Эта женщина чудом выжила в аду. Аристократка, потомок лицейского друга Пушкина, выпускница Сорбонны, фрейлина императрицы Александры Фёдоровны, религиозная писательница, в начале 1920-х – преподаватель истории в педагогическом институте, с 1921 г. монахиня в миру, в 1923 г. она была арестована и осуждена на 10 лет лагерей.
О судьбе Юлии Данзас (1879–1942) и других соловецких узников рассказывает в своей повести журналист Игорь Кузнецов. Предлагаем читателям отрывки из будущей книги.
Юлия Николаевна Данзас прибыла на Соловецкие острова весной 1928-го с большой партией уголовниц. Путешествие по этапу длилось четыре месяца. Она была в тяжелейшем состоянии, изнемогала от цинги. Из-за отсутствия мест в женском бараке всех прибывших поместили в коридоре. Уголовницы заступились за неё: "Поместите её к верующим, верующая она". Так Данзас оказалась среди сестёр по церковной общине.
Ей бы смириться, уйти целиком в молитву, но… С Анной и Тамарой отношения не наладились — их понятия о жизни по Евангелию расходились с её собственными. Другие сёстры, конечно, — святые души, но и это мало чем помогло. С приездом Данзас строй их жизни непонятным образом нарушился. Было ясно: не подходит она для церковного общежительства. Данзас перевели в другую камеру.
Юлию Николаевну определили счетоводом и библиотекарем при учреждении, носившем громкое название Музей Соловецкого общества краеведения. Это был просто склад вещей, уцелевших в революционных катаклизмах. В бывшие покои местного архимандрита натаскали чучел птиц, всяких ракушек, камешков. Здесь же была и библиотека. Благовещенскую церковь решили превратить в антирелигиозную секцию музея. Там были свалены священные сосуды, иконы, ризы. На самом виду лежали обгорелые кости; по списку они значились как мощи Зосимы и Савватия. Из заключённых в это никто не верил — считали, что монахи надёжно спрятали подлинные мощи. Ценных вещей тут не было никаких: всё давно растащили. Тем заметнее были знаки подвижничества соловецких иноков — большой валун с вырезанной надписью "Сей камень служил изголовьем св. игумена Филиппа" и его домотканые холщовые ризы. Устроители антирелигиозной секции собрали "всю эту дрянь", как они выражались, для просвещения заключённых, которых приводили сюда партиями. Однако музей производил на просвещаемых впечатление, обратное тому, какого хотели добиться устроители.
Здесь читались и лекции — в таком, например, духе: "Земля сначала была огненная, потом стала остывать, вода полилась на сушу, и потом пошла земля. А всякие жрецы и попы объявили народу, что было чудо…" Или: "Откуда церковные праздники взялись? Вот праздник Покрова — что это значит? Да только то, что земля была под снежным покровом".
Заведовал музеем некий Виноградов, бывший священник, перекинувшийся к большевикам и старавшийся доказать им свою антирелигиозность. Просветительской частью ведал лектор Иванов, прежде — служка при Новгородском митрополите, теперь — член Союза воинствующих безбожников. Малый ростом, он "для вящего посмеяния" всего церковного ходил с косичкой и в засаленном подряснике. На Соловки обоих сослали за уголовные преступления.
В эту-то компанию и определили на службу бывшую фрейлину императрицы. Ей приказали привести в порядок каталог чучел, камешков и прочих предметов. Потом Виноградов распорядился давать объяснения "экскурсантам". Юлия Николаевна заявила, что согласна рассказывать о рыбах, птицах и прочем, но "к антирелигиозной работе никакого касательства иметь не будет".
— Ну, это мы ещё посмотрим, — заметил Виноградов.
— Я верующая, сижу по церковному делу.
— Уж вы-то… — цинично ухмыльнулся он.
Юлия Николаевна побледнела. Она имеет два Георгиевских креста за работу на передовой во время войны; она была урядником в Оренбургском казачьем полку, ей прочили место Бочкарёвой в женском батальоне по охране Зимнего дворца; она провела четыре года в одиночке иркутской тюрьмы, её множество раз допрашивали большевики. И вот… не нашлась, что сказать.
Когда ушёл Виноградов, она достала подаренную ей сестрой Анной потрескавшуюся фотографию о. Леонида, запечатлённого у часовни св. Германа на фоне огненного северного заката, и зарыдала: "Сгореть бы, сгореть, сжечь себя, как старообрядцы…"
Отец Леонид пришёл к Юлии Николаевне неожиданно, в лютый мороз, измождённый, в тулупе, больших валенках, едва гревших его больные распухшие ноги. Пришёл якобы с желанием осмотреть антирелигиозный музей. Привёл его комсомолец из соловецкой трудовой колонии для несовершеннолетних преступников Д. Шепчинский и куда-то на время беседы исчез. Присутствовать близ осквернённого алтаря о. Леониду было нестерпимо тяжело. Вспомнив о совместной работе с Данзас, он заговорил о своём недостоинстве:
— Я не сумел выполнить возложенную на меня миссию. На моих трудах не было благословения…
Юлия Николаевна сказала, что о. Леониду не в чем себя упрекнуть, разве только в излишней доверчивости к людям. Но он продолжил:
— Да ведь виноват-то всё-таки я. Ответственность лежала на мне, а не на ком-либо другом. Мои молитвы были неугодны Богу…
Данзас вытащила из угла холщовые ризы митрополита Филиппа, положила к нему на колени:
— Ведь и он, надо думать, считал себя в чём-то виноватым. В монастыре перед смертью, наверное, всё припоминал, что упустил что-то, и, может быть, рыдал о том, что его молитвы не доходили до Бога. А ведь именно он — один из тех камней, на которых держится доныне русское христианство. Отец Леонид, мне ли вам доказывать, что ваши страдания — венец вашего подвига и залог нашего будущего?
Священник приложился к ризам. Потом, успокоившись, заговорил о том, что залог возрождения Русской Церкви — в её страдании. Долго рассуждал об этом таинственном предопределении. Юлия Николаевна невольно пожалела, что никто, кроме неё, не внимает вдохновенным словам о. Леонида. Она знала и ценила его как редкого проповедника, но тут должна была признать, что никогда не слышала таких сильных, глубоких слов о значении Церкви в мире, об уязвляемом Мистическом Теле Христовом, о том, что только через эти язвы воспринимается нами вечная истина Христова учения.
— Мало кто понял, что мессианизм России — именно в её страдании. Поэтому вся история Русской Церкви сложилась так страшно, так нелепо, что тут имеется какое-то искупление. Может быть, вклад Русской Церкви в сокровища Церкви Вселенской и заключается именно в том, что она только через страдания, а не через победы показывает свою принадлежность к Мистическому Телу Христову…
Потом о. Леонид спросил:
— У вас были тяжёлые минуты?
— Да, отец, но именно те тяжёлые минуты, те часы сомнения и горечи, которые бывали у меня в Петрограде, куда-то улетучились. А ведь сейчас всё гораздо хуже…
О. Леонид пристально посмотрел на неё, медленно перекрестил и сказал:
— Это хорошо. Господь вас поддерживает, но если наступит минута, когда вы не будете чувствовать этой поддержки, — не бойтесь: может быть, помощь Божья именно глубже всего действует тогда, когда мы ощущаем Его гнев…
Через четыре месяца Юлия Данзас была сослана за саботаж, т.е. за отказ работать в антирелигиозном музее, на остров Анзер. Туда ссылали "неисправимых".
…В январе 1914 года Юлия поехала в Зосимову пустынь, что в тридцати километрах от Троице-Сергиевой лавры, к старцу Алексею-затворнику. О нём сообщил ей религиозный писатель М. Ладыженский, духовный сын старца.
Чтобы повидать о. Алексея, пришлось прождать целых два дня. Он проводил большую часть недели в полном затворе и только в пятницу и субботу выходил для приёма исповедников. Паломников было много, десятки людей ждали очереди. Когда уже к вечеру Юлия Николаевна оказалась наконец перед о. Алексеем, её поразил жалкий вид старика, видимо, уже переутомлённого беспрерывным выслушиванием исповедей. Он настолько устал, что не смог стоять у аналоя и сидел на стуле в полном изнеможении. У Юлии Николаевны возникло чувство, что ей, собственно, не о чем говорить с этим разбитым стариком, а надо поскорее исповедаться и уйти.
