ, в видимую форму, в энергию мысли бытие Того, Кто "сказал, что Он благоволит обитать во мгле" (3 Цар 8. 12). Речь не идёт о каком-то интеллектуальном платонизме, но о соучастии в "работе Господней", соработничестве Слову, которому, по словам св. Иустина Мученика, причастен весь род человеческий. И не только один человеческий род, но и племя самых дальних наших родственников из необъятной семьи тварей. Каждому из них присуща своя утаённая красота, всякая вещь несёт своё "умное небо", видимое лишь на лоне Господнем. У рода человеческого есть долг перед ними, и долг этот — в том, чтобы все сотворённое выносить к свету, лицо за лицом, предмет за предметом, чтобы смотреть в глаза премудрости, изъясняющейся в именах звёзд, в строении молекул, на всех пока невнятных, ждущих своей дешифровки языках вещей. Именно от постоянной измены этому долгу вырастает вся дурнопахнущая масса продуктов, произведённых человеческой мыслью. Бог изгнан из неё бесповоротно, как Он может быть изгнан из гекатомбы абортированных эмбрионов, из отравленного неба, моря, языка, взгляда, сердца, разума.

"Умы их ослеплены", говорит о нас апостол Павел, и, когда мы читаем книгу сотворённых вещей, "покрывало доныне остаётся неснятым" (2 Кор 3. 14). Оно не снимается какими-то особыми усилиями, оно исчезает во Христе, в Ком сокрыты все иконы вселенной, созданные "до основания мира". Они были сотканы "во чреве матери" (Пс 139 [138]. 13), вышли из Слова Божия, истока всего живущего. Войдя в историю людей, став Человеком, рождённым от Жены, Иисус принёс в Себе дарящие жизнь глаголы Отца — в их божественной плотности и человеческой неповторимости, — произнесённые во всех вещах, видимых и невидимых. Христос — сосредоточие изначальных имён, приходящих из "бездны… и премудрости и ведения Божия" (Рим 11. 33). Они родились не от нашего сочинительства, но вышли из света первого дня творения, того, который должен вернуться на землю лишь в Царстве Христовом…

Ибо оно "приблизилось" (Мф 3. 2), и его близость, его движение к нам есть состояние нашего искупленного мира, которое находит для себя непрестанно обновляющийся, всё более неожиданный смысл. Близость Царства выражает себя и в том, что иконы, заложенные в творении, стремятся через человека к своему обновлению во Христе. Каждый из тех, кто создан по образу Божию, призван к собиранию первоначальных образов вещей, чтобы вернуть их Богу и даровать им жизнь вечную вместе с людьми. Речь не идёт об "идеях", платоновых или иных, но об очищении и прозрении сердца, ослепляющего себя фантазиями и страстями. "Когда обращаются к Господу, — говорит апостол, — тогда это покрывало снимается" (2 Кор 3. 16). Снимается покрывало — и Царство предстаёт перед нами несказанно близким во всём, что Бог сотворил.

Так почему Слово стало плотью? — спрашиваем мы у сотворённых Им вещей. Для того, чтобы "всякое дыхание" и всякое молчание плотью хвалило Слово, которое вызвало его к жизни, и всякая плоть своим голосом, своим образом, своей немотой могла воспеть свою новую песнь Творцу.

"Cur Deus Homo"? Не пришёл ли Бог в мир, чтобы стать открытым Лицом, отражающимся в других лицах? Хлебом Жизни, готовым напитать собой всё живущее? Человеком, дабы вернуть мир к его утраченной человечности, которая раскроется лишь в Царстве Христовом? "Явление Христа было даром людям", нередко говорим мы, но оно было также и вызовом, призывом, долгом, служением, судом. "На суд пришёл Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы" (Ин 9. 39).

Но мы помним, что подлинное лицо суда в мире — любовь, которая "милосердствует… и сорадуется истине", когда открывает и узнаёт её за преходящим обликом мира сего. †