Михаил Синельников, поэт, переводчик, родился в 1946 г. в Ленинграде, в семье, пережившей блокаду. Детство провёл в Средней Азии. Автор восьми стихотворных сборников, самые значительные из которых – "Холодный ключ" (1986), "Сон шелкопряда" (1990), "Обломок" (1997). Переводил, главным образом, поэтов Закавказья и Средней Азии. Главная переводческая работа – стихотворное переложение с фарси "Дивана" великого поэта средневековья Хакани.
Памяти родителей
Старение империи совпало
Со старостью родителей… В те дни
Среди берегового краснотала
Бродили, взявшись за руки, они.
Совсем седые шли от сада к саду.
И Петроград и первые года,
Все пятилетки, молодость, блокаду
Сносила в ночь арычная вода.
Да, в Азии, довольно, впрочем, средней,
Пришлось дожить, от прошлого вдали…
И это был их разговор последний
О мальчике, который полон бредней
И резок и оторван от земли.
Теперь их вечер, горькая отрада
Прогулок поздних стали милы мне…
И это было время листопада
И Книги Царств, открытой в тишине.
Топрак-Кале – крепость праха
Гюльсаре Афиджановой
Не знаю слов мертвей, чем тюркское т о п р а к.
То – прах и праха прах, и срока срок и время.
Скелета конского распавшийся чепрак,
Расколотой стрелой простреленное стремя.
Над этой башней дым и чёрный чад над той…
И пепел и чума вливаются с Востока.
Под синей белизной и алой чернотой
Клубится горизонт, как исполненье срока.
Копыто на весу, и дышит тетива,
И медленно горит на всаднике рубаха.
Но быстро шелестит весёлая трава.
И слышно в свисте стрел похрустыванье праха.
…Подобен крепости холмистый небосвод.
Подобны облака набегу амазонок.
И пляшет ящериц зелёный хоровод.
И змеи медные вращаются спросонок.
Безмолвствует ковыль и пыли знойный пыл.
И по песку песок течёт тепло и глухо.
На восьмислойный холм доить своих кобыл
Приходит с правнучкой столетняя старуха.
Плывёт большой табун, и лава табуна
Ей кажется с холма волною многоногой.
Упала высота, исчезла глубина,
И стали тишиной и плоскостью отлогой.
И в старческих зрачках, как сорок ясных лун,
Пылают лошади, лиловые, как горы.
И слушает трава, и слушает табун
Хозяйки вековой немые разговоры.
– Я отзвук и топрак. О вечность, я – твоя!
Свершился некий час, и вечер на исходе.
Я – атомов песок и кожи чешуя.
И смерти страшный лик с моим немного сходен.
Продумав эту речь, она уходит в сон
И черпает песок ладонями своими.
И каплей молока горячий склон пронзён.
Мгновенье замерло. Живут рука и вымя.
…И дети пьют кумыс. И дышится легко.
И льются в землю жир и жизни жидкий трепет.
И слаще с каждым днём и мёд и молоко.
И холод лепестков и розы жаркий лепет.
Вода из недр земли выходит, как слеза.
И торжествует дёрн в расселинах надгробья,
И бабы каменной лазурные глаза
Заглядывают вдаль и грезят исподлобья.
Хазрет-Айюб *
В Джалал-Абаде похоронен Иов.
Паломники в купальню входят, где
Я в детстве плавал в долготерпеливой
Иодистой и сернистой воде.
В той мусульманской ласковой купели
Благословенья не заметил я,
И столько мы с тобой перетерпели,
Насыщенные днями, жизнь моя!
Что овцы мне с ягнятами своими,
Онагры и в потомстве торжество!
Делами озабочены моими
Создатель и архангелы Его!
*Хазрет-Айюб – "Святой Иов", целебные источники, у которых, по преданию, похоронен библейский мученик.
Семиречье
Ржавое, седое Семиречье,
Где, как жизнь, тягуче-тяжело
В женщинах покорное, овечье,
Умиротворённое тепло.
Словно крылья сломленные птичьи,
Длинных платьев льются рукава,
Пленных ликов нежное величье
Осенила неба синева.
