Сама жизнь

Продолжение. Начало в № 7–8/03

Тимур–1

Зима 1950/51 года очень много значила. Летом меня выгнали с работы, куда послали за год до этого, и мы с мамой делали абажуры. Стояла полная тишина, Питер затих, гости у нас не кишели. Читала я Лескова, журнал "Strand", привезённый из Лондона Валентиной Михайловной Ходасевич в 1934 году, и "Перелётный кабак". Именно тогда стихи из него соединяли для меня дом и свободу, крестьянский кенозис с английским либерализмом. Даст Бог, я ещё напишу об этом, хотя уже писала. Сейчас собираюсь рассказать о другом.

Сравнительно молодой лётчик, который почему-то писал картины, попросил меня об очень странной услуге: он служил и дружил с сыном Фрунзе, того убили, надо написать его портрет, а я на него похожа. Я удивилась, но согласилась. У Русского музея, если не путаю — в доме Виельгорских, неофициальные художники заняли большую запущенную комнату. Удивительно, как сильна была тогда не учтённая властями жизнь. И абажуры мы сдавали в тайный магазин бывшей фрейлины, и стихами беспрерывно обменивались, а тут ещё подпольная мастерская на самом виду.

Стала я туда ходить. Узнав об этом, бывшая сокурсница, с которой мы совсем не дружили, написала и подарила мне стихи, начинавшиеся так: "Милый друг, в суровой жизни / не влечёт тебя Амур, / хочешь ты служить отчизне, / как прославленный Тимур". Амур меня влёк, я была давно и несчастливо влюблена, что же до отчизны, после посадки Руни Зерновой и Ильи Сермана (апрель 49-го) я билась и молилась при одном этом слове.

Итак, я позировала, читая художнику Коле "Поэму без героя", а он писал, отвергая "бабьи стихи" и предлагая мне взамен Павла Васильева. Репродукция портрета долго хранилась у мамы. Это — полный бред: кисейная и сумасшедшая барышня в лётчицком шлеме. Что стало с оригиналом? Для чего он был предназначен? Не знаю, а кстати — и передать ничего не могу. Скажу главное: именно в ту зиму я снова стала "практиковать", как выражаются католики. Всю идиотскую пору ранней молодости я плакала в церкви, мечтала, воспаряла, но не причащалась, тем более — не исповедовалась. Каноны разбавленного романтизма это запрещали или, скорей, заставляли считать ненужным.

Тимур–2

Летом 51-го года я поехала искать работу в Москве. Мама почему-то надеялась, что Москва больше верит слезам. На уровне учреждений это было не так, а вот люди были живее, чем у нас. Кто-то где-то слушал, как Пастернак читает свой перевод, кто-то ходил по улицам, читая стихи, и вообще, жизнь — была, в отличие от Питера, где зима 50/51-го прошла отчасти на небе, но уж никак не на земле.

Жила я не у Гариных, они куда-то уехали. Сперва я поселилась у Елены Ивановны Васильевой, в одном из сретенских переулков, потом — у Рошалей, на Полянке. Там бывало много народу. Муж Майи Рошаль — Георгий Борисович Фёдоров, о котором я расскажу особо, переписывался с Эмкой Манделем, будущим Коржавиным. Мне он (муж, а не Мандель, пребывавший в ссылке) прочитал стихи:

Можно рифмы нанизывать
Посложней и попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь…

Теперь их все знают, многие — ругают, а ты тогда поживи!

Среди рошалевских, точнее — фёдоровских гостей был молодой моряк Тимур. Познакомившись с ним, я через несколько дней сняла на Петровке угол — то ли кто-то сказал, что неудобно обременять друзей, то ли я сама поняла. Итак, я сняла угол, пришла откуда-то и прилегла на железную кровать, отделённую занавеской, за которой ходила и шуршала хозяйка.

Вдруг я чувствую, что рядом, на стуле, кто-то сидит. Смотрю, а это Тимур с розами и шампанским. Я онемела от ужаса, потом подняла крик, наверное — тихий. Читатель не поймёт этих слов, и я поясню: хозяйка была чужая, и я сразу же, как по звонку, испугалась, что меня обвинят в моральном разложении. Бедный Тимур счёл меня сумасшедшей и ушёл, оставив цветы. Неужели здесь, в Москве, было настолько иначе? Сам он, конечно, был моряком, а не безработной, и сыном Гайдара, а не дочерью космополита, но всё-таки…

Увиделись мы почти через сорок лет, на "Апреле", если кто помнит, что это. Как ни странно, мы узнали друг друга. Мы обнялись и решили встретиться, но слишком были стары и заняты. Я переводила дни и ночи, он стал контр-адмиралом. Кроме того, к тому времени у каждого из нас появились внуки.

