"Паси овец моих", или Два пастыря

Продолжение. Начало в № 1/04

"Некто Каиафа", первосвященник, тотчас переставший быть "некто", как только вписал своё имя в круг убийц Иисуса, едва ли не постиг "христианский" смысл Его смерти, когда "предсказал, что Иисус умрёт за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино" (Ин 11. 51–52).

В буквальном смысле, если следовать словам евангелиста, пророчество Каиафы явило свою правоту уже в те дни, когда оно было сделано, и будет сбываться и впредь до конца истории. Однако оно было произнесено тем, кто приходит, "чтобы украсть, убить и погубить" (Ин 10. 10). Ненависть ослепляет дух, говорили отцы-пустынники, гнев обкрадывает наше зрение. В его спазмах наше существо теряет способность к восприятию прозрачной глубины реальности, к нам доходит тогда только видимость её или тень. Тень прячет в себе духовную ложь, которая возвращает нам лишь зеркальное отражение наших страстей. И, может быть, самая зловредная из сих страстей состоит в нарушении заповеди "не укради", т. е. яростного желания присвоить себе мир, захватить для себя наибольший и наивкуснейший кусок его, чтобы затем утащить его тайком в камеру ненасытного человеческого "я", подчинить его первосвященству нашей субъективности. Разумеется, в нарушении этой заповеди можно, как всегда, найти и попрание всех остальных. И потому страстью сильнейшей становится гнев, обращённый на тех, кто становится на пути такого захвата и обладания.

Грех тот гораздо более распространён, чем думают, ибо он увёртлив и ускользает от нас. Он обращён против Духа, подающего нам ясность зрения, в котором мир открывается нам — пусть на мгновение — под взглядом Божиим. Вещи, согласно сокрытой их природе, люди, какими они были сотворены и кем предназначены стать, всякое творение Божие в первоначальной радости замысла о нём — всё это может стать доступным нашему духу в семенах Слова, упавших в нас и разбросанных повсюду. Воспринимать мир в оригинале, читать его в подлиннике, таким, каким он был когда-то записан, дано нам от начала, ибо слова, некогда составившие эти записи, хранятся в первом Адаме, живущем в нас. Но они стёрлись, забылись, и Христос пришёл к Адаму и для того, чтобы их, слова Божии в нём, вызвать из немоты. Со дня создания своего человек призван слышать Слово (Лк 11.12) и видеть Невидимого (Евр 11. 27), откликаться сердцем на премудрость и разум (Иов 12. 13) Небесного Отца, Который доныне делает (Ин 5.17), т. е. дарит нам Своё творение. Увы, тишина Его делания всегда закрыта от нас неуловимым шуршанием мыслей, неустанным шевелением страстей, подземным кишением грешной нашей души. И всё же изначальная прозорливость, когда-то осенившая нас, не притупилась окончательно. Столько человеческих лиц ещё сохраняет в себе какой-то отпечаток дальнего, незримого света! И в этом свете приоткрывается его источник, как сказано у апостола Павла с присущей ему ликующей отвагой:

"Мы же все, открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ…" (2 Кор 3. 18). По сути же, "то, что человек созерцает, он отражает", — говорит комментарий к Новому Завету [1]. Однако что человек отражает, тем он внутри себя и становится. И в тот отражаемый образ он и преображается. Он был им в начале, когда был создан помышлением и произволением Господним. Следуя за этим помыслом — а усилием духа мы можем повернуться к нему, — мы приближаемся к секрету образа, дарованного человеку. "Открытое лицо" — лицо, отразившееся в очах Божиих, которое не таит себя от Его взгляда, впитывает Его свет. И такое лицо становится таинством общения, преображающимся в образ, по которому было сотворено.

