Елена Черкасова родилась в 1959 году в Москве. Окончила художественную школу, писала пейзажи, портреты. В 21 год обратилась в православие и на пятнадцать лет перестала заниматься живописью. Полностью ушла в церковную жизнь, пела на клиросе, шила облачения для священнослужителей. Встречи со старцем о. Николаем Гурьяновым помогли ей вновь взять в руки кисть. В 1996 году она опять начала писать картины, но уже духовного содержания.
"Я пишу картины, таким образом приближая себе любимое. Например, с царём Давидом я познакомилась, читая Псалтирь, потом, позже, прочла книги Царств, потом написала картины “Юность Давида”, “50-й псалом”… Эти картины сделали меня художником, и ими же я смогла сказать царю о своей любви. Так и другие картины пишутся".
Елена Черкасова
У работ Елены Черкасовой есть одна особенность: почти всегда предметы или персонажи едва помещаются в поле картины. То они сгибаются, ограниченные рамой, то упираются в неё, втискиваясь в отведённое пространство, то край буквально срезает часть изображения. Это касается даже предметов совсем уж обыденных: в немногочисленных её натюрмортах (чайник, кувшин, бутылка, хлеб) всё под самый обрез, почти вылезает через край. Бывают и исключения, особенно в работах многофигурных, повествовательных, но чаще поле картины кажется тесным.
"Теснота рамы" — приём на первый взгляд формальный — имеет прямое отношение к сути произведения. Елена Черкасова простым, как бы даже неумелым, наивным языком прямо и смело говорит с нами о больших смыслах, о больших событиях.
Эта "теснота рамы" сочетается с простотой, ясностью композиции. Черкасова любит использовать большие цветовые плоскости, почти всегда в её работах сразу, безошибочно, ещё издали распознаётся главный персонаж, главный цвет, главное событие.
У Черкасовой простота обобщённого образа напоминает о художниках-примитивистах ХХ века, о народном искусстве, об эпохах давно минувших — о резной и расписной игрушке, о символических рисунках ранних христиан, о "провинциальном" христианском искусстве Египта или Балкан. Иными словами, это тяга к искусству безыскусному, в котором почти нет автора с его "мастерством и талантами", а есть сам предмет, сюжет. Это своеобразное самоотречение художника, рождающее своеобразную объективность.
Говоря таким, вроде бы неумелым, языком, Черкасова достигает сильного эффекта: в её работах "на наших глазах" происходит обнажение смысла, появляется значительность, даже монументальность, которая порой так трудно даётся художникам, берущимся за "высокие" сюжеты во всеоружии профессиональной выучки.
Елена Черкасова меньше всего озабочена формальной стороной дела, всякого рода "находками" ради них самих. Все её "находки" — а их великое множество — подчинены смыслу. Можно даже сказать, что её живопись и графика — литературны, иллюстративны, концептуальны, хотя это утверждение требует многих оговорок.
Вглядимся в эти работы. Характерная примета её художественного языка — буквы, слова, целые тексты, наполняющие картины и графические листы. Церковнославянская кириллица — то как орнамент на одежде, то как узорная резьба на "раме" картины, то как идущий снег, то как штрихи и "закорючки", создающие воздух и "глубину". Но всегда это ещё и слово "звучащее", слово персонажа или о персонаже.
Вот буквы в "Юности Давида" — на фоне степи-пергамента, в "элементарном", без времени и места, пространстве. В верхнем левом углу написано (сказано): "Пасохъ овцы отца". Коротко, просто и оттого значительно. Всё точно по "сюжету" (да, юношей Давид пас овец), но и гораздо шире сюжета — кто назван здесь словом "отец" и что значит в таком случае "овцы отца"? Ветхозаветный сюжет как бы забегает вперёд, зритель невольно вспоминает об Иисусе, будущем Пастыре, о Его Отце и Его овцах. Собственно, это воспоминание — как прозрачная тень будущего, как намёк — есть христианское прочтение Ветхого Завета.
