Речь идёт о бессмертии света

Сергей Шелковый — член Союза писателей Украины, автор ряда поэтических сборников, лауреат литературных премий имени Б. Слуцкого и Н. Ушакова. Живёт в Харькове. Подборка его стихов была опубликована в "Истине и Жизни" № 9/2004.

Как небо, надо мной простёрта благодать:
ни мозг не оскудел, ни очи не закрыты.
По чести говоря, чего ещё желать,
коль на своих двоих я шествую без свиты?

Как издавна любил, вдоль берега иду,
покорно две щеки зениту подставляя.
Присяду по пути на край челна в порту,
не убоясь ничуть лохматой шавки лая.

Дворняге-брехуну я посмотрю в глаза,
и этого с лихвой для перемирья хватит.
Реальность такова, что слабым стать нельзя.
Так правильность угла хранит воитель-катет.

Так, с твёрдостью в лице, сумели б мы дойти
античною каймой до мыса-Гибралтара,
а львы вдоль всех песков обратного пути
высоты б стерегли над кишмишом базара.

Так, с искрою в зрачке, замкнуть бы на себе
с любовью и мольбой круг Средиземноморий.
И сквозь ультрамарин поклоны бить судьбе,
как змия бьёт копьём серебряный Егорий...

Соль минор

Июньский Крым лавандовою шёрсткой
чуть подсинил подножия холмов.
За Перекопом северный и жёсткий,
спустясь на юг, смягчиться ты готов.

Рискнёшь ли отыскать хоть йотой больше,
чем то, что мир упрятал в кошелёк?
Покров озона, что ни день, всё тоньше,
а сам ты стал, яко Платон, широк.

Но здесь, в широтах гулких, образ утра
с лавандовым смиреньем десятин
похож на ноту камертона, мудро
звучащую, – на соль минор седин.

Вослед тысячелетью Чингисхана
дни Джотто не пришли и не придут.
И потому тебе давно не рано -
сыграть на всё с любою из минут:

на кон поставить счастье априори -
звук русский, италийский перебор,
возлюбленное – вплоть до Трои – море,
вольнотекущей сини соль минор...

Мне не дойти туда, куда хотел, -
ни в многокнижье, ни в четверостишье.
Предел – внутри самих вещей. Предел -
неразличим. На пса похожий нищий

приплюснут так же, как волчара-царь
с кровавыми химерами в надбровье:
И я – всего лишь певчий, пономарь,
помешанный на невозможном слове.

Когда бы не врождённый к речи слух,
я вряд ли жил бы, абсолютный неслух.
И кто ж опять пешком, на верных двух,
идёт, храня семь вер – в губах и в чреслах?

По грудь в грязи навязанных примет,
просохну – и судьбу благодарю я
за луч в бойнице казематных лет,
за птиц, будивших поутру не всуе:

Шукай, глупец, магический кристалл,
ищи-свищи средь сущностей облезлых!
Но чу! Родимый голос вновь достал:
"Ох, чадушко! Ну, до чего же – неслух..."

Мирославу

1

Малыш-игрун, кузнечик легконогий,
вернись – скучаю по тебе всё крепче:
Нет, нет, побудь у берега, где боги
добры, где тавры-дни – золотоплечи!

Где и твоим предплечьям хватит блага,
твоим лопаткам-крылышкам загара:
Чистым-чиста индиговая влага,
как бриллиант из книжки Буссенара.

И строгие мальчишеские брови,
до цвета льна на солнце выгорая,
тихи. Но время сдвинуто любовью
к тебе, к пространству с признаками рая.

2

Люблю и не могу не устрашиться
предчувствий, что вдвойне мне воздаётся:
Ведь ты – все ветки для меня, все птицы,
все звоны звеньев в зное у колодца.

Когда б не ты – зерно бы на две трети
перемежалось мусором-половой.
Но есть Завет на многотрудном свете,
подсолнушек мой золотоголовый!

Есть то, что нас с тобой объединило:
слеза добра – предтеча хлеба-соли.
То, что двойной животворимо силой -
и человечьей, и Господней волей.

Покуда не глохну, не слепну,
покуда держусь на ногах,
я знаю, что подлинно крепну
в дороге, в молитве, в стихах.

Какая бы нежить и нечисть
опять ни толкала ко рву,
иным и ответить мне нечем,
как только лишь тем, что живу.

