"Во гробе плотски...". Эсхатология настоящего

Продолжение. Начало в № 1/04

Символ веры первых христиан был краток, плотен и прост; само его звучание было в чём-то подобно вспыхнувшему внезапно свету: апостол Павел передаёт его так: "Ибо если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мёртвых, то спасёшься" (Рим 10. 9).

Исповедание это легко можно свести к его ядру: Иисус — Господь. Некогда оно обладало громадной, скажем так, взрывной энергией, выражавшей себя в небывалом излиянии Духа. Сила, заложенная в имени Иисуса, проникала "во всякую плоть", разряжалась во всё новых обращениях и соединяла обращённых в общины, облекалась в молитвы, собирала Соборы, чеканила догматы, наполняла видения молящихся. Она простирала "облако свидетелей", проливалась с кровью мучеников, посылала одних проповедовать Евангелие даже до краёв земли, других уводила в пустыню, слагалась в пророчества, в каноны катакомбных Литургий…

Символ веры, заключённый лишь в имени, утверждал мессианское достоинство Иисуса и обетование спасения. Он был обращён к непроницаемому прошлому первого дня творения и одновременно к будущему, уходящему за пределы времён. Он связывал собой "мир сей" и тот, который должен прийти, соединял реальность сегодняшнего дня и ту, которую "чаем" со дня Воскресения. Ибо "исполнилось время" (Мк 1. 15), значит, "исполнение" его вошло во всякое "здесь и теперь", которое открывает себя в бесконечном.

Власть имени, которое Господь избрал для Своего существования во плоти, могла покорить или растопить в себе всякое иное владычество. Крепость его и жар не иссякли и в наши дни. Мы просто не замечаем всех искр, падающих из его невидимого ядра, из раскалённого начала. Никакое ледяное потустороннее не заставит свернуться кровь имени Божия, никакое Вечное Возвращение не поймает его в свою ловушку.

Здесь, ныне, с ближними, с дальними — Иисус (есть) Господь. Он — с нами, и не только с нами живущими; Его присутствие освещает собой всю историю людей, бывшую до нас. Его имя странствует со столетьями, служит устам, путям, движению, дыханию Духа во всякую эпоху. Исповеданное однажды, оно не каменеет, не запечатывается в хранилище вплоть до Страшного Суда, но несёт в себе бесконечную причастность ко всему, что было, будет, есть. Оно вспыхивает вновь и вновь, окликает нас по дороге, идёт поодаль или совсем рядом.

ΚΥΡΙΟΣ ΙΗΣΟΥΣ — всё Евангелие умещается здесь в двух словах, несущих три вести: одна возвещает историчность Иисуса из Назарета, Который пребывал с нами, другая предоставляет нам язык для нашей веры в Того, Кого не видел никто никогда, третья открывает — и в этом вся суть, — что Их союз, Их единство, конкретного Человека и непостижимого Бога, — обнаруживает, являет себя в то мгновение, когда мы провозглашаем Иисуса Господом — в беспредельности настоящего. То, что мы произносим сегодняшними словами, и то, во что веруем сердцем, соединяет в себе отделённое от нас историческое событие и обетование новой встречи. Слово стало плотью в лоне человеческого существования, неотделимого от его жизненных ритмов: рождения, возмужания, старения, кончины. Господь обитает по ту сторону наших сроков, но Он — "с нами Бог", Бог той эпохи, которая выпала нам на земную долю, — "при Понтийском Пилате", как говорит наш Символ, но также и при Нероне, Константине Великом, Грозном Иване, Сталине, в лето благоприятное, под тайной беззакония или под чем-то иным. Он — Тот, Кого пророк называет "Ветхий денми" (Дан 7. 13), и возраст Его включает в себя пропасть шести дней творения, но также безмерность эсхатологического чаяния о преображении всей твари.

Идя по следам этого имени, мы находим и "Младенца в пеленах, лежащего в яслях" (Лк 2. 12), Которого Его Мать когда-то носила на руках и, улыбаясь, показывала родным, приходившим взглянуть на Него. Мы видим крест, тянемся к Воскресению, и всё это вписывается в то неиссякаемое настоящее, которое "было, есть и грядёт" и пребывает с нами как нетускнеющая икона Его обитания на земле.

