Владимир Соскиев принадлежит к числу наиболее известных современных московских скульпторов. Живя и работая в столице, он по праву причисляет себя к российским и европейским мастерам, но при этом входит и в более узкий круг обосновавшихся в Москве осетинских ваятелей, сохраняя, подобно им, неразрывную духовную и творческую связь с родиной.
История скульптуры Осетии берёт начало в глубине веков. Самые ранние объёмные бронзовые изделия были обнаружены в могильниках возле аула Кобан, к северу от Казбека, и по месту нахождения названы "кобанскими". Сотворённый Богом мир представал в этих пластических произведениях одухотворённым и целостным. Служа утилитарным целям, кобанская бронза являлась также божеством, тотемом, оберегом, одновременно подобием и знаком реальности, увековечивающим не случайные, а сущностные её черты. Каждый предмет что-то изображал и при этом говорил языком пластических ритмов, объёмов, сплетающихся в узоры линий…
В Средние века и позже осетины славились как резчики по дереву, кости и камню и создавали в этих материалах образы, во многом схожие с кобанской бронзой. На рубеже XIX и XX веков расцвело творчество Сосланбека Едзиева. Современник грузина Пиросмани, талантливый скульптор-самоучка вырезал из дерева посохи, украшенные изображениями людей и животных. Одновременно он активно работал в камне — создавал надгробные рельефы, статуи и портреты, изваял большой ансамбль в честь Уастыржи, осетинского святого Георгия (его Едзиев, подобно Пиросмани, считал своим небесным покровителем). Принадлежа уже новой эпохе, Едзиев сохранял религиозно-мифологическое сознание; люди, животные, ангелы показывались в его работах изнутри, как духовные существа и как часть мирового целого.
И кобанская бронза, и Едзиев — наследие, к которому обращаются Соскиев и другие живущие в Москве осетинские ваятели. Обращаются по зову крови и в согласии с присущим новейшему искусству тяготением к архаике. Как все современные художники, они свободны в эстетических пристрастиях, и их взору открывается весь окоём мирового искусства. Но что важно — в наше время постмодернистской отмены идеалов и циничной коммерциализации эти мастера продолжают опираться на религиозные, духовно-нравственные ценности, заложенные в древнем и сравнительно молодом национальном искусстве.
Владимир Соскиев родился в 1941 году в селе Сурх-Дигора (Северная Осетия) в семье крестьянина. Проучился три года на графическом факультете художественно-педагогического училища во Владикавказе. В 1967-м приехал в Москву и поступил на скульптурное отделение Суриковского института. После его окончания остался работать в столице, не порывая связей с родиной. Выставляться начал с 1971 года и постепенно завоевал всесоюзную, а затем и европейскую известность.
Персонажи этого патриарха московско-осетинской скульптуры всегда живые и неповторимо-индивидуальные. Подавляющее большинство из них — жители Осетии; даже изображая польского скульптора, Соскиев усаживает его на ослика, имеющего, по видимости, кавказское происхождение. Национальность и народность искусства мастера проявляются в типажах, в пристрастии к образам простого народа, в обращении к национальному фольклору и мифологии. Среди его героев — местный владыка и защитник животных Асфати и уже упомянутый Уастыржи, издавна считающийся покровителем путников и воинов. Сравнительно недавно знаменитый дирижёр Валерий Гергиев, давний поклонник Соскиева, работая над тетралогией Р. Вагнера, предложил скульптору создать для Мариинского театра изваяния персонажей древнеосетинского "нартского" эпоса, созвучного, по его убеждению, древнегерманскому. По словам Гергиева, талант мастера усилил контрасты и сходство могучих памятников древних культур и их воздействие на зрителей и слушателей.
Как никто другой, Соскиев наделён даром запечатлевать в инертном материале "души изменчивой приметы", или, используя выражение Микеланджело, создавать "скульптором одушевлённый камень". Произведения ваятеля всегда психологичны и характерны. Примерами могут служить два бюста осетинских стариков. Один, изваянный из камня, погружён в отрешённую от мира задумчивость, другой, из бронзы, насторожённо вслушивается во что-то в глубинах своей души. Так же одушевлены выполненные Соскиевым изображения известных деятелей культуры. По подобию арбатской мостовой идёт, всматриваясь "в когда-то обжитые места", словно счастливо избежавший смерти, думающий и творящий бронзовый Булат Окуджава. И точно так же продолжает мыслить и творить созданный скульптором Иосиф Бродский.