Как пустыня тянется к пустыне,
Эти лица сблизиться хотят,
И столпами сходит воздух синий
На страну скитаний и утрат.
На страну, которой нет предела –
И в зарю вливается заря, –
На страну, где время пролетело,
Иссушая души и моря.
С жаждою её неутолимой
Я стою в пустыне, глядя вслед
Поездам, всегда спешащим мимо
Безглагольных горестей и лет.
* * *
Холод. Монгольские горы.
В снежном лесу листопад.
Словно заглохшие хоры,
Тихие вихри кипят.
Отзвуки жизни таёжной,
Жуткой, как сдавленный вой,
Заворожённо- тревожной,
Неистощимо-живой.
Всё безнадёжнее листья,
Мертвенней и золотей…
Месиво наших корыстей,
Марево наших страстей.
Под белизною сугроба
Скроется клинопись вех –
Завоевателя злоба,
Тёмный отшельника грех.
Злая судьба командарма,
Скудные дни чабана…
Медленно копится карма,
Смерти зовёт глубина.
Нежные, будто младенцы,
Так далеко облака,
Вечные перерожденцы,
Движутся издалека.
Небо высокое Будды
Катится, словно вода,
Через гранитные груды,
Тянется через года.
Волны сапфирного света
Эта вольёт пустота
В замкнутый свод Магомета,
В космос открытый Христа.
Восточная Москва
Москвы восточной ветер летний,
Неосязаемо-сквозной,
И в этом ветре всё заметней
Дыханье Азии родной.
Гул азиатчины родимой,
Речной и лиственной молвы,
Тот ветровей, который мимо
Восточной не пройдёт Москвы.
Вздохнёшь – и весь перед глазами,
И весь – как радужный туман,
Путь от Ташкента и Казани,
От этих чайных до чайхан.
Где жизни красочный излишек,
Где чайники и кренделя?
Лишь некий дух в толпе домишек
Блуждает, ветви шевеля.
В душе ношу его?.. Навряд ли…
Не в силах выразить… Но здесь
Понятней Хлебников и Татлин
И всё, что с нами стало днесь.
Свет облаков аляповатых,
Сирень в цвету – не разглядишь
Мглу балаганов и палаток,
Футуристических афиш.
Мир обречённый и нетленный,
С моей душой сгори дотла!
Ты в небо незапечатленной,
Русь Уходящая, ушла!
Смерть поэта
Вот сделал Бродский нырок в ничто.
Не лучше ли быть никем?
Летит Мефистофель, спешит в авто,
А Фауст впервые нем.
Теперь друзьями станут враги,
Письма возьмёт музей.
До преисподней дойдут круги
Тайной вражды друзей.
Старый стукач некролог отстучит,
С чувством поднимет стакан,
И выжидающе промолчит
Лагерный политикан.
Ночь в нелюбимой Москве бурлит,
Твой Петербург угрюм,
И во вселенной твоей разлит
Злой, суховатый ум.
Всё в ней сбылось… И сожжённый дотла,
Как никогда, велик.
И равнодушье к тебе – что хула
На "Дженерал электрик"!
Кто я такой? Предо мной – гора,
Ветер и вихрь судеб,
Шумит кашгарская джугара,
Кунжутом посыпан хлеб.
Вьётся в песках пересохший Узбой,
В очи летит зола…
На волос был я от встречи с тобой,
Судьба меня берегла.
Что делать, мне дворник Платонов милей,
Под чёрной метлой кипят
Багряные листья родных тополей,
Расстрелянный листопад.
Мы все – из вышедших строить и месть…
Ты был, ты остался, ты есть
Ахматовой месть, Цветаевой весть,
Убитой поэзии честь.
31 января 1996
В нищенском обличье
Снова ангел в нищенском обличье…
Ангельское воинство растёт,
В униженье – горнее величье,
Свет неосязаемых высот.
Херувим не узнаёт с отвычки
Серафима в гуще толкотни.
Чёрные цыгане в электричке
Говорят, что беженцы они.
Шелестит зола на пепелищах,
Это – сон, и нет скончанья сну.
Подаянье нищему от нищих
Падает в небесную казну.
