Светопреставление

В девятом классе у моей души — Музыки объявилась соперница. Медицина! Она тоже была делом ангельским, не зря же нам выдали белые халаты и косынки, а горбатенькому Ванечке Быстрову аж накрахмаленную пилотку. Музыка и медицина, сёстры-соперницы, как мы с Иркой. Общего, и правда, было у них много. Во-первых, коротко (до мяса!) остриженные ногти. Во-вторых, язык: итальянский — это сын латыни. Os occipitale, os frontale!.. Я заучивала латинские названия костей как стихи. А ещё был роскошный анатомический атлас, этакая партитура для посвящённых: вот сердце, оно же душа, оно же ритм-ударник; послушные ему, раздуваются серебряные бронхи духовых; всю ткань проницают скрипичные нервы; а на задворках, сыто свернувшись, урчат контрабасы и тубы.

Такой вот подарок, именуемый "производственным обучением", преподнёс нам более сорока лет назад Н. С. Хрущёв. В нашей средней, отныне одиннадцатилетней школе города Пыталова Псковской области девочкам-девятиклассницам вменено было быть медсёстрами детсадов, а мальчикам — само собой, шофёрами. И только наш смиренный мальчик-с-пальчик, горбун Ванечка Быстров отправился с нами в медицину.

Я влюбилась в медицину ещё и прикидочно-рассудительно. Кроме младшей моей сестры Ирины (минус четыре года) у меня был старший брат Герман (плюс девять лет), аспирант-физик Ленинградского университета и жених № 1 не только в Ленинграде, но и во всём нашем Пыталовском районе. Я ревниво подбирала ему невест, а они подлизывались изо всех сил: "Ой, Танечка, как ты хорошо играешь на пианино! А "Беса ме мучо" можешь?.."

И тут вдруг у нас в школе объявляются две незамужние медички, обе Ивановны, Маргарита и Элеонора. Первую мы прозвали Тинктурой.

— Девочки, давайте выпишем самый простой рецепт. Эр пэ, то есть сокращённое "рецепе". Далее: ти-инкту-ура валери-и-ане… да, можно печатно. Далее: да си-игна, всё с новой строки, 25 капель, знак умножения, на стакан воды.

И так она это пропевала сладко, уютно-женственно, что хотелось бросить все музыки, все науки и, нанюхавшись пробочки от этой самой тинктуры, впасть в кошачий транс. Учительница была вся беленькая, завитая, с ямочкой на щеке, невысокая и слегка полненькая, как пузырёк с борным спиртом, но даже в морозы ходила эффектно-простоволосо, чему я немедленно (тайком от мамы) стала подражать.

И всё же душистая фармакология скоро мне надоела. Все эти табулетти, солюцио, суппозитории… Будто на полочках этюды Черни под редакцией Гермера. И я была рада, когда у Тинктуры объявился жених, прыщавенький морской лейтенант из Калининграда, куда он и увёз свою невесту до окончания нами курса фармакологии.

Нет, мне хотелось испытать что-то острое, неожиданное, синкопированное, как любимый братов джаз, как… жало скальпеля.

Хирургия — вот это да!

Хирург Элеонора Ивановна повела у нас анатомию. Мы просто переставили ударение, получилась — Нора. Она была ленинградка, закончила Первый Мед. И смотрела на Пыталово с высоты своего небольшого-таки роста уверенно-насмешливо, очень коротко стригла волосы и ногти и, самое главное, постоянно ходила на занятия в брюках, что выглядело буржуазно-революционным вызовом нашей чопорной пионерско-партийной нравственности.

В начале зимы, уже в валенках и пальто, врываюсь к маме на кухню. Как всегда не выспавшись, она клюёт носом возле жарко натопленной плиты, проверяя одновременно ученические тетради.

— Мама, ты не представляешь! Знаешь, где мы были? На вскры-ти-и!!! Я только что из морга.

— Господи! — мама вся просыпается и сажает в тетрадь густую красную кляксу.

— Да не пугайся, всё хорошо! Видишь — я ничего. Мы только сначала боялись, уговорились с девчонками в лицо ей не смотреть, а то приснится.

— Кому — ей? — странно ослабевшим голосом спрашивает мама, промокая кляксу.

— Зое. Девушке этой, ей девятнадцать, а жениху тридцать, уже свадьбу назначили, поросёнка зарезали, а он её убил. Нечаянно, представляешь? Он из Ленинграда, геологом у них в деревне, чистил ружьё и этим, как его… да, пыжом, прямо в бедренную артерию. Пока её из лесу на санях — в общем, умерла от потери крови. А красивая! Я таких красивых вообще не видела. В красном платье, с косой. Я разок ей в лицо глянула. Спит и улыбается!

— Ой, Таня, не надо больше. Я покойников боюсь.

— А я не боюсь? Да я их вообще ужасно боюсь — а тут… лежит, как из мрамора, как Венера, только с руками… а когда он её всю раскрыл… да не бойся ты, это только первый разрез страшно — а когда внутрь вошли… мама, это дворец! Ну прямо Эрмитаж.

— Да уж.

— Ты бы посмотрела! Так всё красиво, будто цветы цветут… розовые, лиловые… а сердце — роза тёмно-красная, скромное такое, с кулак мой, а может, меньше. Там этот врач, ты его сына учила, да?

— Моисеенко, — нехотя подсказала мама.

— Знаешь, как его профессия называется? Па-то-ло-го-а-на-том. Семь слогов, представляешь? Но он только всё делал, а рассказывала нам по ходу Нора. Ой, мама! Нам даже матку показали, девственную, это такой закрытый мешочек, как кисет, а когда там ребёночек заведётся, представляешь, как он весь растягивается?

— Да знаю, знаю, — усмехнулась мама. — Троих, как-никак, родила.

— А кишечник тонкий…

— Ой, Таня, хватит!

— …ни за что не угадаешь! Как виноградные гроздья, целый сад в животе, тридцать два метра — и так всё тщательно упаковано!.. Но самое главное, знаешь, что?

— Ну? — вижу наконец заинтересованный мамин взгляд поверх её очков.

— Головной мозг. Это вообще… Он чем-то там легонько стукнул — и будто крышку от кастрюли снял — а там, мама! Ну, как бы две половинки грецкого ореха.

— Серое мозговое вещество, извилины, сосуды, — подсказывает мама.

— Да… Но со мной что-то случилось. Стою как вкопанная… а сама взлетаю. Как на качелях. Нет, как Юрий Гагарин, в космос… даже на Луну. Полная тишина… а там кратеры, каньоны.

— Да, смелая ты! — вздохнула мама. — Мой отец всегда говорил: "Кто боится смерти, тот недостоин жизни". Но я бы всё равно не смогла… Кушать-то будешь?

— Ещё как буду!.. Ой, картошечка жареная, ой, киселёк! Мамулечка ты моя…

— Не надо, не надо, — мама, и улыбаясь и морщась, отстраняется от моих объятий. — Ты хоть руки сначала вымой.

Через три месяца я уже была опытная санитарка. Мыть с хлоркой больничные палаты, выносить детские горшки и взрослые судна, отскребать их голыми руками, затем мазать зелёнкой пролежни у неходячих бабушек… Зато перестилать их постели оказалось и для меня делом неподъёмным: попробуй подоткни под лежачий камень скрученную жгутом свежую простыню. Работали в паре с моей подружкой Авой Плотниковой, но она идти в медицину наотрез отказалась:

— Меня от этого запаха прямо тошнит.

И правда, форточки задраены, дышать нечем — но подойдёшь к кровати, видишь эти измученные умоляющие глаза:

— Что вам? Попить? А, пописать…

Меня оглаживают чьи-то дряхлые руки, суют в карманы халата раскисшую карамель, кто-то вписывает имена моих родителей в затрёпанную книжку с крестиком… Короче, санитарка-сиделка из меня получалась.

А медсестра я вышла так себе, хотя жадно постигала все сестринские манипуляции. Как оказалось, у меня не было природной ловкости, хватки, аккуратности и, наверное, смелости. Я боялась капнуть горящим спиртом на голую спину, и мои банки одна за другой отваливались! Бинты сползали с колен, глазные капли выливались (хотя я тренировалась на собственной кошке, крепко держа её за шкирку). А уж уколы… То есть на тряпичном муляже у меня всё получалось трепетно и нежно, как в Шопене, и я была уверена, что моих пианистических уколов никто даже не почувствует.

Первую живую подставленную мне попу я мысленно (как Нора учила) разделила на четыре квадрата, верхний левый тщательно протёрла спиртом, подвела иглу (само собой, нещадно прокипячённую) и… получилось?

— Ай, ну тебя! — в сердцах, уже в коридоре, сказала мне настоящая медтётка. — Ты же вбок поехала, а надо было вниз торкнуть. У тебя не внутримышечно, а подкожно получилось. Вот и ходи теперь, грелки ей ставь.

Но я не унывала. Мне всё равно нравилось быть медичкой, хоть такой, низшего качества. Нравилось стирать и утюжить свой короткий для моего роста халат, низко, на глаза, завязывать белую косынку и чувствовать, что меня в палате ждут, что даже от моих не очень-то ловких рук зависит чья-то жизнь.

Зато я хорошо научилась мерить давление, остро схватывая всё-таки музыкальным слухом первые, ещё далёкие биения маминого сердца:

— Ой, мамочка, уже нормальное: сто тридцать на девяносто.

— А я и сама чувствую, что голову отпустило…

На самом деле было почти сто пятьдесят, но я уже поняла, что медицина — это такое тонкое, хитрое дело.

В конце концов, в медицине много специальностей, как и в музыке. Конечно, главнее Баха только Бог. Это Он сочинил эту человеческую симфонию и отдал её нам, исполнителям, медикам. В самой музыке для меня инструментальной вершиной была, конечно, скрипка. Ну, фортепиано тоже… Но это всё-таки такая машина, музыкальный станок, всё уже стандартно расчерчено, приготовлено на блюде-клавиатуре, садись и ешь, то есть играй, можешь даже ногу на ногу закинуть. А скрипочка — это как по нитке-нерву над пропастью, чуть что — фальшь, головная боль, все морщатся: грязно, мол!

Я поняла, почему я буквально влюбилась в нашу Нору. Она для меня и была новой, недосягаемой медицинской скрипачкой, у которой в руках смычок-скальпель. И даже то, что Нора не очень-то красивая (у неё было заострённое книзу лицо, узкие серые глаза, высокий лоб, мальчиковая стрижка), ничуть её не портило, а, наоборот, добавляло ей подвижности и ритма. Она каталась на лыжах в одиночестве по нашему городскому стадиону и жалела, что в Пыталове нет настоящего залитого катка.

Её операции были для меня как сольные концерты. Правда, в последний раз я почти ничего не видела. Всё было завешено простынями, а лично мне велели отвлекать взрослого стонущего дяденьку, и я, не зная, что придумать, просто гладила его по мокрым волосам.

— И чем ты там, Фролов, недоволен? — Нора была вся в марле, как снегурочка, посверкивая глазами и то и дело подставляя лоб для промокания. — Говори громче.

— Так бо-ольно же… Всё слышу… вы там копаетесь-копаетесь…

— Так выкопать же надо. Чай, не морковка, а гнилой аппендикс… где же он?.. Ох, Фролов, восьмое марта ты встретил, я чувствую, хорошо, аж дышать нечем.

— Бо-ольно…

— А ты думал! Твою водочку, Фролов, наркозу не перешибить. Чем закусывал?

— Шпро-отами… Ой-ё…

— Фролов, барышни кругом, поаккуратнее. Что они о тебе подумают?.. Сейчас, сейчас мы его…

— Ё…

— Сестрицы, смотрите: в руках буквально лопнул. Ну, Фролов, молись Богу! Ещё бы десять минут — и был бы гнойный… Свечку в церкви поставь…

— Мама, она же в Бога верит! На каждой операции говорит, прямо вслух, не боится.