Или, к примеру, шапки волхвов на холсте из цикла "Рождество" (см. последнюю страницу обложки этого номера). Мы сразу "вспоминаем", что была зима, что волхвы пришли издалека, что, наверное, были у них на головах вот такие высокие меховые шапки, наподобие папах (ещё воспоминание — о "пастушеской" древности восточных народов). Но шапки волхвов — точнее, завитки шерсти на них — это ведь у Черкасовой буквы, то есть волхвы несут слово, не разжимая губ, произносят его, держат его высоко. Что за текст у них на шапках? "…И аще на Него надеяся буду…" — "начинает" первый волхв. Это из службы Великого повечерия… Ну да, конечно, ведь Рождество повторяется каждый год, и на картине нет исторического времени — волхвы пребывают в вечности, они несут голос рождественской службы — в тот момент ещё не существующей, но в вечности — уже звучащей.
Между волхвами и Иосифом в чёрном ночном пространстве висят красные буквы: "Яко с нами Богъ" — продолжение из той же службы. Это, собственно, главное, что тогда (и всегда — сейчас) произошло: Рождество. Теперь с нами Бог.
Искусство Елены Черкасовой невозможно не соотнести с иконой. Если рассматривать этот вопрос в художественной плоскости, икона (и фреска, и мозаика) и картины Черкасовой находятся на "смежных территориях". Искренность веры и серьёзность намерений художницы не вызывают сомнений. Перед нами не что иное, как исповедание христианской веры в зримых образах. При этом трудно отделаться от чувства, что персонажи и композиции Елены Черкасовой находятся как бы ещё в "доиконном" времени, когда не сформирован канон, и всё пребывает в состоянии плавком, текучем, и каждый раз от художника требуется индивидуальность, изобретательность решения.
Хорошо видно, что Черкасова берёт многое из языка иконописи, это для неё органично. Например, масштаб фигур, соответствующий духовному масштабу изображаемых персонажей (Христос раза в два выше апостолов); или свободное обращение с пространством, когда внутри одного изображения соседствуют разновременные эпизоды; или, в некоторых случаях, ярусное построение композиции; или принципиальная "непортретность" персонажей — условность и обобщённость лиц и фигур, при всей их выразительности; или символичность цвета; или отсутствие линейной перспективы… Но Черкасова не подделывается "под икону", у неё нет "иконописных ликов" и прямых композиционных цитат, столь любимых теми художниками, которым необходимо заявить о своей близости христианству — иначе об этом никто не догадается. Черкасовой демонстрировать ничего не надо, она вместе со своим искусством живёт внутри христианства, внутри церковной православной жизни. Это позволяет ей не держаться двумя руками за некий канон, а, напротив, смело и неожиданно отступать от него, изобретать. Это ещё одна особенность её художественного языка, которую можно назвать "смелостью изобретения".
Простая и сильная композиционная находка — "Новомученик", фас и профиль на фото в личном деле заключённого, превращённые (как бы не художником, а самими обстоятельствами) в икону. И не надо рисовать палачей в форме НКВД или страшных сцен истязаний, чтобы воплотить тему мученичества в ХХ столетии. Ужас, тоска и страшная обыденность происходившего выражены скупо, просто и сильно.
Или — "Апостол Павел в Эфесе". Сюжет (или замысел) решён Черкасовой прежде всего композиционными средствами, и тоже — просто, неожиданно и выразительно. Эта картина вообще приближается к схеме, всё в ней сведено к минимуму — это почти плакат. Тут и апостол, самое заметное лицо, и хозяйка здешних мест, соблазняющая художников Артемида, она же — монета, она же — белый малый круг, по диагонали противопоставленный большому белому кругу — нимбу апостола. А вот как будто нейтральная, застывшая "власть" — несколько фигур воинов в левом верхнем углу, как будто фрагмент рельефа. Никого не хватают, не убивают — просто стоят, "всегда наготове". А в центре, во тьме (тут и интенсивный чёрный фон картины начинает работать на общий смысл) — толпа. Это, как следует из авторского комментария, те самые художники, которые хотели бы "держать нос по ветру" (Черкасова и оставляет им почти одни носы — яркие, хорошо различимые "указатели" устремлений), но вот только кого теперь слушать и за кем идти? Они в растерянности, вертят носами в разные стороны, как будто ветер подул разом со всех сторон. При всей серьёзности темы, это чуть ли не карикатура — именно потому, что Черкасова свободно ищет и изобретает, стараясь максимально проявить смысл, все смыслы происходящего.