Бог, став Человеком, соединил Своё бытие и с теми периодами человеческой жизни, которые составляют ткань или природу временности. Он подчинился им добровольно, хотя и остался их Господом. Назовём эту природу тварью и, может быть, даже упрямой тварью. В эпоху творения мира бывшая одной из Его овец, она стала теперь Его ярмом, пастырем, хозяином, спутником, небом, землёй, друзьями, встречными, судьями и в конце концов палачом. Войдя в человеческую жизнь, Иисус "уничижил Себя Самого, приняв образ раба" (Флп 2. 7) времени, которое господствует над всякой жизнью. Он не уклонился от обречённости смерти и не отклонил простой радости побыть среди Своих созданий, осенённых Его благословением.

Сохранил ли Он память о "начале", которое предваряло собой всё то, что "чрез Него начало быть"? Или то благодатное мгновение, когда Мария зачала от Духа Святого, тотчас стало непреодолимым пределом между вечностью Господа и пребыванием человека на земле? "Исполнилось время, — повторяем мы вслед за Иисусом, — и приблизилось Царствие Божие" (Мк 1. 15), когда, выйдя из бездны до времени, Слово сошло на землю. Вот Оно рождается, растёт, входит в возраст и сознание Своего служения, встречает первых учеников, вступает в беседу с ними, приглашает их к Себе. И они входят в дом Слова Божия, бывшего в начале у Бога. "И пробыли у Него день тот. Было около десятого часа", — почему-то уточняет Евангелист (Ин 1. 39) в интонации той же космической симфонии Воплощения, которая овладевает нами с первых же звуков Иоаннова Пролога.

Хочется задержаться здесь, на минуту умолкнуть перед этим кенозисом вечности. История Бога среди собственных Его творений как-то неожиданно и непринуждённо изливается в этот день и час, который становится теперь пространством её главного свершения. Шехина, слава Божия, невидимо наполняет человеческое, временнoе, непритязательное жилище. И остаётся там навсегда.

Кажется, Иисус "устраивается" отныне во времени, как в яслях после Своего рождения. Рождённый от Отца "прежде всех век", Он пересекается с галилейскими рыбаками "около десятого часа" (четырёх дня по нашему измерению), часа, который становится "малой церковью" на пути Его прохождения "путём всея земли" к тому новому небу и новой земле, где времени больше не будет. Звук Его голоса, тени, падавшие от Его фигуры, слова, начертанные на песке Его тростью, — все они остаются как фрески, написанные красками часов, которые никогда не сотрутся на стенах храма Его жизни.

"Они сказали Ему: Равви (что значит "учитель"), где живёшь? Говорит им: пойдите и увидите. Они пошли и увидели, где Он живёт; и пробыли у Него день тот".

К чуду Воплощения мы можем приблизиться, не только исповедуя догматами его непостижимость, но и рассветами, которые заставали Его на молитве, и закатами, видевшими Его беседующим с учениками, прохладой и зноем, облекавшими Его тело, протяжённостью дорог и веселием трапез, наконец, смертной истомой и покоем, пережитыми вместе со Словом, носящим плоть. После Его пребывания на земле мы призваны жить в тени царства часов и лет Иисуса, дабы они соединились с днями нашего существования так же, как Его Тело и Кровь соединяются с нашим телом и нашей кровью в таинстве Евхаристии. Евхаристия служится и в исполненном времени, которое есть таинство настоящего — прозрачная тайна реальности, пребывающей здесь и теперь.

"Таинство Воплощения Слова, — говорит преп. Максим Исповедник, — содержит в себе смысл всех загадок и образов Писания, а также знание являемых и постигаемых умом тварей. Познавший таинство Креста и Гроба (Господня) познает и цель, ради которой Бог первоначально привёл всё в бытие" [1]. Это таинство совершается прежде всего в таком существовании, в котором неразрывно соединяются некогда бывшее с ещё не бывшим, но ожидаемым, чаемым нами.