У Столба и Гриба

Филологи "золотого века" [1], то есть примерно 1945–1948 годов, довольно скоро узнавали, что они 1) должны знать историю не хуже историков и 2) что они должны владеть сопутствующими филологии ремёслами, скажем — переводом. Оговорю сразу: узнавали это те, кто был влюблён в свою загадочную науку. Рядом смирно пребывали девушки, варившие синюю тушь для ресниц или вязавшие кофты. Они (девушки, но и кофты) были красивее опупелых. Таких красавиц в духе камеи, как Лина П. и Светлана Г., я позже не видела, причём одна была dark (morena), а другая — fair (rubia) [2]; одна — похожа на гречанку, другая — на датчанку. Правда, была и Мара Б., сочетавшая учёность с тяжёлыми рыжими волосами. Но я отвлеклась.

Чтобы овладеть переводом, мы переводили. Больше всего помогал нам Ефим Григорьевич Эткинд. Кажется, мне в голову не приходило, что это будет моей главной, если не единственной, профессией. Мы, опупевшие, смутно мечтали о какой-то сияющей славе, связанной с наукой. Надеюсь, что науку мы всё же любили больше, чем себя. Приведу только один пример, от обратного. Я стояла спиной к выходу и смотрела на список конкурсных тем. Среди них были "Иберо-романские лексические параллели". Подошёл ослепительный, как Стирфорт, предмет моей первой любви, Готя Степанов, и окончательно пленил меня, сказав примерно так: "Натали, вы, может быть, любите науку в себе, а вот я — себя в науке. Поэтому уступИте мне тему". Конечно, он шутил, а всё-таки… Тему я уступила, доклад его был блестящим.

Сверхтщеславную мечту удачно разрушили папины беды. Как дочь космополита ни в какую аспирантуру я пойти не могла. Благороднейший Шишмарёв настоял на том, чтобы я сдавала "кандидатские" экстерном, и я их сдавала, но даже его просьбы не помогли, когда речь зашла о диссертации. Кстати, мечтала о ней уже только мама. Мне, выгнанной с работы после первого же года (см. выше), было совсем не до того.

Так я стала переводчицей. В Питере заказов было мало, в Москве — много. Начиная с переезда (май 53-го) я постоянно работала для издательств, главным образом — для Гослита, как по старой памяти называли "Художественную литературу". Особенно споро пошло, когда летом 55-го выделилась редакция современной литературы. К ней отнесли Пиранделло, Честертона, Гарсиа Лорку и многих других, тоже не очень современных.

Начальством (кажется, заместителями главного редактора) стали Валерий Сергеевич Столбов (см. "Валечка и Боречка") и Борис Тимофеевич Грибанов. Они были прекрасны. Именно им да ещё "Иностранке" мы обязаны тем, что Бродский назвал "окном в Европу, через которое он и вывалился" (цитирую неточно). Б. Г., прозванный Грибом, затеял "Всемирную литературу". В. С., прозванный Столбом, особенно способствовал испанистике, поскольку ещё студентом воевал в Испании. Он приветил Гелескула, Дубина, Малиновскую; у него работали такие редакторы, как Стелла Шмидт, Лилиана Бреверн, Галя Полонская. Работала там и Альба, дочь аргентинки, и Скина, дочь индуса. У англичан, подвластных Грибу, работала Эрна Шахова, похожая на Лилиан Гиш (наверное, многие знают её дочь Машу), а переводили, среди прочих, Виктор Хинкис и Владимир Смирнов. У французов разместился известный вам Борис Вайсман и такие асы, как Ирина Лилеева, Олег Лозовецкий, Морис Ваксмахер; с разных языков переводили Коля Томашевский и Симон Маркиш. Словом, Гослит конца 50-х, 60-х, да и 70-х годов был, на уровне редакторов, истинным цветником, где мы, переводчики, легко попадали в совершенно несоветскую атмосферу. Но, в отличие от других издательств, этому способствовали начальники — бывший разведчик Столб и чуть ли не комсомольский работник Гриб.

Они тоже были fair и dark. Валерий Сергеевич, из Вятки, вообще напоминал эскимоса, но голубоглазого и светловолосого, если такие бывают. Оба отличались изысканной куртуазностью (Б. Г. даже целовал нам, дамам, руку); оба почти непрерывно пили коньяк (может быть, и другие напитки). Я не знаю и не люблю "шестидесятые", боюсь коллективов, туризма, бодрых песен, а это люблю и вспоминаю с огромной благодарностью.

Прибавлю, что с детьми повезло и Столбу, и Грибу. Дочь В. С. — африканистка Ольга Столбова, похожая на деревянную мадонну; у неё мы иногда собираемся в день его смерти, летом. Среди грибановских потомков — Саша Грибанов, занимавшийся Солженицынским фондом, Марина, её дочь Ася, переводчик-библеист, с которой мы недавно выпустили книгу Чарльза Додда, и Асины дети — Аня, Даша, Серёжа Десницкие. У Саши — Соня и Вера, они в Америке. Сколько лет прошло, а мы все связаны.