После первых обычных вопросов, заданных безучастным голосом, о. Алексей вдруг спросил:
— Чем вы, собственно, занимаетесь?
Юлия Николаевна, упомянув вскользь о научной работе, сказала о своём отвращении к мирской жизни и о том, что её тянет в монастырь, только веры не хватает.
Старец слушал безучастно, но внезапно, подняв голову, произнёс уже другим — твёрдым, окрепшим голосом:
— Нет, не то… подвиг предстоит другой…
Потом, глядя словно бы сквозь неё, прошептал:
— Крови, крови на тебе сколько…
От неожиданности она вздрогнула, отступила на шаг. Мелькнула мысль: "Старик рехнулся!"
А он, вглядываясь во что-то, для Юлии Николаевны незримое, продолжал:
— Вся ты в крови, с ног до головы, только кровь не твоя, чужая. Ты — бережёная…
Повторяя "бережёная, бережёная", о. Алексей встал, близко подошёл к Юлии Николаевне, стал крестить её мелким частым крестом, приговаривая:
— Трудно будет, ой как трудно! Крепись, много предстоит, тяжёлый путь, кровавый путь… Господь укрепит…
Юлия Николаевна стояла в оцепенении и не вдруг заметила, что старец перестал обращаться к ней, прошептал что-то и замолк, без сил опустившись на стул. Она хотела было спросить, что именно он имел в виду, но снова увидела перед собой измождённого безучастного старика. Беседа закончилась обычным, почти машинальным отпущением грехов. Неотразимое впечатление исповеди осталось лишь от той минуты, когда старец, видимо, прозревал что-то.
Когда началась война, государыня императрица сообщила своей фрейлине о том, что она будет теперь заведовать канцелярией склада в Зимнем дворце. Однако Юлия Николаевна сразу же отказалась: она решила ехать на фронт. Понимая, что по характеру своему не сможет быть сестрой милосердия, она приняла должность заведующей складом на передовой.
Большую часть времени она передвигалась верхом, в мужской одежде. Это была нелёгкая, почти солдатская жизнь. Летом 1915 года, когда армия временно потеснила немцев, одна маленькая деревушка четыре раза переходила из рук в руки и в конце концов была стёрта с лица земли. Ещё дымились развалины, когда Юлия Данзас проезжала верхом с группой своих людей, догоняя ушедшие вперёд русские части. Близился вечер. Сумерки сгущались, смешивались с туманом и дымом пожарища. Внезапно среди развалин и неубранных трупов возникло огромное деревянное распятие. Каким-то чудом уцелевшее, оно высилось в полутьме, словно призрак. Данзас остановила коня и долго смотрела на этот символ страдания и благословения. Показалось, что именно в эту минуту ей приоткрылось что-то в ускользавшей прежде тайне христианства. Муки человечества были бы непосильны, если бы не Богочеловек, освятивший страдание…
В сентябре 1915-го, во время эвакуации Вильно, германские самолёты непрерывно бомбили железнодорожные пути у вокзала. Юлия Данзас распоряжалась двумя только что поданными вагонами Красного Креста с перевязочным материалом, консервами и сахаром для раненых. К ней подбежал мальчик, голодный, истощённый, попросил сахарку. Она зачерпнула из мешка горсть сахару и протянула ребёнку со словами: "Беги отсюда скорее!" В эту минуту раздался оглушительный взрыв, её отбросило в сторону. Поднявшись, она увидела, что вся залита кровью. У ног её лежал мальчик, сжимавший в окровавленной руке сахар; голова его была снесена. Угол вагона точно срезало, кругом лежали её помощники — убитые, раненые, а она осталась невредима. Тут-то и вспомнились ей слова старца: "Вся ты в крови, с ног до головы, только кровь не твоя, чужая…"
Впрочем, в тот момент было не до размышлений, и лишь впоследствии Юлия Николаевна поняла, что старец видел не только эту сцену, но и многое другое, иные потоки крови и иной "подвиг", для которого действительно нужна была особая помощь Господня.
