Сама жизнь

На кухне в Литве

Много раз я писала о том, как архиепископ (позже — кардинал) Сладкявичюс спокойно сказал в октябре 1983 года, что "это" вот-вот кончится. Кажется, я не писала, что друг его, отец Станислав, восклицал по поводу "этого": "Какая демонизация, ах, какая демонизация!" После поездки к владыке Викентию, а если хотите — монсиньору Винцентасу, я посмела мечтать о сравнительно сносной жизни. Дальше франкистской Испании, которую я знала хорошо, мои мечты не заходили. Сидя на кухне с отцом Домиником или молодыми литовскими диссидентами, я расписывала им радости авторитарного режима.

Соглашались со мной туго. Приходилось всё точнее показывать, что самый противный авторитаризм лучше самого разлезшегося тоталитаризма — хотя бы на Богово не покушается.

Сейчас даже моим ровесникам кажется, что при Брежневе было очень мило. О, нет! Если забыть очереди, грязь и хамство в больницах (куда без взятки и не клали), злобу, подозрительность, страхи и многое другое, вспомним хотя бы, что к тому времени перемёрли почти все приличные люди. За 60-е годы окончательно исчезли простейшие нравственные правила. Мне скажут, что это — плод той относительной свободы, и ошибутся: они успешно исчезали уже в конце сороковых, по мере вымирания самых обычных для "мирного времени" людей. Заметим, что "мирным" называли "царское" время очень многие, но именно это постепенно убывало.

К 1970-м процесс почти завершился. Борьба против режима прекрасно уживалась с культом оборотистости; а категоричность, побочный продукт порядочности, утратила прежние обертона, превращаясь всё чаще в простую злобу. Противостояние аномии [1] стало таким же трудным, как теперь. Среди самых-самых "своих" его не поддерживали и не понимали.

Кто-то это помнит, кто-то — забыл. Сейчас приходится строить даже не на болоте и не на воде, а в пустоте. Но и тогда было так же. Даже обращение к Богу далеко не всегда возвращало былые запреты. Слишком часто их заменяли мелкие ритуальные табу или, что ещё проще, суровость к другим, не к себе. Только что позвонила старая подруга и спросила, среди прочего, когда, скажем так, интеллектуалы стали не менее бойкими, чем их необразованные собратья. Видимо, в шестидесятых.

Кроме вымывания запретов этому способствовал и обновлённый коллективизм костров, бардов, даже протодиссидентских кухонь. Правда, может быть, сам он — плод "вымывания"; не знаю. Точно помню одно: вернувшись из Литвы в конце 1969 года, я попала в философскую энциклопедию. И вот, участники того самого V тома, где были Франциск, Фома, Тереза, христианство, проходили без очереди в столовой и, победно подмигнув, брали засохший салат. Конечно, автор "Фомы" и "Франциска" так не делал, он-то сохранял повадки "мирного времени"; но его очень удивляли упомянутые действия. Помню, он (то есть Сергей Сергеевич Аверинцев) жалобно говорил мне, что один из наших философов, читавший совсем уж непонятные книги, "не ведает об иерархии".

К чему я всё это вспомнила? Наверное, к тому, чтобы благодарить Бога за внешние свободы, которые намного превосходят то, о чём мы едва смели мечтать. Что же до свободы внутренней, мало кто к ней готов, но это — другая тема.

Теперь же и здесь скажу немного о замечании Маггриджа. Когда мы рассказываем, как приезжал в Литву отец Евгений Гейнрихс, и покупал жареных кур, и называл нашу трапезу на кухне "курариумом", кажется, что было очень уютно. Может, и было, но не дай никому Бог такого уюта. Я переводила тогда "Мерзейшую мощь", где Льюис говорит, что достаточно кормить зверей и просто жить в усадьбе Сэнт-Энн, чтобы мерзкий институт (ГНИИЛИ) в конце концов рухнул. Переводя это и читая, мы снова надеялись и всё-таки очень удивились, когда он рухнул.

Наконец, Честертон предлагает выражать "молчания мятежом" "презренье Божье к власти земной"; при выносимых режимах это возможно, а при невыносимых — нет, что бы ни казалось тем, кто при них не жил.

Покойный магистр

Году в 1970-м, а скорее — в начале 1971-го отец Александр спросил, не напишу ли я "магистерку". Гордо отказаться мешала простая деликатность; как-никак, самые достойные пастыри именно этим способом кормили свою семью (писал ли их сам о. А., я не знаю). Я проболботала что-то вроде согласия, решив про себя посоветоваться с дотошными католиками. Вот она, reservatio mentalis [2], за которую Чарльз Кингсли бранил кардинала Ньюмена! [3]

Естественно, почти сразу я оказалась у отца Станислава, не столько дотошного, сколько серафического, как и подобает францисканцу. Поахав и, может быть, воскликнув по своему обыкновению: "Слава Иисусу Христу!", он ответил, что писать можно, даже нужно, поскольку:

1) будет честная работа о католичестве (замечу, что предложенная тема касалась энциклики Пия Х);

2) работа — анонимная, что полезно для души;

3) я помогу человеку, с которого Бог не спросит, раз он такой простодушный;

4) наконец, я немного раскручусь с деньгами, что тоже полезно, т. к. у меня есть дети и кот.