"Ветхий денми" сотворил мир в начале, Слово облеклось в плоть "в последние дни", как говорится у апостола Петра и в евхаристической молитве св. Василия Великого, и Сын Человеческий придёт в тот день, когда "солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звёзды спадут с неба, и силы небесные поколеблются" (Мф 24. 29). И все эти три проявления времени сойдутся в Царстве Божием, которое уже приблизилось, но остаётся свёрнутым, узнаваемым лишь в тайне Христовой. Под образами преходящего мира, в "сосудах глиняных", обитает некое личностное, обжигающее Присутствие. Тайна его чуть приоткрывается в именах, которые Сидящий на престоле даёт Себе в Апокалипсисе: "Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний" (Откр 22. 13). Все эти имена Его Существа означают и Его одновременное пребывание среди нас и у Бога, в двух несопоставимых измерениях, наконец соединённых друг с другом. Мы знаем прошлое, настоящее, будущее в чётком их разделении, в их грамматических и психологических нюансах, в их противостоянии друг другу и даже в непримиримом их споре, однако в Слове Воплощённом, в Альфе и Омеге, противостояния не существует. Бог обитает во времени, в котором прошлое и будущее воплощены и сосредоточены в их неуловимой одновременности, в едином "живом источнике вод" (см. Откр 7. 17), и поток его не имеет ни начала, ни устья. Ибо исток и устье Слова, текущего, бегущего вместе с историей людей, можно открыть во всяком мгновении Его пребывания с нами.

Согласно Преданию, восходящему к апостолу Петру, Христос после смерти Своей, "ожив духом, которым Он и находящимся в темнице духам, сойдя, проповедал" (1 Петр 3. 18–19), для того чтобы "отпустить измученных на свободу" (Лк 4. 18). Свободу? Есть лишь одна свобода, которая существует за пределами здешней жизни, о которой апостол Павел сказал: "разрешиться и быть со Христом" (Флп 1. 23). Но положил ли Христос канонические или нравственные границы безумию любви Божией? Господь вошёл, или, скажем несколько смело, ворвался в ад, "ибо Сын Человеческий пришёл взыскать и спасти погибшее" (Мф 18. 11). Что значит "погибшее"? Вспомним пасхальный тропарь, который читается на проскомидии и повторяется при переносе ещё не освящённых даров на алтарь. Вот он:

Во гробе плотски,
Во аде же с душею яко Бог,
В раи же с разбойником,
И на престоле был еси, Христе, со Отцем и Духом,
Вся исполняяй, Неописанный.
"Во гробе плотски", в смерти — Ты был.

Однажды Ты вошёл в какое-то скопление абсолютного не-времени. "Был час третий, и распяли Его" (Мк 15. 25). Плоть Его пережила агонию, дух Его познал нищету человеческого удела до самого немыслимого предела осуждения. "Возмездие за грех — смерть", — говорит Послание к Римлянам (6. 23). Христос сошёл в ад, дабы принять возмездие всех грешников мира в самом плотном средоточии зла. Потому что ад — тоже время, но скованное и судимое в грехе. Христос сошёл в жилище греха с душею или духом, согласно апостолу Петру. Дерзнём ли мы, предположив, что воплощение Христа продолжалось и после смерти? Разве мёртвая Его плоть — ибо смерть Его была не кажущейся, но реальной — не принадлежала Воплощённому Слову, Второму Лицу Пресвятой Троицы? [2]

Человеческое смертное время приобрело жёсткость, недвижность, окостенелость в смерти плоти… И тогда дух сошёл к "находящимся в темнице духам". Человеческое тело было погребено, но тайна и сила Христова продолжала жить и совершаться в этом теле и во аде — со всеми его муками и во всей абсурдности этих мук, пережитых душею яко Бог — и вошедших в душу каждого из нас, в смерть Его крестившихся, во Христа облёкшихся.

Ты был во гробе, во аде, в раю, но и Ты есть, присутствуешь в Духе, рядом, здесь, сейчас, когда я читаю эту молитву, когда служится Литургия.

"Ты есть"!

Тугие волокна времени расплетаются перед нами, арамейская речь, прозвучавшая два тысячелетия назад, безо всяких препятствий становится сродни слуху сердца, наполняя невыразимым присутствием всякое мгновение, когда я вспоминаю о Христе, — но также и то, когда я далёк от Него. Здесь речь идёт о чём-то большем, чем просто память, которую я могу разбудить своей мыслью. Ибо и тело моё вспоминает о Христе в смерти, и душа моя, бывшая с Ним. Жизнь Иисуса из Назарета достигает нашего существования и прививается к древу всякой человеческой жизни, которое рождается, вырастает, умирает, падает, чтобы воскреснуть в последний день от звука трубы и Слова.

