Окончание. Начало в № 10/05
К 100-летию Есенина "Литературная газета" под рубрикой "Поэты о поэте" провела опрос среди его собратьев и сестёр по поэзии. Ответили Новелла Матвеева, Евгений Блажеевский, Анатолий Жигулин, Юрий Кублановский и ещё несколько человек. Среди вопросов был и такой: "…Если бы нужно было назвать только одну его строку (строфу, стихотворение), что бы вы выбрали?"
Я назвала две строки, которые ранят и обескураживают меня до сих пор:
Мне страшно — ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь…
Даже маловерующий читатель тут, возможно, воскликнет: "Как так? Ведь душа — бессмертна!" Да, бессмертна, но…
В стихотворении 1917 года "Пришествие", о котором я уже говорила, Есенин обращается к Высшему началу:
Лестница к саду Твоему
Без приступок.
Как взойду, как поднимусь по ней
С кровью на отцах и братьях?
Тут самое время вспомнить слова поэта из другого лагеря, но глубже, всеохватнее понявшего Есенина, чем многие, внешне сродные.
"Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих — он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату: “…не расстреливал несчастных по темницам…”" (О. Мандельштам).
Великие слова — и автора строки, вынесенной мной в заголовок, и автора комментария к этой строке…
В статье упомянутого в предыдущем номере А. И. Михайлова меня насторожил вот какой пассаж: "Есенина может любить и жить его поэзией любой русский человек". А нерусский — не может? Украинец, грузин, татарин — не может? Сергей Александрович в квасных патриотах не ходил. Любил, дружил, общался с людьми не по национальному признаку. Случалось, и не раз, что самые задушевные стихи свои посвящал инородцам.
Роман Гуль в своих воспоминаниях передаёт эпизод, свидетелем которого оказался в Берлине.
Собралось общество эмигрантов и полуэмигрантов. Есенин не был ни тем ни другим, а тут заупрямился:
"— Не поеду в Москву… не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн (т. е. Троцкий. — Т. Ж.).
— Да что ты, Серёжа? Ты что — антисемит? — проговорил Алексеев.
И вдруг Есенин остановился и с какой-то невероятной злобой, просто яростью закричал на Алексеева:
— Я — антисемит?! Дурак ты, вот что! (…) А Лейба Бронштейн, это совсем другое, он правит Россией, а не он должен ей править!"
До Льва Троцкого вряд ли дошли эти или подобные запальчивые слова. А если и дошли, он не озлобился. Оказывал поэту всемерное содействие. Писал о нём с проницательностью и симпатией, хотя, конечно, со своей колокольни. Есенин и Троцкий — в истории революционной России две несовместные величины! Даже мученические кончины не приблизили их друг к другу.
Но вернёмся к "душе", которая "проходит"… У Есенина и его героев — странные отношения с душой. Так, Пугачёв, главное лицо одноимённой драмы в стихах, откликнувшийся на стон "придавленной черни" и проливший из благих побуждений много человеческой крови, в эпилоге по-есенински сокрушается: "Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?" Сам Сергей Александрович, не в силах противостоять мощному агитпропу новых времён, готов пойти на компромисс: "Приемлю всё. / Как есть всё принимаю. / Готов идти по выбитым следам. / Отдам всю душу октябрю и маю, / Но только лиры милой не отдам…" Выходит, лира, муза, поэзия для него превыше души?..
В "Пришествии", посвящённом Андрею Белому, написанном до всего, что потрясло и вывернуло наизнанку его душу, поэт просил… Не Белого, а Того, Кто стоит над нами:
И дай дочерпать волю
Медведицей и сном,
Чтоб вытекшей душою
Удобрить чернозём…
В статье о романе А. Белого "Котик Летаев" Есенин писал, что "слово изначала было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду". "Медведица" тут, скорее всего, — звёздный ковш; а чем ещё может дочерпать волю поэт, с двенадцати лет восхищённый тем, что в Библии "всё так громадно"?!