Ободрившись, я стала писать, конечно — уже в Москве. Многих книг в городе не было, приходилось ездить в Лавру. Заметим, что все они были на иностранных языках, которых простодушный соискатель не знал. Материал оказался очень интересным, мало того — душеполезным мне, либералу (хотя и мракобесу). Гонимые модернисты получались не такими уж правильными, что, собственно говоря, я могла предугадать. Чтобы нагнать страниц и для собственной радости я щедро цитировала Ньюмена, которым мы (Муравьёв, Аверинцев, Шрейдер) увлекались во второй половине 1960-х.

Зима кончилась, шли недели поста, я ездила к преподобному Сергию. На столе у меня лежало изображение св. Пия с алым кусочком его мантии. Лежит оно и сейчас, правда — с другими образками, в столике, но кусочек сам собой исчез.

После Пасхи состоялась защита. Знакомые из Лавры ехидно сообщили, что соискатель спутал Ньюмена с Ньютоном, а "английский" прочитал как "антийский" и расшифровал как "антиохийский". Степень он получил; уехал туда, где она требовалась, и вскоре скончался.

Появилось и пятое оправдание — заплатил он ровно в 10 раз меньше, чем обещал. Отец Станислав искренне радовался. Отец Александр при случае называл меня "покойным магистром". Позже в библиотеке был пожар, и диссертация сгорела.

Плохие люди

Одна аспирантка занималась творчеством одного деятеля искусств (какие нелепые слова! Видимо, пристойных для этого — нет и быть не может). Итак, занималась и ходила к его вдове. Когда они разбирали фотографии, те были какие-то странные, и вдова объяснила: "Плохим людям я выколола глаза".

Такую простоту души встречаешь редко. Однако само явление вполне привычное. Сколько входит в него! Говорящий уверен, что он точно определяет, кто плох, и что сам он — хорош. Словно Бог или ангел, он видит всех сверху и обладает полной безгрешностью. Поскольку ему обычно попадаются не фотографии, а живые люди, он успешно порождает новое и новое зло.

Если, в отличие от той вдовы, он ещё и ходит в церковь, он спокойно повторяет слова святых и Евангелия. Помню, как одна женщина, объяснив, что злу потворствовать нельзя, мало того — что отец Александр учил её тут же наказывать, через полчаса дала мне выписку из Малой Терезы, где та повторяла безумный трюизм об ужасе перед грехом и жалости к грешнику.

Видимо, лучше сказать именно "ужас" и "жалость", а то под "любовью" мы понимаем что угодно. Как-то отец Евгений Гейнрихс горестно припомнил в этой связи мерзкие советские слова "мера суровой доброты". А его собрат по Ордену проповедников, значительно более наивный, искренне заверял, что костры являли особенно пылкую любовь к сжигаемым. Поверьте, так он и говорил. При нём сказали: "Если инквизитор добрый…" — и он воскликнул: "Он всегда добр!", а потом развил эту мысль.

Ну, хватит. Маляр есть маляр (о нём я как-то писала). Одним всё ясно; другие в лучшем случае — возмутятся, в худшем — решат, что они сами так думают. Важно другое: сейчас позвонила эта самая аспирантка, которая, кстати сказать, давно стала доктором соответствующих наук.

Человек и компьютер

Наверное, лучше всех написала о прощении Дороти Сэйерс. Каждый желающий может прочитать эту статью в сборнике "Создатель здания". Однако пишет она о прощении, объясняя современным людям то, что есть и в Евангелии, и у Отцов Церкви. На самом же деле, в жизни, с прощением часто путают то, что связано с ним в лучшем случае косвенно.

Многим из нас случалось попадать в положения, от которых сломался бы самый умелый компьютер. Перед нами ставят поистине невыполнимые задачи, скажем — предъявляют два противоречащих друг другу требования. Помню, один замечательный священник печально вспоминал о том, как это делала староста. Другой, уже католический, тоже замечательный, не знал, как быть в таких случаях, и смиренно советовал "брать ручки на себя". Ни о каком "прощении" речи не было, это — совсем из другой области.

Помню и то, как я, пыхтя и плача, прибежала на собрание одной общины, и вот так меня сокрушённо укоряли, прибавляя: "Мы никого не судим". При чём тут суд? Можно что-то посоветовать — молиться, "брать ручки", — но о суде и речи нету. Хорошо просто посочувствовать, но именно этого мы не умеем, предпочитая "уксус на рану". Слова эти — из Притчей, и для крепости советую поискать их самим.

