У Анютиной соседки по палате Антонины Фёдоровны до больницы было необычное занятие: она жалела и подкармливала пупырей.
Вы подумали, что это такие забавные зверьки, вроде кроликов или хомячков? Вот и Анютка удивилась, что не слыхала о них раньше. А всякий раз, когда эта широкоскулая девчушка из вологодской глубинки чему-то удивлялась, она приподымала свои соболиные бровки и восклицала: "Вока!", что было, видимо, чем-то средним между "Эка!" и "Вот как?".
Но оказалось, что пупыри — это люди. Нет, не бомжи. Скорее, что-то вроде больших гномов. Любят лакомства, особенно домашненькое, очень добрые, привязчивые. Легко идут на контакт, невозможно доверчивые, а едят — так просто с руки.
Началось всё с того, что Антонине Фёдоровне не давали полновесную пенсию. Что-то там в документах оказалось напутано. Пришлось бывшей учительнице начальных классов отправляться по всем этим чиновничьим кабинетам, по этому жуткому кругу от одного акакия акакиевича к другому.
Ничего, конечно, она не добилась. То есть убалтывать-то её убалтывали, а дело не сдвигалось ни на йоту. Но тут Антонина Фёдоровна поймала себя на том, что ей всё равно хочется ходить по этим казённым комнатам. И шут с ней, с пенсией. Потому как, может, даже важнее для одинокой пожилой женщины оказалось само участливое человеческое внимание.
Попробуйте-ка в большом городе заговорить о своих бедах с каким-нибудь прохожим. А чиновник — он не отвернётся. Работа у него такая. А уж если принесёшь с собой чего вкусненького — и вовсе растает.
Поначалу эти визиты привносили хоть какое-то разнообразие в жизнь Антонины Фёдоровны, казавшуюся такой пустой после выхода на пенсию. Ни кошечку, ни даже цветок в горшочке завести она не решалась, так как в любое время приходилось ей быть готовой снова и снова ложиться в больницу.
Пупыри же были в этом смысле неприхотливы, ибо находились, образно говоря, на самопрокорме. И только ближе к праздникам Антонина Фёдоровна становилась к плите и, налепив домашних пирожков да ватрушек, отправлялась в путь.
Управа, собес, ЖЭК, пенсионный фонд, гороно… Со временем этих самых пупырей набралось у неё аж восемь душ. "Тёть Тонь, а чего ты их пупырями зовёшь?" — полюбопытствовала однажды Анютка. "А кто его знает, дочка, — немного легкомысленно отвечала пожилая женщина. — Как-то так на сердце легло…"
Не сразу, но пришла Антонина к удивительному наблюдению, что все эти чиновники по жизни не очень счастливые люди. И всё оттого, что лишены они нашего бескорыстного отношения. А что чёрствые они бывают или алчные, так это сами мы их и испортили. Хотя Антонина Фёдоровна точно знала: в большинстве своём всё равно они более чуткие, чем остальные.
В последние деньки, когда Антонина вставать уже почти перестала, всё переживала она, что пупыри её останутся на свете одни-одинёшеньки. Уж неведомо, как эти люди узнали о её недуге, только стали они то по одному, то по двое-трое приходить к их старому больничному корпусу, прозванному в народе Капитолием. Они стояли внизу под окнами и махали руками, что-то крича. Но форточку доктор Лев Геннадьевич, похожий на седую цаплю, открывать не разрешал, а без этого слышно с улицы ничего не было.
Антонина прогоняла пупырей жестами, но они не уходили и дотемна только пританцовывали между сугробами.
— Это кто, Фёдоровна? — спрашивали сёстры, поглядывая на улицу у Антонины из-за плеча.
— Это мои друзья, — с гордостью отвечала она, и измученное лицо её впервые за многие дни освещалось улыбкой.
Анюта заметила, что чаще других приходил высокий полноватый мужчина лет пятидесяти в пальто с каракулевым воротником и такой же шапке пирожком. Это был Дмитрий Емельянович из управы. Только Антонине Фёдоровне он под большим секретом доверил своё главное жизненное кредо, сформулированное ещё в одиннадцать лет: "Слушаться старших и копить деньги".
Дмитрий Емельянович оказался очень смешной: всё рисовал какие-то узоры на снегу, корчил рожи. Даже пытался танцевать. Антонина Фёдоровна ничего не понимала, но тоже махала ему в ответ. Иногда он украдкой отворачивался и смахивал невидимую слезу. Анюта поняла, что он всё знал.
Старая учительница постеснялась признаться Анютке, что пупырями, как называли на местном наречии целлулоидных голышей, этих самых замечательных Барби её предвоенного детства, она любовно звала своих птенцов, свой самый первый выпуск.
Спустя много-много лет, общаясь уже с пупырями нынешними, она прочтёт у писателя Шекли историю о том, как граждане некой придуманной страны получили возможность лишать неугодных чиновников жизни. Эта сказка почему-то заставит её разволноваться.
К этому времени Антонина Фёдоровна уже будет знать, что детство и юность не уходят от человека бесследно, что они продолжают сосуществовать с его зрелостью, а затем и старостью. И Антонина каким-то своим особым внутренним зрением будет с каждым днём всё ближе узнавать в этих застёгнутых на все пуговицы манекенах своих прежних малышей — любознательных, ласковых, непоседливых. Она отчётливо увидит их тонкие шейки, их горящие глаза, их руки, тянущиеся с парт, услышит их звонкие голоса, будто и сегодня разносящиеся по коридорам окраинной деревянной школки, где она начинала…
В её последнюю ночь Анюта слышала, как Антонина Фёдоровна, прикрывшись одеялом, что-то бормотала, всхлипывая; девушка разобрала только: "Простите… простите меня…" Под утро она ушла — так же несуетно, как и жила эти последние годы. В рукавчике её любимой вязаной кофты потом нашли записку, которую она давно уже накарябала затупившимся карандашом: "АНЮТКА, ВОЗЬМИ МОИХ ПУПЫРЕЙ". А дарственную на свою квартирку в старой хрущобе, как оказалось, она оформила ещё раньше…