Дочерпал… Досбирал "на дороге колосья / В обнищалую душу-суму". Оставил свидетельство в стихах, отчего и как душа вытекает. Но, заплатив неслыханную цену за то, "чтобы ярче гореть", поднялся на одну из высших ступеней русской поэзии.
Память смертная никогда не покидала С. Е. Была ли она для него тем, что, по просвещённой интуиции богословов, действует в душе как сила творческая, созидательная? Или, поэт до мозга костей, он сразу видел мир внешний и внутренний обострённым, всепроникающим и потому прощальным взглядом?
В лёгком, пейзажном, как будто совсем не о том стихотворении юноша Есенин писал:
Всё встречаю, всё приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришёл на эту землю,
Чтоб скорей её покинуть.
А через год, в 1915-м, уже с надрывом:
И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зелёный вечер под окном
На рукаве своём повешусь…
Но не так он прост, этот рязанский паренёк, чтобы вообразить, что со смертью всё для нас кончается. Наше исчезновение с лика земли столь же непостижимо, как и рождение.
Там, где вечно дремлет тайна,
Есть нездешние поля.
Только гость я, гость случайный
На горах твоих, земля.
…Не тобой я поцелован,
Не с тобой мой связан рок.
Новый путь мне уготован
От захода на восток.
Суждено мне изначально
Возлететь в немую тьму.
Ничего я в час прощальный
Не оставлю никому.
Но за мир твой, с выси звездной,
В тот покой, где спит гроза,
В две луны зажгу над бездной
Незакатные глаза.
Стихи 1916 года. Помимо заключительного космического образа они поражают бесстрашием предвидения собственной судьбы. Он уже слышит её позывные: "рок", "новый путь" в противоположном логическому смысле. И что-то вроде антизавещания: "Ничего я в час прощальный / Не оставлю никому".
Оставил. Не пожитки. Не дом или там дачу, ибо до конца своих дней прожил бомжем. Многотомное собрание сочинений, золотую книгу лирики и правду-легенду о своей жизни.
Где правда, где легенда — вопрос на засыпку. Явление Есенина естественно и бесспорно, как естественно и бесспорно мироздание. "Эк куда её занесло!" — усмехнутся мои оппоненты. А я просто открыла Библию на первой странице и как будто впервые прочла:
"И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их (…)
И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу;
А всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал Я всю зелень травную в пищу…" (Быт 1. 27, 29–30).
Оказывается, всё человеку уже дано. Чего же он рыщет, как дикий зверь, в непостижимом стремлении урвать побольше? Не пора ли остановиться?.. В той же главе Создатель призывает людей владычествовать над всем данным, обладать землёю (1. 26, 28).
Пусть мудрецы бьются над вопросом, кто кого создал: Бог — землю или земля — Бога, пусть спорят до хрипоты, что первично, что вторично: душа или тело. Для Библии нет таких вопросов. Нет их и для поэта. "Слишком я любил на этом свете / Всё, что душу облекает в плоть", — обезоруживающе прямо отвечает мудрецам Есенин. И продолжает своими стихами: "Счастлив тем, что целовал я женщин, / Мял цветы, валялся на траве / И зверьё как братьев наших меньших / Никогда не бил по голове". Всё шло его поэзии в пищу: и деревья, и звери, и птицы небесные. И над всем этим он владычествовал, обладал землёю, а не любовался ею, как заурядные лирики.
Веровал… Не веровал… Стихи поэта — его молитва. Разве не молитвенная интонация слышится в конце стихотворения "Мне осталась одна забава…"?
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной,
Чтоб за все грехи мои тяжкие,
За неверие и благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать…
Кем-то верно подмечено: ведь знал, не мог не знать, что, если поддастся искушению самоубийства, "под иконами" его не положат.
Но не мрачные суицидные настроения вдохновляли его на лирику последних лет жизни. Как будто со всем, что он любил, наступил разрыв. Сам разорвал, сам, и с друзьями, и с дорогими женщинами, и с упорядоченным бытом, который могла ему дать терпеливая, заботливая последняя жена, внучка самого Льва Толстого! Было в него вложено от рождения, что ли, это убийственное начало самоизнурения, саморазрушения. Когда личность идёт в разнос, теряет значение и всё окружающее. Но не для такого поэта, как Есенин. Он точно раздвоился. Его плоть, не знавшая пощады, сгорала на глазах у людей. Но душа его не "прошла", как он предрекал себе. Она ушла в затвор, не монашеский, а поэтический, очистилась от земной скверны и воистину коснулась небес.
Вот откуда эта избыточная жизненная сила, великолепие образов, драгоценная россыпь слов — и все на месте, все как вкопанные, ни одного не вынешь, не заменишь. Перечитайте все подряд стихи Есенина 1924–1925 гг. — гимн любви! К земле и ко всему, что на ней, к её людям, к её нивам, "златящимся во мгле", к жизни — ещё и за то, что она конечна. Феномен бытия художника: чем горше протекали его земные дни, тем совершеннее становились его творения. Можно ли после этого сомневаться в божественном происхождении поэзии?
Напомню читателям стихотворение, которое на вскидку назвала другу-поэту, задумавшему антологию "Золотая дюжина ХХ века" (12 лучших стихов разных поэтов, которые тебе сразу вспомнились):
Несказанное, синее, нежное,
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя, поле безбрежное,
Дышит запахом мёда и роз.
Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась на всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.
Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Всё спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный проложенный путь.
Разберёмся во всём, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было,
Только жаль на тридцатом году,
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.
Но ведь дуб молодой, не разжолудясь,
Так же гнётся, как в поле трава.
Эх, ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорви-голова!
Тут что ни слово, то образ. По классификации С. Е., как её передаёт Анатолий Мариенгоф, образ движущийся, "корабельный". Динамические образы он ставил выше статических, называя последние "заставками".
А есенинские афоризмы? Их произносят, вставляют в речь, обыкновенно напрочь забывая о его авторстве: "Лицом к лицу / Лица не увидать. / Большое видится на расстояньи"; "Если б не было ада и рая, / Их бы выдумал сам человек"; "Каждый труд благослови, удача"; "Так мало пройдено дорог, / Так много сделано ошибок"; "Всё пройдёт, как с белых яблонь дым"; "Кто любил, уж тот любить не может, / Кто сгорел, того не подожжёшь"; "Но коль черти в душе гнездились — / Значит, ангелы жили в ней".
Не грех присоединить к ним ещё один, из набросков 1925 года, последнего года жизни поэта: "Ты прости, что я в Бога не верую. / Я молюсь ему по ночам…"
Политический бунт поэта (не столько, впрочем, политический, сколько душевно-духовный) оставим нынешним бунтарям и бузотёрам — их число на земном шаре растёт в геометрической прогрессии. И возьмём с собой на остаток пути есенинскую очарованность природным лоном, из которого все мы вышли, есенинское смирение перед скрытой от нашего слишком земного взгляда тайной всего сущего. Если уж посягать на загадку мироздания, то по-есенински:
Я хотел бы опять в ту местность,
Чтоб под шум молодой лебеды
Утонуть навсегда в неизвестность
И мечтать по-мальчишески — в дым.
Но мечтать о другом, о новом,
Непонятном земле и траве,
Что не выразить сердцу словом
И не знает назвать человек.
Под конец хочется повторить вполголоса его просьбу, а вернее, его пожелание себе, пусть оно и не полностью сбылось, как не сбывается или сбывается шиворот-навыворот большинство наших желаний, ограниченных земным опытом:
Дайте мне на родине любимой,
Всё любя, спокойно умереть.
Думаю, эта просьба поэта внятна многим верным чадам России, особенно теперь, в пору нового глобального рассеяния. †
Мюнхен, Германия