Уже упомянутый В. Гергиев пишет о незабываемом впечатлении, которое произвёл на него установленный в Париже монумент осетинскому писателю ХХ века Гайто Газданову работы Соскиева. В этом монументе, по мнению дирижёра, удачно соединились темы Петербурга начала века, эмиграции и творческого подъёма, преодолевающего разобщение с родиной.
В портретности произведений Соскиева выражается его стремление запечатлеть разнообразие ликов жизни. При этом он идёт от частного к общему. Внешнее жизнеподобие и разрушающая его внутренняя правда, приземлённость и поэтическая свобода образуют в его творчестве нерасторжимое единство. Любовно сохраняя жизненную конкретику, Соскиев творит поэтические образы, говорящие не о случайных проявлениях, а о закономерностях жизни. Так, в портретах осетинских стариков (в том числе родителей скульптора) звучит тема крестьянской старости, и показана она как итог трудовой жизни, в котором есть горечь и безысходность, но также мудрость и достоинство. Ибо труд, согласно Библии, назначен человеку Богом.
В портретах людей творческих скульптор передаёт черты самого творчества: вдохновение, одержимость, упорство, самоуглубление, постоянное движение вперёд и одновременно возвращение к истокам. Так возвращается домой, подобно самому Соскиеву, изваянный им осетинский классик, писатель и художник Коста Хетагуров, и так же, как современного скульптора, его встречают обитатели родной деревни — крестьянин и ослик, чьи образы исполнены какой-то сокровенной теплоты. В другом, более позднем произведении вытянутое в высоту изображение Хетагурова со свечой в руке и напряжённо-страдальческим, "взыскующим" выражением лица становится воплощением совершаемого писателем духовного подвига. Устремлёнными к новым духовным горизонтам показаны и упомянутые выше Окуджава и Бродский.
Помимо творчества скульптор говорит о любви, соединяющей мужчину и женщину. В группе из бронзы "Двое" любовный порыв показан одновременно чувственным и целомудренным и при этом несущим в себе тайну. Подлинная любовь не только объединяет, но порой и окрыляет людей — в композиции "Похищение" мужчина снабжён крыльями и уносит женщину, как ангел человеческую душу.
Взаимосвязь проявляется не только в отношениях полов. В скульптурной группе под названием "Игра" трое мужчин образуют пирамиду, восходящую к кобанской бронзе с фигуркой мужчины, венчающей расположенные друг над другом головы туров. У Соскиева две нижние, пригнувшиеся фигуры поддерживают верхнюю, и стоящий наверху может свободно распрямиться лишь благодаря самоотречению нижестоящих.
Почти всё, что создаёт мастер, воплощает драматичные коллизии человеческого существования и имеет символическое звучание. К числу особенно символически значимых произведений принадлежит композиция "Воскресение Христа". Христос показан сходящим с креста, к Его освободившейся руке благоговейно припадает верующий, в то время как другой человек, не способный воспринять весть о Воскресении и жертвенной любви, со склонённой головой уходит прочь.
Изображая другие "пограничные ситуации", Соскиев использует мотив ворот. Это могут быть врата, в которых теснятся провожающие близких в иной мир ("Скорбь"), или деревенские ворота, через которые Хетагуров в упомянутой скульптурной группе возвращается в родной аул. В композиции под названием "Старик и чучело" старый человек отделяет от себя всё внешнее — одежду, оружие, — чтобы понять наконец и показать зрителю обнажённую и драматичную правду своей жизни.
В масштабной инсталляции нашла воплощение биологическая и творческая родословная художника. Отлитые в бронзе мать и отец сидят за столом, на деревянном возвышении и возле опорного столба дома. На столбе висят на цепях подобия древних оберегов, а всю композицию венчает театральная маска — знак принадлежности автора к художническому сословию.
Соскиев любит изображать всадников, находящихся на горном и как бы на жизненном перевале, устремляющихся в неведомое, полных романтического воодушевления. Другой его излюбленный образ — человек на коне, несущий некую весть. Такова скульптура из бронзы 1996 года, одно из лучших произведений мастера. Композиция полна гармонии, замечательно переданы плавный ритм движения лошади и слитность с ней наездника. Последний показан именно Вестником, полным величия и тайны, а в обобщённо трактованной голове лошади выражена ещё более непостижимая для художника тайна, заключённая в самом существовании животного.
