Сама жизнь

Продолжение. Начало в № 7–8/03

Иеромонах Макарий

Кажется, я писала о том, как в 1955 году покинула в кафе "Прага" моих довольно блистательных спутников, среди которых были Валентин Свистунов и Владимир Г. Гак, чтобы подойти к двум молодым людям, похожим на картину Шагала. Я знала, что один из них — Сима Маркиш, недавно вернувшийся из ссылки, куда его с матерью и братом отправили после казни отца. Другой оказался индологом по имени Саша Сыркин. С профессором Сиркиным, как называют его в Иерусалиме, мы дружим и теперь, хотя живёт он далеко, а Шимон Перецевич Маркиш недавно умер.

С ним мы очень часто общались с лета 55-го по лето 58-го. У него уже был маленький сын Марк. Потом я уехала в Литву, Сима — в Венгрию, а там и в Швейцарию. Иногда мы посылали друг другу красивые открытки.

Помню, как в 56-м я стояла у книжных полок, а он пламенно возмущался: неужели человек, посмевший назваться христианином, может делить людей на тихих и важных? Слова, вообще-то, нянечкины, а уж она — несомненно христианка, но Симка приписал их мне и стал сердиться. Он-то делил и покруче, но христианином не назывался. Позже у Бёлля я нашла быков и агнцев, однако не знаю, что сказал бы С. М. Naturellement, почти сразу вслед за этим, переводя честертоновского "Франциска", я поняла сердцем и утробой, в чём он прав.

Франциск тоже участвовал в нашей жизни. Приехав ненадолго из Литвы году в 65-м, я стояла на Тверском бульваре, а Сима бегал и кричал уже не на меня, а на отсутствующего Муравьёва. Бедному Владимиру Сергеевичу и горячо любимой ими обоими Надежде Яковлевне Мандельштам он вменял то, что они на Франциска не похожи.

Не понимаю, что страшного в беге времени. Увидишь картинку из прошлого и умиляешься, она ведь стала идиллией, eidolon. Поистине, чудо, что наша жизнь движется, как багаж в аэропорту, повинуясь Божьему замыслу. 30 октября прошлого года, в 41-ю годовщину смерти Ирины Игнатьевны Муравьёвой, незнакомый ей внук Алёша прочитал кусок очень мудрой статьи, подписанной "иеромонах Макарий". Через полгода, узнав номера телефонов у первой Симиной жены, пятьдесят с лишним лет назад поехавшей за ним в ссылку, я позвонила её сыну. Он прислал мне список и, кажется, текст своих статей. Прочитать я их не могу, пока не починят компьютер.

Прощальная улыбка

В "самой жизни" есть странное явление — человек (обычно — верующий) незадолго до смерти получает здесь, на земле, очень большую и нечаянную радость. Скажем, пришла к нам вскоре после переезда, году в 55-м, прекраснейшая женщина по имени Любовь. Она сбежала из колхоза, как-то мыкалась в Москве и даже поселилась попозже в совершенно норштейновском деревянном доме, едва ли не рядом с ним, то есть в Марьиной роще. Бабушка сразу её полюбила, мама — умаялась без домработницы (те, кто побывал за прошедшие года два, пугались её властности), а меня Люба сразу стала называть Натали, восприняв домашнюю манеру обращаться друг к другу как бы по-французски (о, Господи…).

Мы с ней очень дружили, образуя вместе с бабушкой верующее и бесправное меньшинство. Вообще-то, мы были в большинстве — трое против двоих, но правили-то мама с папой. Когда появился мой литовец-муж, он провёл социологический расклад — как кто реагирует на тиранию. Папа был трикстером, бабушка — стоиком, Люба — народом как таковым, снисходительно посмеивающимся над любимым тираном, я — чем-то вроде гибрида Башмачкина с Кафкой, сам он — свободным европейским человеком. Мама, надо сказать, только Любу и побаивалась. Объединяли их чувства к моим детям.

Они называли Любу Бумкой и пылко любят до сих пор. Когда мы переехали в Литву, она самовольно пробыла с нами лето 61-го и зиму 63-го. Что там, Мария обязана ей жизнью. Оставив хозяйство на бабушку, Люба, сговорившись с ней, отправилась в Заветы Ильича, чтобы я могла лежать пластом, а не крутиться с годовалым Томиком. Деды онемели от удивления, бабушка в придачу подвернула ногу, но Бумка не сдалась и привезла нас, когда уже не было опасности.

Каким-то тогдашним сверхплутовским способом ей удалось прописаться в Марьиной роще. Не обошлось и без смешных подвигов, и, естественно, без чудес. В начале 70-х деревянный дом снесли, обитателям дали квартирки в блочных домах. Люба поселилась в Свиблове. Первый раз в жизни у неё была собственная комната, и мы её украшали. Бабушка подарила несколько икон, мама — что-то из мебели, я — цветы, должно быть. Люба приезжала оттуда каждый день (в Роще она бывала редко), тем более что бабушка уже не ходила, хотя и стряпала, сидя у плиты.

Сразу после Пасхи 1975 года Люба не пришла. В тот же день позвонила её подруга и сказала, что ехала к ней на праздник, открыла дверь почему-то бывшим у неё ключом и увидела, что Любовь Ефимовна Косачёва спит в бывшем бабушкином кресле.

Бабушке мы сообщили об этом позже, недооценив её стоицизма и квиетизма. И она порассуждала о том, что Бог часто даёт такие последние подарки. Мы с ней удивились, в чём тут суть, если Он знает, что мы скоро уйдём к Нему, и не нашли ответа. Видимо, ответ — в Его невообразимом отношении к Своим бедным детям и выкладкам не поддаётся. Я заметила, что то же самое бывает и с очень поздней счастливой любовью.

Папье-маше

Мало кто помнит этот материал — как-то спрессованную бумагу, из которой делали кукол и бутафорские овощи. Поскольку именно такие овощи и куклы были для меня образом рая, сравнение неудачное; но, если примерить по Додду (притча — не аллегория, и далеко не всё в ней нужно толковать), останется главное: сухая бумага вместо чего-то живого. Во всяком случае, именно это подобие пришло мне в голову, когда я на днях была в одном храме.

Сразу вынесем за скобки фразу, в которой так и слышатся поджатые губы: "Я никого и ничего не сужу". Никого — это прекрасно, если верно; на самом деле те же губы свидетельствуют о жёсткости и склочности. А вот ничего — уже сомнительно. Пророки, мегафоны Божьи, просто орали от страдания, Спаситель тоже не молчал, почему же мы не должны хотя бы испытывать боль от того, что возмущало их сердца? Кто-то сказал, что "это" — не грехи Церкви, а грехи против Церкви. Казалось бы, можно перейти к делу, но отмечу странную вещь: именно те, кто "никого не судит", непременно напоминают про меч, принимая эту метафору прямо, без контекста. Какие там "овцы среди волков"! Вы что, львица Толстая? [1] Словом, судить — нельзя, но среди волков надо быть по меньшей мере волкодавом.

Итак, была я в храме. Православный извод христианства знаком мне с рождения, особенно — по моей крёстной матери. Лучше всего его выражают Заповеди блаженства и слова об "унизивших себя" или "умалившихся". Заметьте: не униженных, те сплошь и рядом хотят реванша, а добровольно или хотя бы по некоторым свойствам взявших крест отверженности.

Частью совпадают с ними, частью их дополняют слова Епифания Премудрого о св. Сергии: "…тихость, кротость, снова молчание, смирение, безгневие, простота без пестроты…" Получается не отверженность в духе контркультуры, а сочетание духовного света с незаметностью в падшем мире. Такой и была нянечка.

Но как часто видишь то, что именно эти черты подменяют бутафорией! Отделение от мира? Значит, сухость и чёрствость. Помню, одна английская православная монахиня привезла мне книги от честертоновцев и спросила, когда я пришла к ней в монастырь: "Почему они никому не улыбаются?" Ответить я не могла; там, в Англии, улыбаются все, а уж православные просто сияют без малейшей слащавости. Нет, не все. Я была на епархиальном собрании, где владыку Антония чуть не разорвали поклонницы, но это — обычные дамы, которых много и вне Церкви.

Что ж, теперь предложим читателю не слишком духовное упражнение: прикиньте, каковы лучшие черты католика, и, по формуле corruption optimo pessima, [2] опишите другую разновидность папье-маше.

Епиша

Есть на свете фильм "Одна". Вообще-то, он немой, но (это 1930 год) в нём звучат и слова "Какая хорошая будет жизнь!", и грозный голос Крупской, всё как бы с неба, вроде античного хора. Сюжет несложен, но глуп: молодая учительница хочет счастливо жить, выйдя замуж, но её посылают на Алтай, где она отчасти борется с кулаками и шаманами, отчасти тяжело болеет. Надо сказать, Елена Кузьмина была очень хороша в этой роли. Ради звука, тогда — полного новшества, Шостакович написал для фильма песенку, но её запретили за легкомыслие. Вот слова:

Кончен, кончен техникум,
кончена учёба!
Я живу
наверху
большого небоскрёба.
В небоскрёбе этом
целых пять
этажей,
в каждом этаже
мага-
зин ТэЖэ,
ТэЖэ порошком
чищу зубы,
гребешком
причешусь,
и без помады свежи губы [4].
Два доклада
предстоит ещё мне сдать,
надо, надо
подчитать
снова-заново
Пле-ха-но-ва [5]
сороквосемнадцатый том.
Том, том, том,
а что кругом?
Дом.
И в доме том
всем известный факт —
проживает ЖАКТ [6],
Жан Жакт Руссо,
древний философ.
У-о!
Боле ничего.