Начальница женского анзерского барака, коммунистка-латышка, в ночь с 23 на 24 ноября 1929 года устраивала банкет. Празднование дней рождения и коммунистических "красных дат" начиналось с того, что из большой дальней комнаты барака вышвыривали вон "контрреволюционерок", "шпионок" и "саботажниц"; они жались у стен в коридоре, самые немощные лежали на полу. К банкету готовились в течение целого дня, перешагивая через тела голодных женщин, — проносили закуски, пироги, вина, водку. Вечером собирались гости: начальники-чекисты и лагерные врачи.
В эту ночь в коридоре на руках у Юлии Николаевны мучительно умирала её "дочь". Так лежал на руках своего секунданта и её предка Константина Данзаса смертельно раненный Пушкин. Умирала девушка от удара кованым сапогом в живот. Жалась к ней: "Ма-ма…" — и лопотала что-то на своём польском, непонятном Юлии Николаевне языке. Это была молоденькая польская "шпионка" Смых, какими-то ветрами занесённая в сталинскую Россию, много раз битая и изнасилованная. Полька привязалась к Данзас сразу же, как только та прибыла на Анзер: вскрикнула "Мама!" и всё пыталась что-то рассказать. Привязалась к ней, старой гулаговской ведьме, фрейлине трёх императриц, как презрительно называли её уголовницы. И Данзас почувствовала в ней что-то очень близкое, непостижимо родное. Они копали вместе канавы под надзором уголовниц — "привилегированных" заключённых, грубых и страшных женщин, одна из которых на воле убила 27 человек, — а вечером в бараке жались друг к другу. Однажды какие-то люди увели девушку в тёмную анзерскую ночь, где захлебнулся её крик: "Ма-ма! Ма-ма!" И вот теперь она умирала.
— Морфию, дайте скорее морфию, дайте хотя бы воды! — кричала Данзас, хватаясь за чьи-то начищенные сапоги. Её презрительно отпихнули:
— Всё равно сдохнет.
— Доченька, доченька, почитаем молитву…
Но Смых не помнила ни "Отче наш", ни других молитв.
— Аве Мария… — начала Данзас. Лицо польки прояснилось, словно она вспомнила что-то далёкое.
— Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis… — И, умиротворённая, затихла.
Данзас посмотрела в последний раз на свою дорогую доченьку и поползла по чьим-то ногам в дальний тёмный угол. Она знала: брезгливая начальница-латышка не терпит в своём бараке усопших. А смотреть, как её дочь потащат за ноги, Данзас было не под силу.
Академик Д. С. Лихачёв вспоминал: "В январе 1933 г. после своего и моего освобождения как ударников Беломорстроя, живя в Ленинграде в ожидании выезда к своему брату в Германию, она легко поднялась на пятый этаж ко мне — модно одетая, в шляпке чуть набекрень молодая женщина с ярко-голубыми глазами". Так было и за границей. То она среди монахинь в монастыре, то мадемуазель, занимающаяся научной и журналистской работой, написавшая три книги на французском языке о соловецкой каторге и одну на русском — "Католическое богопознание и марксистское безбожие". Она не исполнила намерения написать автобиографическую книгу, да и беллетрист была слабый. Это видно по её повести "Соловецкий Абеляр", опубликованной в альманахе "Соловецкие острова" под псевдонимом Юрий Николаев.
В начале 1931 года встал вопрос об упразднении Соловецкого лагеря. Расходы на него не покрывались доходом от каторжного труда заключённых. Большую часть зэков направили на строительство Беломоро-Балтийского канала. Сначала вывезли землекопов и дровосеков, за ними — специалистов, а затем — канцелярских служащих, в числе которых оказалась и Ю. Данзас, назначенная в отдел статистики.