Георгий Андреевич

В начале 60-х годов, у Фриды Вигдоровой, я увидела соученика её дочери Саши. Больше всего мне понравилось, что он очень похож на Владимира Андреевича Успенского, моего ближайшего друга, о котором я часто пишу (см. хотя бы № 1/05). Но и вообще он много знал, занятно говорил и, по определению тех лет, не был ни снобом, ни жлобом. Позже оказалось, что скорее он сноб, но далеко не в той мере, какая требовалась от внутреннего эмигранта. Заметим, что Ирина Игнатьевна Муравьёва, а в 60-х — Борис Шрагин с женой Натальей повторяли заклинание: "Ты один был мне надеждой и опорой, о великий, могучий русский снобизм!", из чего следует, что первоначальный, тэккереевский смысл слова был утрачен.

Однако я отвлеклась. Гога Анджапаридзе, воспитанный двумя интеллигентными, отчасти грузинскими женщинами, отца своего не знал, но предполагал, что фамилия его — Монигетти. Кроме того, он родился в апреле 43-го, в тот день, когда в Москве кончились бомбёжки. Я, напротив, попала в Москву (41-й год) в день своих именин, когда в Питере бомбёжки начались. Мы обо всём этом говорили — и с ним, и с Володей Скороденко, и с Володей Муравьёвым, но для молодых атеистов (кроме В. М.) такие проявления "самой жизни" свидетельствовали разве что об игручести мироздания.

Гога быстро пошёл вверх по ступеням издательств. Едва перевалив за 30, он стал главным редактором "Радуги"; в сорок с небольшим — директором "Художественной литературы". Естественно, это не одобряли, а тут он ещё влип в какую-то историю со сбежавшим писателем. Вообще, он был выездным и даже сопровождал туристические группы — ну что тут скажешь! Мне он долго объяснял, как что было, и я очень жалела его. Те же, кто осуждал, спокойно пользовались его помощью, а самые антисоветские пили с ним как ни в чём не бывало. Тому, кто в многотысячный раз захочет меня осудить, предлагаю честный и личный спор.

Помню, как смеялся Г. А., когда меня мучила редакторша из "Радуги" (см. № 11/03), очерк "Сурок"). Собственно, он меня прикрыл, поскольку она писала жалобы. Позже мы оказались вместе в больнице и, впервые общаясь регулярно, говорили о вере — он спрашивал меня, что же это такое. Когда он стал директором в огромном кабинете и туда, по "перестройке", повалили внутренние эмигранты, он бурно приветствовал меня, подчёркивая нашу дружбу, чему способствовало то, что он издавна был со мной на "ты", в отличие, скажем, от Успенского или Муравьёва. Вдруг на каком-то празднестве или заседании он оступился на эстраде и тяжко сломал ногу.

Потом "Худлит" исчез, мы перезванивались, хотя и очень редко. Весной 2005 года издательство "Летний сад" спросило меня, можно ли заказать Г. А. предисловие к моей книжке. Конечно, я удивилась (вот уж, поистине, конь и лань [3]), но согласилась. А вскоре позвонил человек, который этим занимается, и походя заметил, что обойдёмся без предисловия. Я опять удивилась, и он сказал, что Георгий Андреевич только что скоропостижно скончался.

Хрупкий лес

Начиная с 9 ноября 1969 года я снова жила в Москве. Прежде чем описать эту жизнь, уточню: 1) осенью 79-го мы вернулись в Литву, думая, что навсегда, но вновь оказались в Москве уже в мае 84-го, 2) уехала я в 69-м никак не по чьей-то вине.

Теперь — о московской жизни. Тогда у нас с детьми ещё не было своего жилья, обитала я у родителей, и это было нелегко. Однако кто-то приходил, иногда — игнорируя мамины запреты, иногда обходя их тем, что мама относилась к этому гостю хорошо. К сожалению, отец Александр Мень и Сергей Сергеевич Аверинцев в это крохотное сообщество не входили; первый об этом знал, второй — нет и, уходя, читал маме в передней свои религиозные стихи.

Именно тогда мы (прибавим сюда Володю Муравьёва и Юлия Шрейдера) стали думать о торфяном болоте. Недавно один молодой друг возмущался строчкой "Мы были музыкой во льду". Хотя и мне кажется странным говорить так о своей среде, исходили мы из неё, и предложила это не я. Без всяких "мы", был лёд, после — оттепель, а потом — что-то вроде торфа. Совершенно изнемогая от невыносимых времён, Сергей Сергеевич расписывал, какие бывают на болотах цветы, кусты, источники. Читая "Курьер ЮНЕСКО", кто-то из нас обнаружил тему "Хрупкий лес". Произрастал он именно на болоте. Было это намного позже, в 1989-м, и мы решили, что лес этот начинает расти. Наверное, если бы кто-нибудь из моих друзей той поры был ещё здесь, он бы это подтвердил.