— Ай, Таня, брось. Это они всуе. Верующая девушка… или женщина, уж не знаю, не будет в брюках ходить, как физкультурница.

— Да она такая спортивная, она и на коньках умеет, а Герка таких любит, он сам мне говорил, что в Пыталове все коровы.

— Старовата она для Германа, ей же двадцать семь лет. И какая-то не очень симпатичная. Найдёт он себе невесту в Ленинграде.

— Какую? А эта — главный хирург района! Помнишь, как она тебе панариций вскрыла? Ты сама говорила, что руки у неё смелые.

— Да, хватка мужская.

— Ну вот… А ты мне всё брюки жалеешь. Мам, ну перешей мне Герины вельветовые, я тоже хочу в брюках, это же модно!

— Уродно! У тебя кость широкая, тебе не пойдут брюки. Это на тоненьких, худеньких…

— Ну, мам, ладно, я и так знаю, что я толстая. А папа говорил, Жорж Санд первая брюки надела, а тоже была не худенькая.

— Ну и что, Жорж Санд. Львом Толстым в брюках всё равно не стала. А ты выработай свой стиль. Ты ведь обезьяна. То без платка ходишь, то теперь брюки, то медицина. А как же музыка? Так хотела, день и ночь играла…

— И музыка… Нора тоже в Ленинграде музыкалку закончила, говорит, музыка помогает ей держать руки в форме. Она в железнодорожный клуб ходит, а там пианино всё расстроенное. Мам, давай её к нам пригласим, а? Пусть бы позанималась, а ты с нею поближе познакомишься, про давление спросишь, а?

— Таня, она на четыре года старше Германа, уймись ты, пожалуйста! Лучше сядь да поиграй… Посмотри, всё пианино пылью заросло, называется, две девчонки в доме!.. Сыграй мне, пожалуйста, Грига, песню Сольвейг.

— Мам, а знаешь, почему тебе это так нравится? — говорю, не прерывая игры. — Потому что музыка сильно кровь разжижает. Нора сказала.

Второе вскрытие мне не понравилось. Вскрывали старика. Была ранняя Пасха, старик пошёл в гости в соседнюю деревню. И, выпивши, на обратном пути закупался в разлившейся Утрое. Всё было на этот раз какое-то дрябло-серое, скучное, изношенное. Ни торжественности, ни космоса. И совсем не понравилось, как Моисеенко, подобравшись к желудку, сказал:

— Сейчас проверим, чем наш дед разговлялся? Так, ясно… одни яйца.

Три дня назад мы тоже встречали Пасху дома, шёпотом, плотно занавесив окна, чтобы с улицы не был виден праздничный стол с крашенными луковой шелухой яйцами и куличом.

В самую эту раннепасхальную весну я заболела двухсторонней ангиной. Странно, ползимы отходила на "босу голову", а в апреле — на тебе, температура под сорок. Таблетки, полоскания, клюква немерено! Я лежала на своём продавленном диване и размышляла о жизни. Ясное дело, я не виртуоз. Ни в музыке, ни в медицине… вообще в жизни. Мне всё надо, как говорит папа, брать задницей.

— Мама, поговорим… Ты что бы хотела для меня, кем мне быть?

— Ох, девочка моя… — Мама, стоя на стуле уже на коленях, проверяет свои нескончаемые тетради. — Ты сама должна это чувствовать. Что тебе в жизни больше всего нравится? Вот мне бы сказали: "Елена Кузьминична, завтра начинай жизнь снова". Я бы опять — только в начальную школу!

— Может, и мне в педиатрический попробовать? Помнишь, я Ирке таракана пинцетом из уха вытащила, она даже не пикнула. Хотя там тоже физику сдавать.