Композиционные, цветовые, графические (или рассыпанные по её собственным комментариям к своим работам) находки Черкасовой можно перечислять без конца. Преподобного Силуана Афонского она показывает исполненным бесконечной кротости и одновременно — духовной и физической мощи. "Ангел и мученица, небесные граждане" — почти брат и сестра, близнецы, одинаковые ростом, стоят плечом к плечу. Их тонкие шеи, огромные глаза, их одухотворённость, пламенность, их молодость и в то же время серьёзность — всё это не оставляет сомнений: в селениях небесных душа мученицы на равных с ангелами предстоит Богу.
У Елены Черкасовой есть цикл графических работ, подробно иллюстрирующий Евангелие от Марка. В небольших изящных работах всё так же крупно, серьёзно, как и в больших холстах. И здесь пространство стеснено фигурами, текстом. Текст на этих листах работает во всю силу, становясь и фоном, и местом действия, и преградой, и архитектурой — оставаясь при этом "содержанием", изображённым словом.
Находчивость и изобретательность Черкасовой в этом цикле не в том, что она придумывает некие сцены или эпизоды, напрямую в тексте Евангелия отсутствующие, а в том, что она придумывает, как яснее, выразительнее показать то, что есть в тексте Евангелия.
Лист "Моление о чаше" (Мк 14. 32–41). Ставшие вдруг совсем маленькими апостолы спят, как дети, уткнувшись друг в друга, образуя как будто одно существо. Никто не больше и не меньше других — общая слабость, общая вина, а впереди — общая судьба. Спят прямо на земле — на строчках кириллицы, как на садовых грядках; спят прямо на словах, если приглядеться — "и прииде и обрете ихъ спящихъ…" Из-за их спин, из букв — растут маленькие веточки, ведь апостолы в саду. А Спаситель стоит над спящими — Он хотя и на коленях, на одной с ними "земле", но неизмеримо выше. Возвышаясь до неба, Он просит Отца Небесного пронести, если возможно, чашу страдания мимо, и за спиной у Него — тоже ветки, деревья, ночной сад. Древо — как образ будущего креста? Отец Небесный в разрыве строчек, как в разрыве облаков, смотрит на Сына, совсем рядом с Ним, почти вплотную, хотя Они и не видят друг друга, и в руках у Отца — та самая чаша, которую Сыну всё же предстоит испить. За спиной у Отца — тьма. Ночное небо. Вечность.
Увиденное мысленным взором скомпоновано у Черкасовой в плотную, логичную и простую композицию. И так почти в каждом графическом листе. Именно в графике рождаются композиционные решения больших холстов. Смело придумывая, художница не уходит в фантазии, строго придерживается текста.
Исчерпывающе точно сформулировать тему, содержание работ Елены Черкасовой невозможно. Понятно, что перед нами яркий пример самобытного современного христианского искусства. В каком-то смысле это ответ на вопрос: как быть и как творить сегодня христианину. Её творчество — это исповедание веры, благодарность Богу, молитва. Это рассказ о преодолении преград, о том, что невозможного нет, что с верой можно дерзнуть на многое — и не ошибёшься, если не убоишься. Как апостол Пётр: пошёл по воде и пока не боялся — шёл.
Елена Черкасова берётся за сложнейшие темы и идёт. Пока не боится.
Редакция выражает благодарность Николаю Филимонову
за помощь в подготовке публикации