Читали мы и "День восьмой" Торнтона Уайлдера, мало того — очень любили (я и сейчас люблю), и там тоже нашли отрывок про болото и лес. Приведу его:

"Какие пласты времени требуются, чтобы болото превратилось в лес? Учёные всё расчислили точно: столько-то, чтобы болотные травы дали перегной, нужный для роста кустарника; столько-то, чтобы кустарник подготовил почву для деревьев; столько-то, чтобы под благодатной тенью дикой вишни и клёна взошла поросль молодых дубков; столько-то, чтобы красный дуб уступил место белому; столько-то для победного вступления буков, дожидавшихся своего часа, — битва молодняка, так сказать".

Снова Большая Пушкарская

Между концом 69-го и летом 73-го, то есть — ещё у мамы, я стала переводить и реферировать материалы о русских католиках. Отец Александр предложил мне этим заняться, а принимал их отец Владимир Рожков, достойный не моего, но лесковского описания. Скажу одно: чем-чем, а гордецом он не был. Я к нему искренне привязалась, но это — другой рассказ.

Словом, делала я реферат по двум книгам о русских католиках. Возглавлял их всех экзарх Леонид Фёдоров, и он же служил со своей небольшой общиной в домике, где до него, после столыпинского разрешения, служил отец Дейбнер. Сижу, пишу, рядом — толстый труд отца Майё. За этим самым столом листаю его и дохожу до строчек о том, что домик стоял на Большой Пушкарской, в нашем дворе.

Я его помню. Около него мы часто сидели с няней под сиренью. Жили там старушки Лукашевич — неужели они, польки или литовки, никак со "всем этим" не связаны? Мы у них бывали (может быть, один раз?), и они показывали нам книжки с "временами года", которые я помню и теперь. Отойдя от стола, я перенесла книгу на кровать и долго сидела перед ней на полу. Много раз с тех пор я об этом рассказывала. Уже при свободе, на конференции в Питере (95-й или 96-й год), я просила что-нибудь разузнать, но никто не собрался. Может быть, соберутся, прочитав об этом здесь?

Символ христианства

Правда есть не только выше, но и на земле. Ещё лучше то, что здесь с ней встретилась милость. "Эхо Москвы" сообщило, что в Литве подняли шум из-за "плохого содержания рыбы". Да, правы мы были с Томасом Венцловой в январе 91-го: Литва — сердце мира. Если хотите, опровергните.

Сколько я билась за эту рыбу! В середине 70-х мы с моей крестницей Вероникой (сейчас она в монастыре под Сан-Франциско, в Санта Розе) увидели на тогдашней улице Горького, что живая рыба лежит прямо на прилавке. Мало того, в очереди стоят женщины с детьми, и те ухом не ведут. Мы воззвали к начальству, поскольку продавец просто рявкнул. Начальство отвернулось. У Вероники были знакомые в "Вечерней Москве", мы написали туда, письмо не поместили, но поместили ответ, что нам померещилось, а коллектив лелеет рыбу, как родную.

Немного позже я снова увидела, как выразилось "Эхо", измученную рыбу. На сей раз продавец успокоил меня: она "от этого" не портится. Дети стояли и здесь, но поводя ухом. Точнее всего сказать, что они капризно сердились — чего там нас задерживают? Матери цыкали на них или, кто поласковей, на нас.

И вот — Земля Девы Марии оправдывает своё именование. Чем-чем, а милосердием дети её не отличались, это скорей по нашей части. Вероятно, нельзя так долго жить против шерсти, то есть отказываться от главного своего достояния. Известно, что еврей, не служАщий Богу, становится обычным восточным плутом, "знающим лукавство". Наверное, русский, отказавшийся от милости и тихости, тоже очень плох. А вот у литовца, как заметила моя дочь Мария, черта, роднящая с Христом, — "плотниковость". Изменяя ей, он становится особенно неприятным — сравните нашего пьяницу с напившимся и сравнительно высоколобым посетителем "Неринги". Однако речь не об этом. По мере общего очищения Литва нашла в себе неожиданную жалость. Жаль, что летом 41-го её не было не только к рыбам, но и к соплеменникам Христа. Но вот, всё можно искупить, и в самой умилительной, детской форме. Пишу "детской", а сама рассказала немного выше, как равнодушны и себялюбивы непроснувшиеся дети. Но это — другая проблема или, как сказал бы Габриэль Марсель, другая тайна  [4].

Пояснения и ссылки: