Странная мода
Если за полвека представления о нормальной семье столь очевидно (и по последствиям – страшно) шатнулись в одну сторону, то неужто нельзя привлекательно для людей описать возможность разворота? Если речь идет о желаниях и соображениях людей – значит, мы говорим не об "объективной реальности" и не о непреодолимой природной силе.
Убыль населения России – миллион человек в год. Абортов в год совершается в стране два миллиона. Если бы число абортов снизилось вдвое – уже падение было бы остановлено. Для этого достаточно убрать из больниц террористов в белых халатах. Что же это за странная мода завелась на Руси – врачи отговаривают женщин от родов, запугивают рождением урода и инвалидностью в случае продолжения беременности! Уже сама по себе такая угроза есть причинение вреда здоровью и женщины, и носимого ею малыша.
Такие угрозы должны быть фиксируемы и наказуемы. Если врач считает целесообразным прерывание беременности, а женщина отказывается – об этом должна быть сделана запись в личном деле врача. Если беременность и роды прошли успешно – и об этом в деле врача делается запись, а он предупреждается о неполном служебном соответствии. Повторение подобного случая должно приводить к увольнению. Повторение такой же истории на новом рабочем месте – к аннулированию диплома и лицензии врача.
Зародыш – тоже человек
А еще в распоряжении государства есть телевидение и школа...
А еще в России есть Православная церковь.
Упоминание о ней здесь вполне уместно по той причине, что к концу XXI века атеистов вообще в стране не останется. Они, оказывается, размножаться не умеют. Тупиковая ветвь эволюции. Дарвин с того света будет показывать на неухоженную могилу последнего бездетного атеиста как на очевидное доказательство правоты своей теории.
На общем печальном фоне вымирания есть все же точки роста. Многодетные семьи есть у бомжей и религиозных фанатиков. У бомжей потому, что им все "фиолетово". У религиозных людей потому, что им внушили, что зародыш тоже человек и убивать его грешно.
Слово "фанатик" здесь не ругательство, а признание факта. "Фанатик" – слово чисто вкусовое: фанатик тот, кто относится к религии чуть серьезнее, чем я сам. Люди, всерьез относящиеся к церковным заповедям, в глазах своих соседей – фанатики. Да и в самом деле нужно фанатично верить, чтобы послушать советы духовника: "Ну и что, что ты разлюбил свою жену? Не смей разводиться, оставайся с ней и с детьми!.. Ну и что, что врачи угрожают? А ты не убивай малыша, выноси его, дай ему шанс, а мы за тебя молиться будем!"
И хотя сказал Путин на Афоне, что в России 120 миллионов православных христиан, но людей, способных принять такие слова священника, в России не больше пяти процентов.
Для того чтобы принять еще одного ребенка в свой дом, нужна немалая решимость. Нужна сверхмотивация. А мир сверхмотивации – это мир сверхценностей, то есть мир религии. Причем не "религиозной культуры", а именно религии. Религиозная жизнь предполагает не просто "знание о" вере и обрядах, а прямое личностное проецирование узнанных канонов в свою жизнь, решимость открыть свою жизнь для суда со стороны религиозных заповедей. И вот обнажается парадокс: именно фанатики (в переводе с греческого -смертники) сегодня – источник жизни.
Но и среди действительно религиозных людей большинство не имеют ни малейшего шанса услышать такие советы из уст священника по причине своего возраста, давно уже сделавшего неактуальными проблему абортов и контрацепции... Обращаться к нашим бабушкам с проповедью о вреде абортов немножко поздновато. Обращаться надо к молодым.
Однако обращаться к тем, кто заведомо находится вне пределов слышимости, вполне бессмысленно. Если молодые люди находятся вне Церкви, наши обычные проповеди, столь уместные под сводами наших древних храмов и в окружении наших традиционных прихожан, до них ну никак не долетят, а значит, и ни в чем не убедят. Значит, люди Церкви после молитвы с бабушками должны пойти в места обитания молодежи для разговора с ней.
По пути этого миссионерского исхода можно не менять одежду. Уж точно не надо менять саму веру. Но вот сменить язык разговора о вере придется. И еще придется сменить тему разговора. С прихожанами можно говорить "о смысле сегодняшнего нашего праздника". С нецерковной молодежью придется говорить об ином. Единственно допустимый здесь предмет разговора: "наш взгляд на ваши проблемы". И еще придется идти на "уступки": перестать ругаться с молодежью из-за ее стиля жизни и речи, из-за джинсов и рок-музыки.
Аллергия предсказуема
Все это очевидно. Все это много раз сказано даже с патриаршей кафедры. Но осталось сказать еще одно: в церковной среде слишком много людей, которые резко против такого рода перемены. Прежде чем менять молодежную бездетную моду, придется церковным миссионерам изменить парочку черт в самой церковной среде – изжить нашу неулыбчивость и пугливость (и порожденную этой пугливостью готовность осуждать).
Во-первых, это нужно потому, что звать молодежь присоединиться к людям, которые передвигаюся по городу испуганными межхрамовыми перебежками, просто невозможно. Пока сами православные не научатся вновь радоваться своей вере, пока из-под платочков (которые когда-то были белые, а сейчас все больше темные) будут смотреть не ласковые, а угрюмые глаза, миссионера могут ждать лишь редкие удачи.
Во-вторых, в самой Церкви отношение к неизбежным странностям миссионерского поведения должно стать более терпимым.
Кто такой миссионер? Вот я ощущаю себя переводчиком Есенина с русского на украинский. Понятно, что любой русский читатель изумленными глазами будет смотреть на об-мов-ленного Есенина, и смех будет чередоваться с возмущением. Перевод Есенина на английский или финский не вызовет такой реакции: тут уж заранее понятно, что язык чужой и со своим грамматическим уставом лезть в него не след. А украинский – он же, в общем, тоже свой, родной и вроде как понятный. И слова в нем такие похожие... Так и тянет их переправить на "правильный", москальский лад. Впрочем, и украинцу, редко говорящему по-русски, наша речь тоже порою кажется диковатой.
Неудобства, создаваемые родством языков, хорошо видны на сербском примере: в былые времена советских туристов, вырвавшихся в Югославию, немало радовали ненаглядно-агитационные лозунги, откровенно утверждавшие: "Маршал Тито – наш понос!" Переводчики поясняли, что знакомое русским слово на их языке означает "слава" (и доверительно сообщали, что то явление, что обозначается им в русской речи, по-сербски именуется совсем иначе -"пролив").
Вот так и церковному человеку, слушающему переклад церковных верований на язык светской современной культуры (в том числе и студенческой) бывает не по себе. Аллергия понятна и предсказуема. Но у христиан столь же предсказуемой должна бы быть еще и понимающая терпимость. Хотя бы к своим единоверцам. Хотя бы к проповедникам своей веры.
Тут приходится признать, что законы возрастной психологии не останавливают своего давления на церковном пороге. Старый что малый. Четырехлетние малыши бывают требовательно-консервативны. Если вы в сто первый раз читаете мальцу сказку и решили побыстрей прийти к финалу, выпустили одну фразу или малость поразнообразили ее, юный инквизитор поднимает бурю протестов. Малыша радует знакомая реальность, в которой он ощущает себя как в подвластной и домашней безопасности.
Вот так и наши прихожаночки хорошей считают ту проповедь, в которой они не услышали ничего нового. Если рассказ об одном и том же празднике повторяется из года в год – значит, все правильно, ничего не изменилось, это наша узнаваемая вера, да и мы сами почти что доктора богословия: все-то мы уже знаем... Если же проповедник приводит к традиционному выводу, но нетрадиционным путем, он подпадает под подозрение.
Новизна радует молодого человека и пугает пожилого. Молодой человек всюду видит возможности, а взрослый – опасности. Молодой ставит вопрос: "Что я могу сделать?" Пожилой, уже много раз побывавший жертвой исторического прогресса, спрашивает: "А что со мной могут сделать?" Вот появилась новая дырка в заборе. Реакция молодого человека: "Интересно, что там, пойду, посмотрю". Реакция пожилого человека: "Ой, перейду-ка я на другую сторону улицы, мало ли что тут может выскочить на меня"... Так и в церковной среде. Вместо молодого миссионерского дерзновения – бабушкины страхи. Молодой ставит вопрос: "Как сделать?", пожилой -"Как бы чего не сделать, не нарушить!"
Оттого и получается, что любимый внутрицерковный проповедник бывает абсолютно непонятен и неприемлем для аудитории светской. И наоборот – миссионеры вызывают аллергическую реакцию у традиционных прихожан...
Не меч, а лень
Они защитили Церковь в пору гонений (впрочем, не столько они, сколько подобные им: нынешние церковные бабушки в большинстве своем еще пятнадцать лет назад были вдали от Церкви). Но теперь надо просить их о еще одной жертве: о ненавязчивости. Веру Церкви, ее молитву, ее стиль благочестия, ее язык молитвы и ее календарь никто не собирается трогать. Но вне храма, в прихрамовом дворике", в пространстве контактов Церкви и светской культуры надо увидеть пространство для поиска, экспериментов и ошибок.
Здесь и должно сказать свое слово среднее поколение: поколение священников и епископов. Им придется сделать выбор – будут ли они переубеждать традиционных прихожан и поддерживать миссионеров, или же будут сами передавать бабушкины пересуды с монастыря на приход, с листовки в газету.
Три мощных антимиссионерских предрассудка живут в духовенстве: "На наш век бабушек хватит!"; "Кого надо – Господь сам приведет!"; "Надо быть проще!" Да уж что может быть проще типического диалога "пастыря" и паствы: "С праздничком, православные! – Спаси Господи, батюшка!" Хуже такого безъязычия горе-проповедника разве что энтузиазм полицейски-насаждаемой обязательной веры. Вот между этими харибдами и торит свой путь миссионер...
Когда-то отсутствие миссионерского беспокойства у православных иерархов уже подставило великую империю. Смерть Византии от исламского меча – расплата за миссионерскую леность. Столетиями арабские племена кочевали у границ Римской (Византийской) империи, платили ей дань, воевали за ее интересы. Но не посылала имперская церковь к арабам своих миссионеров, не пробовала перевести свою веру на арабский язык. А "варвары" оказались поразительно отзывчивы и талантливы в религиозном отношении. И когда появился среди них пророк-харизматик, они повернули свои сердца к его слову, а своих коней – туда, куда указывал его меч.
Сегодня не меч, а лень угрожает остаткам иной, некогда тоже православной империи. Лень работать ("Пусть уж таджики пашут!"). Лень растить детей. Лень понудить себя проявить терпимость к молодежному стилю жизни, к молодежной культуре, повернуться к своим же детям со словом о душе и о Евангелии.
В конце XIX века человек по имени Николай, с фамилией Касаткин стал основателем Японской православной церкви, а значит, новым "святителем Николаем". И вот в его дневниках из года в год звучали горькие нотки: "О, как больно, как горько иной раз душе за наше любезное Православие! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, не способный проникнуться Духом Христовым?.. Мне грустно-грустно было, что до сих пор из Лавры и Москвы нет тружеников для миссии... Недаром такая грусть одиночества; знать, с нею мне и в могилу лечь придется – не даст Бог утешения видеть выходящими на поле Христово православных миссионеров... Должно быть, еще чрез тысячу лет и в Православной Церкви появится сколько-нибудь подобной живости. А теперь она – птица об одном крыле".
Тысяча лет еще не прошла. Но уже спустя сто лет стало понятно, что в миссионерах Россия нуждается больше, чем Япония.
Боль умирающего народа
Сухие крестообразные линии демографических графиков неумолимо говорят: пришло время расставаться с обыкновением видеть в бабушках предмет традиционной, главной и почти исключительной церковной заботы.
Если это обыкновение не будет отложено, причем не когда-нибудь, а в ближайшие десять лет, то будущие авторы "Заката и падения Российской империи" будут иметь право сказать о преступлении русской церкви перед русским народом. "Не поняли русские священники боли своего умирающего народа. Не заметили его умирания. Не смогли найти ни слов, ни аргументов. Не пожелали выйти из привычных и потому комфортных образцов и клише".
И немногочисленные русские священники той поры (еще и нерожденные ныне), читая такие слова историков (тоже еще ныне нерожденных), будут недоумевать: "А что, разве могло быть иначе?" Да, могло. Было время, когда у русских еще были дети. Было время, когда хотя бы некоторые священники пробовали говорить с детьми не на "церковно-китайском" языке. Было время, когда патриарх Русской церкви призывал к тому, чтобы Церковь стала многоязыкой и могла находить общий язык и с бабушками, и с их внуками. Но что-то не сработало... Государство отошло в сторонку. Организационные и финансовые ресурсы Церкви обошли своими потоками те делянки, где работали миссионеры. Епископы не прикрикнули на сплетников, косящихся на миссионеров... В итоге все осталось по-прежнему. Парус не поменяли. И прямой курс привел к рифам, которые нельзя было не заметить, но лень было обходить...
"Помни последняя своя -и во век не согрешишь" -есть такая церковно-славянская поговорка. Memento more. Помни о смерти.
Память о возможной скорой и математически предсказуемой смерти русского народа и России должна стать политическим, образовательным и богословским императивом, определяющим экономическую, военную, школьную, культурную и миссионерскую политику. Это то "сбережение народа", о котором давно уже говорит Солженицын. Он ведь тоже миссионер.
30.11.2005
Источник: Литературная газета