"В бесконечной темнице мира лицо пробивает брешь, становится прорывом трансцендентного" [2]. Однако даже и в темнице любая вещь, вышедшая из рук Божиих, обладает каким-то незаметным своим лицом. Часто, едва ли не всегда, оно закрыто маской. Но и под маской пробиваются черты, по которым можно угадать любовь, сотворившую лики вещей. Та человеческая любовь, в которой весь закон и пророки, находит себя и в том, чтобы узнавать помысел и промысел Божий о всяком творении, искать за ним Первообраз, Прототип… Все буквы алфавита земли, из которых сложены вещи, вращаются вокруг Альфы и Омеги, все имена их на свой лад откликаются на зов Пастыря. "Я… знаю Моих, и Мои знают Меня", — говорит Иисус (Ин 10. 14). Ибо Он — центр, к которому обращены все энергии, пронизывающие творение, как утверждает преп. Максим Исповедник. Лица людей и иных овец не сего двора втайне обращены к Доброму Пастырю, уши их изначально настроены на Его голос, интенции наших мыслей были когда-то намагничены силой, исходящей из отдалённого истока первоначального Слова. Но если Христос — Лик Бога Живого, открывающий нам человечность Бога, то и все творения носят образы любящей мысли Божией, воплощённой уже в строении их плоти, в самой их телесности, в их соотнесённости с человеком. Человеку даны глаза, способные прочитать весть, заключённую в каждом дыхании, он наделён слухом, настроенным на Слово, откликающееся во всех одушевлённых и неодушевлённых тварях.

Восточная традиция напоминает нам об "умном небе", задуманном и сотворённом как икона творения. Но разве не вправе мы предположить, что и земля под ногами бывает "умной", как и трава, звезда, молекула или неведомая нам хлебниковская "стая лёгких времирей"? Можем ли мы говорить о божественном уме как о сокровищнице первообразов, заложенных как в основании вещей, так и у корней нашей способности видеть их лики, воспринимать их сущность? "В Боге, — учит преп. Иоанн Дамаскин, — пребывают изображения и образцы тех вещей, которые имеют от Него быть, т. е. Его совет — предвечный и всегда остающийся неизменным" [3]. Все творения рождаются от Слова как Его дети, сосуды, хранящие в себе Его энергии, Его понятия, облечённые в плоть. "Понятия не суть образы, хотя они и не лишены образов", — говорит Аристотель ("О душе"). Каждое существо по-своему "проповедует славу Божию" (см. Пс 19[18]. 1), являя нам изначальный свой ум или образ, начертанный когда-то в лоне Слова… Но для того чтобы они могли что-то явить или рассказать, люди, высшие из тварей, должны взять на себя их немоту, найти и подарить им средства общения с нами, способные передать их способ бытийствовать. И эти средства (все смыслы их, все краски бытия, биение крыльев…) организуются, собираются, высветляются в человеческом духе. Ибо человек несёт и открывает в себе общий язык творений.

Евагрий, один из отцов древнего восточного монашества, говорит, что Господь доверил человеку, как агнцев доброму пастырю, все мысленные представления этого мира. "Дело любви — предоставлять себя каждому образу Божиему так же, как и Первообразу, даже если бесы и стараются осквернить эти образы" [4]. Каждый из нас переполнен потоком мечтаний, приливами зрительных впечатлений, океаном знаков, добрых и злых, без спроса входящих к нам в сердце. Бог вручил Свой космос "мыслящему тростнику", простёр звёзды над нами, учредил нравственный закон внутри нас, дабы привести всё это к изначальному их разумению, сокрытому под внешним, столь часто осквернённым обликом "чего-то жаждущей души" и преходящего мира. Он послал нас в страну Своих тварей в качестве делателей — тех, кто творит вслед за Ним, по Его образцам, — чтобы мы продолжили Его труд, пришли к познанию Его мудрости. Человек пребывает, трудится, странствует посреди необъятного количества предметов, одарённых душой хрупкой, робкой и прячущейся. Её следует открыть, облечь символами, откликающимися той сущности, которая была дана им в момент творения.

Что стоит за словом "символ"? Общение между видимым и невидимым, очищение первого вторым, примирение между ними на пороге Царства, в котором символов уже не будет, потому что всё станет реальностью. Все наши познания, будь они истинными или не вполне, все образы, которые мы производим, хорошие они или не очень, суть лишь заблудшие овцы, доверенные попечению пастырей, собирающих детей Божиих. Так же как и горы и реки, города и заводы, "идеи" Платона и инструменты хирурга, цифры и аппараты должны когда-нибудь составить единое стадо…

"Паси агнцев Моих", — говорит Воскресший Петру (Ин 21.15), и одно из последних Его слов на земле стало Его ключевым заветом. Он оставлен пастырю, наречённому камнем Церкви, но также и Кифе, сыну Ионину, а в широком, щедром смысле и каждому из нас, детям наших отцов, называются ли они Ионой, Иохананом или Иваном. Если Христу дана "всякая власть на небе и на земле" (см. Мф 28. 18), то Пётр облечён "председательством любви", как говорит св. Игнатий Антиохийский. Однако каждый человек — Пётр, когда открытым лицем взирая на славу Господню, он председательствует в любви у творений Божиих…

"Симон Ионин, любишь ли ты Меня?" Иисус не спрашивает Симона, любит ли он тех, кого должен пасти. Он говорил об этом раньше. На этот раз вопрос Его звучит прямее, настоятельней, универсальней. Опечаленный Симон недоумевает: "Ты всё знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя" (Ин 21.17). Но, может быть, вопрос заключал в себе нечто другое: "Любишь ли ты Меня в Моей пастве, любишь ли ты Меня в братьях и сёстрах Моих, в этих телах, зачатых и сотворённых Словом, Которое стало плотью, чтобы спасти всякую плоть?" И тогда твоя любовь станет единственной формой вселенского священства, и в ней исполнится задача, возложенная Богом на человека, — собирать воедино всех агнцев Божих. Повиноваться Слову, вложенному или "произнесённому" в них, возвратить их милосердию Христову, вернуть им ум Христов, восстановить в них достоинство детей Его мысли, привести их в Его Царство. И всё это охватывается заветом: "Паси овец Моих" (Ин 21. 16). [5]

Но пастух без любви — чаще всего вор или мясник. Он губит изначальный замысел, вложенный во всякое творение, переиначивает разум, в нём скрытый. Мы знаем: человек способен всё перестроить, переиначить мир в своём "эго". Однако утаённый замысел вещи, внутренняя её форма будут по-своему сопротивляться этой перестройке. Скрытый спор внутри художественного творения, как и научного открытия, составляет невидимую драму больших художников, мыслителей, учёных, как-то слышащих отдалённое эхо работы Господней. Ибо они, мастера красоты или знания, ведают лучше, чем их подмастерья, "природу вещей" тварных, которая вовсе не всегда, скажем прямее — очень редко открывает себя после их обработки. Самые великие из них приближаются ближе всего к Тому, Кто превосходит всех художников, оставаясь всё же именно Художником по сути Своей. Они воспринимают Его — сознательно, но чаще всего как-то двоемысленно, темно, бессознательно как Соперника. Об этом говорит православный богослов митр. Иоаннис Зизулас:

"Человек и только человек при творении своего собственного мира может идти наперекор рациональности, присущей собственной его природе, рациональности данного ему мира; ибо человек чувствует себя перед вызовом, провоцирующим его тем, что ему дано. В его желании создать собственный мир или просто утвердить собственную волю ему мешает тот мир, который уже существует. Все великие художники прошли через этот опыт. Микеланджело не раз восклицал: “Когда я покончу с этим куском мрамора, чтобы наконец заняться собственным моим произведением?” Говорят, что и Пикассо говорил подобные вещи о своих эстампах, формах, цветах. Так творец у Платона, созданный философом в Тимее, как художник страдает, потому что принуждён творить, исходя из материи и пространства, которые предваряют его работу и навязывают ему свои условия. Никакой творец не может быть удовлетворён тем, что ему дано…" [6]

Однако что нам, в конце концов, "дано"? Когда птица перелетает с куста на куст, повинуясь какому-то неведомому нам расчёту и порыву крыльев, не следует ли она в то же время маршруту, уже предначертанному для неё? Существует ли какой-то предварительный план её перелёта? Мы всегда готовы порассуждать о свободной воле, но все те, кто взлетает, крадётся, переползает с места на место в поиске пищи, следует путями жизни, предписанной им премудростью, действующей в каждой из тварей как двигательная сила, как основа её бытия, как первоначальный образ. Однако именно человеку дана особая отзывчивая ясность при восприятии всех этих образов, дан слух для того, чтобы слышать совет Божий, хотя мы можем и прекословить ему. Человеческое творчество и слышит, и прекословит одновременно; "здесь, — как говорит Достоевский, — Бог и дьявол борются…" Художники прошлого и настоящего невольно становятся пророками и свидетелями драмы, которая изнутри разрывает нас: столкновения между проектом, вложенным в творение Богом, и "восстающим на Бога" (как Эмиль Бруннер определяет человека).

Сегодня мы открываем, что завет Христов распахивается в широту космоса, он выступает из тени всеобщего кризиса, угрожающего всему живущему. Кризис вызывается насильственной человеческой рациональностью, которую коллективное человеческое "я", глобальное "эго" цивилизации навязывает создаваемому им образу мира. Этот образ создаётся человеческой похотью власти, обладания тем, что предстаёт перед нашими глазами и мыслью. Воля к обладанию противоположна тому, что подразумевал Иисус под тем пастырством, которое Он трижды возложил на Своего ученика. Пасти овец значит отвечать тайному призыву, который исходит от каждого из творений Божиих. Пасти овец значит вести их в сторону рая, который они утратили после грехопадения человека. Пастырство Христово состоит в том, чтобы соединить всех детей Божиих в образе Сына, чтобы всё, проросшее от Слова, возвратить Духу: смысл, форму, строение, но прежде всего Его святость, данную при творении. Святой Марк завершает своё Евангелие другим заветом: "Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари" (Мк 16. 15), по сути, это то же, что и паси…

Идти и пасти — в этих словах открывается пространство, распахивается широта земли и души. Идите по всему миру, но идите также и в глубь самих себя, неизменно повинуясь голосу: "Ты иди за Мною" (Ин 21. 22). Будь тем, кто ты еси, стань Моей любовью и Моей смертью, Моей жертвой и Моим священством.

"Паси овец Моих" (Ин 21. 17).

Отец, сотворивший Вселенную, наполнил её образами Своего художества. Его творение несёт в себе мысль, "безумную от любви", как мог бы сказать Николай Кавасила. Создавая человека по Своему образу, Он доверил ему все образы с их цветами, их лицами, запахами, сердцами. Он сообразовал все твари друг с другом, предназначил их к соработничеству и обмену дарами. Эта предустановленная гармония образов — не в философском, а в библейском смысле, даже нарушенная насилием человека и осквернённая бесами, — не утрачена полностью при исходе из рая. В раю "руки Твои сотворили меня и устроили меня" (Пс 119[118]. 73), для того сотворили, чтобы мои руки, моё "устроение" и "вразумление" заповедями Твоими продолжали Твою работу.

О. Томаш Шпидлик, автор "Русской идеи", напоминает нам слова Гёте (вероятно, навеянные Вяч. Ивановым): "Alles Vergangliche ist nur ein Gleichnis" [7]. Он переводит их так: "Всё, что не есть Бог, есть притча о Боге" [8]. Всякая притча о Боге, заложенная в каждой твари, подобна агнцу, который нуждается в пастыре, знающем дорогу к Источнику Жизни. Само пастырство тоже есть притча, заповедь, потребность, воля собирать во Христе всех "рассеянных чад Божиих". И одно из главных дел, оставленных чаду Божию на земле.

Однако, принимаясь за него, человек всегда должен будет выбирать между блаженным священством Петра и губительным — Каиафы. †