Животным посвящено немало работ Соскиева. В композиции "Диалог" "беседуют" овца и змея. Если упомянутая выше "Игра" перекликалась с кобанской скульптурой, то здесь мастер, по-видимому, отталкивался от работы Едзиева "Баран со змеёй", но переосмыслил её, превратив почти нерасчленённую каменную группу в диалог независимых персонажей. Кроткая овца, извечный символ жертвенности, показана как победительница готовой ужалить змеи — свидетельствуя о торжестве одухотворённой слабости над бездушной силой. (Подобно Едзиеву, Соскиев перевёл на язык скульптуры распространённое на Кавказе фольклорное представление о защите от змей с помощью овечьей шерсти.)
Но животные служат мастеру не только для создания пластических притчей. Как человек, сохраняющий живую связь с природой, он любит их самих и умеет явить, как было сказано, не поддающуюся разгадке тайну их бытия. Уроженец горной страны, Соскиев часто лепит и вырезает из дерева лошадей, причём с особенным подъёмом — вольных. Тем сильнее звучит боль о лишённых свободы, обречённых на насильственную смерть, страдающих животных. Такова, например, инсталляция, в которой связанные верёвками свиньи и козы безуспешно пытаются вырваться из ящиков.
Ящики эти настоящие, сколоченные из досок, и так же натуральны верёвки. Соскиев порой включает в свои композиции реальные предметы, но чаще пластически имитирует вещный мир: стулья, столы или одежду человека. Последняя становится самостоятельным элементом композиции и трактуется как оболочка персонажа ("Старик и чучело") или, наоборот, его неотъемлемая часть ("Ветеран"). Сама материя, из которой лепятся изображения, иноприродна человеческой плоти, сохраняет ощущение первозданности и необработанности. Независимо от того, выполнены ли статуи в бронзе, шамоте, камне или дереве, они демонстрируют связь с природными стихиями, частью которых является человек, — прежде всего с землёй, горами и деревьями родной скульптору Осетии. Шероховатость поверхности, игра света и тени усиливают экспрессию образа и способствуют впечатлению духовной ауры, окружающей персонажи (приём, восходящий к позднему Родену и растиражированный в ХХ веке).
Персонажи Соскиева экстравертны: не теряя целостности и сокровенности своего "я", они обращены вовне, вступают в контакты с другими существами. Отсюда — динамизм, пристрастие к "диалогам", к парным и многофигурным композициям. Создавая нужный ему образ, скульптор прибегает иногда к деформациям натуры. Так, устремлённость к небу удлиняет тело Хетагурова; привычка стоять навытяжку чувствуется в растянутой фигуре ветерана. Однако, как правило, мастер добивается равновесия между изобразительным и экспрессивным началами.
В его искусстве сохраняется также баланс современности и классичности. Характерный пример — группа "Ангел сна". Спящий трактован по-современному предметно, но вся композиция перекликается с работами эпох классицизма и модерна. В произведениях на эротический сюжет иногда вспоминается Майоль, его полновесная, округлая пластика и рельеф "Желание". Но больше всего внутренних контактов у Соскиева с Роденом. Некоторые его фигурки напоминают тех, что клубятся, уносимые адским вихрем, на роденовских "Вратах Ада". С великим французом осетинского ваятеля сближает и культ жизненной правды.
Статуя человека, похожего на питекантропа, названа "Конец века" и является ответом художника во многом одичавшего ХХ столетия роденовскому "Бронзовому веку" — созданному в конце XIX века и представляющему прекрасного юношу, который давно вышел из первобытного состояния.
В то же время "Мыслитель" Соскиева, при всей его несомненно полемичной по отношению к Родену приземлённости и даже убогости внешнего облика, при всей непохожести на потомка пророков Микеланджело, каковым является роденовский герой, — "Мыслитель" всё-таки мыслит вопреки всему, свидетельствуя о неумирающей силе человеческого духа.
Возможно, именно поэтому фигурку страдающего и скептичного осетина Соскиев назвал "Оптимист". А его "Сеятель" невольно вызывает в памяти строки из стихотворения Бориса Пастернака "На Страстной": "Как будто вышел человек, и вынес, и открыл ковчег, и всё до нитки роздал"…