Поехали на Алтай, побыли там, вернулись. Папа привёз рассказ о том, что песенку "Ich kuesse Ihre Hand, Madame" [7] алтайцы совершенно серьёзно поняли как "Иркутский хулиган, мадам". Вряд ли я это поняла в два года, а вот меховую куклу вроде бибабо полюбила на всю жизнь.

Назвали её Епишей. Бабушка и нянечка никогда не допустили бы шуток над священным саном; вероятно, это был Епифан. И точно, ей (ему?) очень подходил Епифаний Премудрый, сказавший: "Простота без пестроты". Епишу я ставила выше моих фарфоровых кукол, он (всё-таки он) воплощал мечту о кенозисе: серенький, из козьего меха, с синими стеклянными глазами, на бурой в крапинку подкладке.

Про него складывался фольклор — он упал в суп; он потерялся и нашёлся; его попытались выкупать. Осенью 41-го он приехал со мной в Алма-Ату и прожил там почти три года, а летом 44-го, на пути в Питер, в Москве, отпраздновал моё шестнадцатилетие.

Прошло ещё шестьдесят лет с небольшим. Епиша очень одряхлел, у него почти исчезли уши. Уже совсем невозможно понять, собачка он или заяц. Шкурка истрепалась настолько, что ещё мои дети завернули его в плащ. Сидит он на кухонной полке, в уголке, между детской Библией, которую написала Мария, и корзинкой, в которую мы кладём то сухие хлебцы, то бананы. Наверное, ему лет восемьдесят, не для папы же его сшили в 1930 году.

На кухне в Литве

Кажется, я много раз писала о поездке к Сладкявичюсу в октябре 1983 года. Для верности напомню, что он сказал: потерпите, "это" кончается; будет не рай, а просто жизнь в падшем мире; страна распадётся (должно быть, он имел в виду СССР, а не Россию); особой демократии не будет (это уже в России), она "там" не прививается, но не будет и тоталитарного режима.

Приехав из Кайшядоряй, я почти сразу заболела, что тоже "сама жизнь", поскольку монсиньор советовал в этот трудный период страдать и посвящать свои страдания. Однако несколько дней и потом, после больницы, я думала, а иногда — говорила с о. Домиником о тоталитарном и авторитарном строе. Разница проста: лезут тебе в душу или нет.

Сравнительно недавнее прошлое Италии и Испании очень в этом помогло. Снова и снова я расписывала жизнь при Муссолини (это — одно) и жизнь при Франко (всё-таки — другое). Общее у них, как у всех правых утопий, мы с Аверинцевым ещё в начале 70-х назвали "эффектом Хосе Антонио". Основатель фаланги, сын Мигеля Примо де Риверы, был, в отличие от своего отца, не солдафонистым и весьма относительным диктатором, а утопистом самого рыцарского рода. Как только начался мятеж, его расстреляли красные, в pendant к левому Лорке, которого расстреляли белые. Словом, даровитые и романтичные утописты погибли сразу, а замысел Хосе Антонио воплотился в строе, который называли "раем для парикмахера", видимо, имея в виду неприятного мещанина с заметным фарисейским уклоном. Бог всё-таки миловал страну, о которой в начале 30-х, при зверствах Народного фронта, кто-то писал:

Soer Espagne, sainte Espagne, tu as choisie…

Вторую строку не помню, но кончается она так:

…et pas une aposthasie. [3]

Другими словами, священники и монахи, которых убивали и мучили, ни разу не отступились от веры.

Да, Он её миловал, уже в 1947 году Франко назвал себя регентом и признал своим преемником Хуана Карлоса, внука Альфонса XIII, которого вынудил бежать всё тот же Народный фронт. Король принял власть мирно, после смерти Франко, в 1975 году, без трагедий и фарсов, сопровождавших крах Муссолини. Однако испанцы облегчённо вздохнули, и не только от тяги к вседозволенности. Это я знаю из первых рук, из разговоров с жителями Гранады.

Но мы знаем и то, что прямое мученичество, то есть свидетельство, неожиданно гаснет с прекращением гонений. Так было и после Миланского эдикта, и после "тысячелетия" — 1988 года. Повторю: corruption optimo pessima; искажённое христианство исключительно противно.

Что ж, Сладкявичюс был прав. Мы, как всегда бывает, дождались исполнения желаний, да ещё в смягчённом виде. При авторитаризме пристойная жизнь стоит не головы, а голоса. Теперь и этого нет, буквально каждый может писать и говорить. Да, официальной карьеры он не сделает, но кому она нужна?

Остаётся, поражаясь милости Божьей, поблагодарить Его, не забыть. †