Другое ль спасенье измыслю
помимо губительных слов?
Под горлом железо окислю,
подранком прорвусь через ров.

Ведь дальше - размахи пространства,
равнины полынных седин,
нездешней стези самозванство:
со здешним – один на один...

Ведь дальше сжимаются реки,
впадая в глухие слои,
но брезжат сквозь речь человеки -
исчадья и чада твои...

В заизвесткованной жилке
тикает-тукает кровь.
Рильке. Щедроты копилки,
времени-проседи новь.

Медленные меценаты
в самолюбивых усах.
Альпы. Печальные даты
в башенных круглых часах.

Он, кто, равняясь Орфею,
вышел в сферический путь, -
вычертил, вслед Галилею,
да не судимую суть.

И, Амадею вдогонку,
выдохнул тот же завет:
утренний, словно ребёнку,
миру и городу – свет.

Так и дышать бы по-русски,
как по-тевтонски писал,
чешский, швейцарский ли, прусский
баловень и маргинал.

Так и крепить бы по-свойски
эту вселенскую связь,
гибели подлой геройской
в поле меж строк не боясь...

Святой Андрей

Того ж, кто боли боль, исполняясь Песни Песней,
доверяясь Книге книг, в слога запеленал,
того в убитый лоб я целовал: "Воскресни!
Зане велик твой вдох, а выдох мира мал:"

Того, кто травостой всерусского погоста,
весь клевер и осот, сметал в один омёт,
того спросил бы я, до основанья просто:
"Когда-то же придёт? Неужто не придёт?"

В сих топях на крови, в беспутице бескрайней,
коль примет муки град, не опустясь на дно, -
лишь оттого, что в нём был смертник, равный тайне,
кому весь котлован закрыть собой дано:

Я знаю, что Господь не ради гиблых стонов,
не ради казней всех простит срамную Русь,
но ради трёх святых: Из них Андрей Платонов
есть первый.
Вслед за ним – считать я не берусь.

Пушкин, Библия, Данте в тисненье,
Шекспир, Достоевский -
вот весь скарб, что возила с собою
Ахматова Анна.
Как по-бабьи бы ни причитала,
по-царски, по-детски -
в целом молвлено о шестикрылии
духа и сана.

Отразятся в стекле,
уходя по английскому чину:
Гумилёв, Мандельштам и опять
Гумилёв – каторжанин:
И родня по-над Горенко сгорбится -
горе, кручина,
как склонялся над звонким арапом
охрипший Державин.

К ним из списков расстрельных,
кто ряда не выдал живого:
"Пушкин, Библия, Данте:" и далее -
там же, по тексту,
вдоль того же пунктира
блаженное тянется слово -
гробовой поцелуй Магдалины,
Господней невесты:
Речь идёт о бессмертии света.
Ведь непокаянно
зверем-цезарем взыскан
кровящий доныне динарий.
Пушкин, Данте,
всея бездорожия русского Анна,
Гумилёв убиенный и Лев,
рудников пассьонарий...

То корили Серебряным веком,
то железным бодрили копьём.
Нелегко быть простым человеком,
умещая в зрачке окоём.

Ведь всерьёз, по небесному счёту,
напряженье всей страсти земной
не вольно изменить ни на йоту
диаграмму светил надо мной.

За три короба лживого рвенья
утверждён на дворе неолит.
Отче строгий, Ты – выше презренья,
вынь из глаз моих слабости стыд!

Ибо как мне пред полуживыми
лепетать о гармонии впредь?
Как Медведицы млечное вымя
сквозь арктический панцирь согреть?

Рыба

Языческих примет нахваливать не буду,
но кем-то полдень мой столь щедро освещён,
что "здравствуй" молвил мне брат Господа, Иуда,
запив глотком воды тождественность имён.

Ведь тот, Искариот, скрипел за кадром тусклым,
за рыбьим пузырём, оконною слюдой:
Но трудно родники рекли иссохшим руслам,
что не устанут быть единою водой,

что будет полон струй источник Иордана
средь спёкшихся песков и жарко-рыжих глин:
Там окунул чело в купель я покаянно
и не хотел отнять от той воды седин.

И рыба подплыла, в уста поцеловала.
Тишайшим серебром сверкнули крышки жабр.
И влажное лицо я поднял – всё молчало,
лишь в мокрые глаза дышали мирт и лавр.