Поверьте, прощение здесь ни при чём, и "тест" — исключительно простой. Неразрешимые задания исчезли; тут и смотрим, рады ли мы или у нас остались дурные чувства. Не "память", куда её денешь, а именно чувства, злоба, не дай Господь — "праведная". Такая проверка нужна нам всем. Неужели у кого-то не бывало рядом женщин, которые сердились на любое их слово и действие? Неужели кого-то когда-то не гоняли взад-вперёд? Неужели не ругали, если он (она) молчит, и ругали ещё больше при любом ответе?

Но если вы мгновенно отходите при мало-мальски добром слове, опасности нет. Что бывает, если наш тренажёр [4] заметит, что он нас мучил, описывать не стану, это уже райское блаженство. Часто кажется, что такого не бывает. Бывает, как ни странно, хотя приходится очень долго ждать.

Сейчас мне скажут, что жаловаться нельзя. Отвечу опять: поверьте, все жалуются. Горько сетует Сам Христос, и не только над спящими апостолами. Отец Браун говорит: "Все мы жалуемся <…> А вот тот, кто жалуется, что никогда не жалуется, это чёрт знает что. Да, именно чёрт. Разве кичение своей стойкостью — не самая суть сатанизма?"

Чтобы очертить всё это чётче, стоит различать истинную боль и злую досаду. Кроме того, совсем не жаловаться полезно, когда пытаешься сломить неподдающееся своеволие. Тогда и не жалуйся (временно); но других этому не учи. Ты не знаешь меры их страданий и их сил. "Полианна" всё-таки раздражает именно потому, что и героиня, и автор вроде бы об этом забыли.

Свойства газообразных тел

Начну, конечно, с притчи. Когда мы жили в Литве во второй раз (1979–1984) и номинально старшей была я, у нас был туалетный столик или, если хотите, шкафик. Уточню сразу: речь пойдёт не о столиках и шкафиках моей бабушки, а о предмете, который оставила прежняя хозяйка (жена впавшего в детство латышского стрелка, о котором надо написать особо). Итак, стоял предмет с двумя полочками. Были и шкафы — простой, стенной, ещё какой-то. Было что-то вроде аптечки.

Сперва бельё лежало в шкафу, лекарства находились в аптечке. Потом она для чего-то понадобилась, и лекарства перенесли в упомянутый предмет. А ещё позже (hear, hear!) туда же переместилось бельё одного из членов семьи. Заметьте, их было трое, причём один, Томас, жил в Москве. Правда, его заменял отец Доминик, но ему отошёл просторнейший шкаф. В предмете же, на дне, лежало бельё, а на полках стояли лекарства.

Переходим к толкованию, никак не аллегорическому. Если не красить белый столб, он скоро станет чёрным. Сказал это Честертон; однако можно применить его слова к любой борьбе с энтропией. Наверное, мы нередко говорили о том, что растения творят из хаоса космос на свой лад, животные — на свой, а человек — на свой, самый высший. Представьте, что нам поручено творить бОльшую красоту, чем у флоры и фауны, — не искусством, а каждосекундными действиями.

Самый простой вид такой борьбы — обыкновенная уборка. А вот и другой, соседний или производный, — укладывать, умещать, занимать как можно меньше места. Иначе всё, что только есть в доме, займёт пространство без остатка. Вот вам и свойства газообразных тел.

Особенно приятно и полезно то, что какой-то там закон термодинамики неотделим от простого себялюбия, несчитания с другими, а заодно и с Творцом. Вот вам и падший мир.

Виктория

Летом 1994 года я шла по Пречистенке к Зубовской площади. Вдруг слева от меня раздалось истошное мяуканье. Сбоку была стена, больше ничего. Остановившись, я через несколько минут догадалась, что кошка застряла в водосточной трубе.

Мобильников тогда не было, и я, покинув кошку, заметалась в поисках автомата. Найдя его, я позвонила Котрелёвым, которые живут у Смоленской площади. Дома был их сын Федя. Он тут же побежал к нам. Потом мы вошли в дом (кодов тоже не было) и открыли окно на площадке между первым и вторым этажами. За ним оказалась труба, по которой Федя полез. Добравшись до кошки, он сломал трубу, а сам то ли спрыгнул на улицу, то ли вернулся на площадку с криком "Виктория!". Скорее всё-таки спрыгнул, потому что вытряхнутую кошку я помню уже на тротуаре.

Федя побежал в магазин и принёс ей поесть. Мы, все трое, ликовали. Передать не могу, какая царила радость.

Через несколько дней Федя, тогда — студент классического отделения, уехал в Грецию, зачем-то прихватив пистолет своего деда или прадеда, сербского офицера. На границе Федю задержали и посадили в тюрьму, где он и пробыл до именин своей матери, Татьяны, то есть примерно полгода. Бессмыслицу обвинений и хлопот я описать не берусь.

Вернувшись, он женился. Теперь у них шестеро детей. В начале июня 2005 года Федю рукоположили в дьяконы, и мы ждём, когда он станет священником. Живёт он уже не на Арбате — там остались брат и родители, а у Красных ворот.