Евразийство в лице его родоначальника и идеолога Н. Трубецкого, начинало с разрыва с традицией русской христианской историософии, утверждавшей единство исторического процесса, стоявшей, по выражению Хомякова, на представлении о том, что "в истории творится судьба всего человечества, а не отдельных народов". Духовный наследник Н. Данилевского, Трубецкой представлял себе пространство земли как арену жизни и действия замкнутых, автономных культур, залог самобытности которых – в максимальном сосредоточении на себе и в минимальном пересечении и взаимодействии с другими культурами. Евразийство эпохи "Исхода к Востоку", не признавало всечеловечности, сокровенной идеи русской религиозной мысли, вытекающей из понимания того, что народы земли, при всей их духовной и культурной самобытности, суть части целокупного человечества, восходящего к Богочеловечеству. Более того, самый вопрос об универсальности, вселенскости христианства отодвигался здесь на задний план. Православие, основа бытия России-Евразии, фактически сводилось к атрибуту народности, против чего предупреждал еще Достоевский.
Историософия первоначального евразийства в немалой степени была проникнута духом пессимизма и катастрофизма. Его идеологи оказывались ближе К. Леонтьеву, стороннику идеи краха и неудачи истории, резко критиковавшему "либерально-эгалитарный прогресс" и не видевшему возможности никакого другого прогресса в мире, лежащем во зле, нежели тем представителям русской религиозной мысли XIX века (Н. Федоров, В. Соловьев, С. Булгаков, Н. Бердяев и др.), которые отстаивали концепцию истории как "работы спасения", утверждая идею подлинного, христианского прогресса как возрастания мира и человека "в духе и истине", подготовки условий для воцарения в бытии Царствия Божия.
Однако евразийство с первых же самостоятельных шагов стало справляться с грозившей ему опасностью крена в этнографизм, отказа от христианства как вселенской религии и сведения православия к атрибуту народности. А самое главное – в нем медленно, но верно крепла идея религиозного оправдания истории. Немалую роль здесь сыграли А. Карташев, а также присоединившиеся к движению Л. Карсавин и В. Ильин. Они значительно укрепили позицию П. Савицкого, изначально склонявшегося к тому, чтобы строить евразийское мировоззрение на основе деятельного, творческого христианства, и ослабили в свою очередь позицию Г. Флоровского, сторонника трагического взгляда на движенье истории. Евразийцы все громче говорят о необходимости преодоления разрыва между храмовым и внехрамовым, призывают ко всецелой религионизации жизни. Более того, у них появляется та концепция Церкви как опоры теозиса земли и человека, "центра преображающегося в нее грешного мира", которая была выдвинута Хомяковым, затем углублялась и развивалась Достоевским, Федоровым, Соловьевым и прямо исходила из стержневой для этих мыслителей идеи богочеловечества.
К 1930-м годам в евразийстве начинает все громче звучать идея всечеловечества, столь чуждая движению на его начальном этапе. П. Н. Савицкий говорит о всечеловечестве как определяющей "установке русского сознания" и выдвигает лозунг "от россиеведения к мироведению". Путь России-Евразии подчиняется теперь не требованиям ее культурно-исторического типа, а всечеловеческим, всемирным задачам, принцип племенной уступает место высшему, религиозному принципу. Другое дело, что восхождение ко всецелому и всемирному идеалу, долг того, что Достоевский называл "всеслужением человечеству", начинается для нации с самопознания и самоопределения, и через это познание своего и решение национальных задач закладывается путь "к познанию общего", "к выполнению задач вселенских".