— Не знаю, не знаю… Специальность, конечно, хорошая, а только врачей в нашем роду не было. Это ведь наследственное дело, как и любая…

— Ой, мама, я про наследственность такое читала! Смотри, учебник психиатрии. Шизофрения, эпилепсия…

— Таня, а я это знаю и без твоего учебника! Тридцать лет в школе, каких только дураков не учила… Хотя вообще-то и учителя мы с отцом в первом поколении. А за нами всё крестьяне, землю пахали…

— Может, и надо было в деревне остаться? Зачем вы в Ленинград поехали?

— Господи, помилуй! Поехали. Да нас вытурили, раскулачили, папа в одних кальсонах из-под стражи сбежал. В Ленинграде улицы мостил, на Витебском вокзале ночевал. Чудом — Киров помог — паспорт получил, а потом уже Герценовский, два факультета закончил. Почитай, у папы всё описано. Только прошу тебя! Если ты кому-то хоть слово про папины тетради — ты нас всех погубишь.

— Ну ладно, мама, не сталинское же время.

— Хрущёвское!..

Выболев, пришла в школу уже после майских праздников, когда по всему Пыталову расцветали вишнёвые сады, посаженные ещё при Ульманисе (это был первый президент Латвийской буржуазной республики, в состав которой до 40-го года входил город Пыталово).

— Пойдёшь на аборт? — шёпотом спросила меня моя подруга Ава Плотникова.

— Куда? А что это такое?

— Ты что, не знаешь? А, болела. Нам Нора уже всю теорию рассказала, теперь идём живьём смотреть.

Я что-то, конечно, слышала, ведь мне уже пятнадцать лет, но толком… Да что там говорить! О самом-самом сокровенном, что бывает между мужчиной и женщиной, я узнала только в шестом классе, от второгодницы Людки Анциферовой, когда мы с ней рядом переодевались на уроке физкультуры и она ни с того ни с сего вдруг всё мне рассказала и даже показала на пальцах.

— Врёшь! — сказала я, вся красная от ужаса и возмущения.

— А вот и не вру, — захохотала Людка и шастнула через "козла" всем своим взрослым телом вечной второгодницы. — Ты ночью за своим папочкой и мамочкой, как они бутербродиком…

— Дура, гадина ты! — Я погналась за ней, чтоб её убить, но она бегала и прыгала у нас в классе лучше всех.

И вот в девятом классе продолжение… Мы отправились в больницу, как обычно ходили на все операции, — белое облако рослых пятнадцати-шестнадцатилетних пыталовских дев и "с ними дядька Черномор", наш горбатенький сзади и спереди Ванечка Быстров в своей неизменной, чуть не с первого класса, серой курточке на молнии и в белой пилотке набекрень.

Гинекология располагалась там же, где и хирургия: в типичном деревянном здании, выстроенном в латвийские времена и, наверное, тогда ещё покрашенном в тёмно-красный цвет. Окна операционной на втором этаже, замазанные до середины белой масляной краской, выходили прямо на центральную Красноармейскую улицу, на небольшую площадь перед районным Домом культуры, куда и стекались обычно людские праздничные толпы для проведения митингов.

Я столько раз ходила мимо, видела эти замазанные окна…

"Орудие пыток" — пришло на ум, когда я впервые увидела это странное сооружение.

— Гинекологическое кресло, — вслух поправила меня Нора, прочитав мои мысли. — Таня, ты отсутствовала, рассказываю специально для тебя…

Нора уже надевала перчатки на тщательно вымытые руки. Появилась какая-то немолодая, лет тридцати, тётка с никаким лицом, с мятыми волосами, в дурацко-ярком фланелевом халате. Ёжась под нашими жадными взглядами, тётка скинула халат прямо на пол и, босая, в короткой больничной рубахе, неуклюже полезла на это показательное орудие, по очереди всовывая толстые ватные ноги в распялки-держатели. Всё затрещало, заскрежетало — всему вишнёвому Пыталову открылась страшно-бесстыдная женская нагота. И только Нора уверенно хлопотала возле этой запрокинутой тётки, совсем рядом с тёмным входом в пещеру её тела.