Женщины, числом около четырёхсот, ютились в полутёмном ангаре с одним окном, маленькой печкой и нарами в два яруса. Канцелярия располагалась в километре от лагеря. Путь туда был нелёгким, глубина снега — по пояс. Работали до одиннадцати вечера. Назад шли вслепую, наугад, часто падали. Однажды Данзас свалилась в овраг и вывихнула запястье, рука перестала действовать. В награду за сверхчеловеческий труд, как она сама его называла, ей и ещё трём служащим разрешили не возвращаться на ночёвку в ангар, а спать в канцелярии. Такая привилегия была неслыханной милостью начальства. Женщины спали на столах, убрав бумаги, а утром приводили себя в порядок, и рабочий день начинался…
В январе 1932 года Данзас внезапно сообщили, что она свободна. Срок её заключения кончался в ноябре 33-го, её освободили досрочно. Одета Юлия Николаевна была в лохмотья, мелочи хватило лишь на буханку хлеба. Одна добрая женщина пустила её в свою избу. Нужно было заработать денег на железнодорожный билет. Данзас приняли помощницей счетовода на станционный склад. Когда появились деньги, возник вопрос: "Куда ехать? К кому?"
О её освобождении ходатайствовал Горький, знавший Данзас как писательницу и профессора-историка. Мельком виделись они и на Соловках. Кроме того, её брат, германский подданный, стремясь вырвать сестру из советского ада, смог ценою огромных усилий собрать необходимую сумму. Но, чтобы её выпустили за границу, нужна была помощь и в России, аудиенция у Горького.
За советом и содействием Данзас обратилась к его жене Е. Пешковой, работавшей в Политическом Красном Кресте. Та её и приютила. Объяснила, что всё зависит от чекиста Кузьминского: ни одно письмо не доходит до Горького без его цензуры, никто не может быть к нему допущен без ведома чекиста. А с ним нужно действовать осторожно, "политично".
В назначенный час Данзас явилась в особняк Рябушинских, который занимал Горький. Кузьминский доложил, пригласил в кабинет, сам вошёл следом. Горького она застала за большим письменным столом. Он принял её радушно, как старую знакомую, предложил сесть, указав на стул рядом с собою. Зорко глянул Кузьминский. Писатель начал оправдываться срочной работой — мол, сейчас не может уделить времени, а хотел бы поговорить с ней об одном переводе, который приготовит к следующей встрече. Посмотрел в записную книжку, назначил свидание на среду.
— В среду мне неудобно, — вмешался Кузьминский.
— Ну, что же делать, это очень важная работа.
— Хорошо, — сказал чекист. — Я пришлю Тихонова вместо себя.
Этого-то Горький и добивался.
В среду с Тихоновым церемония повторилась, но Горький срочно отослал его с каким-то поручением в редакцию. Тому пришлось удалиться. Горький вздохнул с облегчением.
— Ну, теперь мы можем поговорить. Только прошу вас, прошу вас — не пишите, не говорите ничего о Соловках…
Отъезд Данзас за границу устроился в начале 1934 года. Своего обещания не писать о Соловках Юлия Николаевна не выполнила.
В июле 1934-го она отправила письмо в Ригу епископу Слоскансу с просьбой устроить её перевод из одного доминиканского монастыря в другой. Но епископ был против. Он потребовал от неё "работы на русской почве", заметив, что она вообще не создана для монастырской жизни. По поводу "русской нивы" она согласилась сразу: "Это именно то, что я жажду". В письме князю Волконскому она призналась: "Епископ Слосканс — несомненно святой, и потому его указание для меня особенно ценно. Он только ошибся, говоря о невозможности для меня монастырской жизни вообще: он знал меня хорошо, но давно и не знает, какие горькие изменения в моём характере произвело долголетнее заключение… Я искренне желала ухода из мира и ясно вижу, что могла бы быть вполне удовлетворена монашеской жизнью, если бы в ней было хоть немного одиночества и поменьше хозяйственной суеты…"
Епископ Слосканс не ошибался, ибо ясно видел то, что от самой Юлии Николаевны было скрыто. В сущности, её измученная душа искала тихого пристанища в житейском море; она хотела уйти от мира, чтобы при известных условиях, ею самой поставленных, найти удовлетворение в монашестве, которое она, в конечном итоге, понимала как одиночество, благоприятствующее умственной деятельности.
Осенью 1935 года Данзас выехала в Париж, где стала сотрудницей центра изучения России "Истина". В её жизни было ещё несколько неудавшихся попыток уйти в монастырь. С 1939 года она жила в Риме; ходила по городу в полумонашеском одеянии, с палкой, привлекая внимание прохожих. Здесь же в апреле 1942 года Юлия Николаевна и скончалась.