Покаяние и суд, упование и спасение со-существуют, ибо: "Ты был" — "Ты еси" — но и: "Ты будешь" — с нами и в нас.

"Возлюбленные! мы теперь дети Божии; но ещё не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть", — пишет в Первом Послании Иоанн Богослов (3. 2). И когда откроется (если вообще это откроется для нас), то был, есть, будет сольются во времени, "где времени больше не будет" (Откр 10. 6). В человеке, сотворённом по образу, высветляется и тварный образ времени как тайны богоприсутствия среди нас. Воспринимаем ли мы это "среди нас" как особое измерение длительности или слепы к нему, оно изначально и универсально, оно простирается даже до ада, наполняет собой вечность [3].

Ибо там, где Он есть, — жизнь жительствует, но не преходит, не оскудевает, т. е. не покидает невыразимого своего настоящего. Свет Его незаметно наполняет все забытые уголки нашего существования, однако есть "магический кристалл", в котором "Ты был", "Ты есть", "Ты грядёшь" собираются в единство приношения и упования — таинство Евхаристии. На престоле время человеческое прелагается во время Христа, и мы входим в него, принимая Его Тело и Кровь. Ибо всякая Евхаристия несёт в себе три измерения:

• пасхальной вечери, совершившейся однажды в далёкой древности и затем "творимой в воспоминание" смерти и Воскресения Господа Иисуса до дня Его возвращения;

• воспоминания как "события души", воспроизводимого здесь и сейчас, пересозидаемого вновь и вновь силой литургической молитвы;

• и оно же становится горизонтом эсхатологическим, обетованием встречи с Господом в том мире, где "будет Бог всё во всём" (1 Кор 15. 28).

Это обетование не относится только к какой-то невообразимой дали, исчезающей из поля зрения. "Царство приблизилось", и вот исполнившееся время открывается как бы в трёх "ипостасях", в которых Бог является нам:

• конкретная историчность Воплощения;

• нисхождение в ад в душе человека, дабы явить Себя Богом во аде;

• чаяние Царства Божия, пришедшего в силе, и новой встречи с Иисусом.

В евхаристическом Его присутствии время, данное человеку в трёх его измерениях, становится таинством со-существования с Тем, Который "есть, был и грядёт" (Откр 1. 8). Земное время может "свернуться как свиток" (ср. Откр 6. 14) или, напротив, распахнуться настежь, когда оно исполнено Христом, Который "вчера и сегодня и во веки Тот же" (Евр 13. 8).

"Вчера, сегодня, во веки", нераздельно собранные в Нём, становятся единым потоком, с которым неслиянно сливается человеческая история. История слишком часто пролагает себе путь в окрестностях ада, задевая его или пересекаясь с ним. Но Бог сходит в души людей, чтобы соединить их в Своей, делая каждого из нас "благоразумным разбойником" с возгласом на устах: "Помяни меня, Господи…" И те, кто не имел ни трезвой силы, ни мужества для "благоразумия", могут быть возвращены к разуму и изначальной их доброте молитвами святых, которые берут на себя огустевшую затхлую тяжесть зла. В раи же с разбойником яко Бог…

Такова этика нашего пребывания здесь: собирать все временные пласты моей жизни, чтобы заключить их в реальное, т. е. евхаристическое присутствие Господа. Человек может и должен принести Ему свои дни и часы как хлеб и вино, дабы Он мог прийти, чтобы освятить их. Каждая из мер нашего пребывания на земле — как зерно, которое может прорасти в небо, как скудельный сосуд, который способен вместить в себя полноту Его присутствия. Ибо под "шатром" такого присутствия, соединяющего в себе историю и эсхатологию, здешнее существование и обетование спасения, можем мы услышать голос из вечности: "Войди в радость господина твоего" (Мф 25. 21).

Если позволить себе парафраз ап. Павла, то скажем так: если ты живёшь данные тебе дни в тот "десятый час", когда Господь встретил тебя на земле, во аде с душею, по совету преп. Силуана Афонского, с мольбой разбойника на устах, перед тайной пустого гроба и отверстых дверей рая…

Или гораздо короче: если войдёшь в пламя, зажжённое в имени "ΚΥΡΙΟΣ ΙΗΣΟΥΣ", то, по словам апостола, "спасёшься". †