— Итак, все внимание! Что я делаю… Специальными расширителями…

Нет, в руках у Норы замелькали не смычки — какая-то ложка, чуть ли не детские грабельки. Экстрактор… кюретка…

Во мне с холодком зазвучала откуда-то тревожная музыка, всё в груди заныло и застыло от страха. Сейчас, сейчас… Мне вдруг показалось, что это кино. Да, я уже видела это кино… керченская каменоломня, пещера… и там тоже кто-то прятался: мальчик-подпольщик, партизан… от этих вот… фашистов? от белых? — схоронившись в каменных складках. Фашисты, светя фонариками, вломились внутрь и, бормоча своё — по-латыни? — начали обследовать каждый сантиметр пещеры.

Молчи!.. не дыши!.. затаись!.. Они пройдут, уже проскочили мимо…

Но не тут-то было. Ловкая лисица Нора отыскала, выщупала эту человеческую зверушку, забившуюся в предательскую материнскую пещеру.

— Вот так начинаю собственно аборт, то есть операцию по удалению этого шестнадцатинедельного плода.

Вжавшись в зелёную стену, мы не услышали ни криков, ни стонов, хотя всё делалось вживую, никакого наркоза. Нора всем своим лисьим существом буквально ввинтилась в эту рыхлую бабью гору — и вдруг — Боженька мой! — прямо в стену, в простенок между окнами, где стоял, уже давно бледный, наш мальчик-с-пальчик, прямо на него, на его опрятную серую курточку, ударил алый жаркий фонтан. Тоже забрызганная, Нора ногой пододвинула эмалированный таз.

— Ой, Элеонора Ивановна, Быстрову худо! В обморок упал…

— Ну, вот ещё! — гневно прикрикнула она, не обернувшись. — Там нашатырь в шкафу…

Когда всё было кончено и наш Ванечка пришёл в себя, виновато улыбаясь, Нора сказала, вглядевшись в таз, полный кровавых ошмётков:

— Мальчик был… Больная, я вам говорю, мальчик… — И, сняв перчатки, швырнула их туда же.

— Ой, спасибочки, — проскрежетала тётка, выпрастывая окровавленные ноги. — У меня от этих обормотов… Большунное спасибочки…

— Как можно пятнадцатилетних девочек водить на это безобразие! — возмущалась мама. — Вот так и научатся всему. Почему они родителей не спросили?

— Мама! — вырвалось вдруг у меня. — Скажи, а ты… делала это когда-нибудь?

— Таня! — твёрдым голосом учительницы начальных классов ответила мама. — Когда ты вырастешь, мы с тобой поговорим. И потом… ты же ничего не знаешь. При Сталине аборты были категорически запрещены…

Конечно, мне приснился противный гадкий сон, какое-то светопреставленье. Наверно, 7 ноября, и мы идём всей школой на демонстрацию, с флагами, транспарантами, портретами Н. С. Хрущёва. А кругом, не понять, то ли сады цветут, то ли снег, всё грязно-серое. Идём обычным маршрутом, от школы по Горького, потом сворачиваем на Красноармейскую, и как раз под окнами хирургии-гинекологии. А там на втором этаже все окна пооткрыты (всё-таки Первое мая) и наружу вылезает множество толстых женских ног. Такое, в общем, ногоплескание…

Ванечка Быстров и я ушли после девятого класса в вечернюю школу, благо там оставалась десятилетка. Потом я поступила в Псковское музучилище, а Ванечка Быстров — на бухгалтера. Моя подруга Ава Плотникова, домучив всю медицину и получив бумажку, пошла в Ленинградский "холодильник" — институт холодильной промышленности. Но какая-то девочка всё же стала медсестрой, не помню, кто.

Мой брат Герман нашёл себе невесту на своём физическом факультете. Её тоже звали Ирина, она была очень хорошенькая, но на их свадьбу я почему-то не поехала…

Псков