Воздушные корни

22 марта этого года у члена редакционного совета "Истины и Жизни" Т. А. Жирмунской юбилей. Не станем уточнять, какой, и не потому только, что о возрасте женщин не говорят: её жизнелюбию и творческой активности впору позавидовать молодым. Десять лет назад Тамара Александровна начала печатать в нашем журнале главы книги, рождавшейся у нас на глазах, а теперь завершённой, – "Библия и русская поэзия". Это новый, невозможный для советского литературоведения взгляд на творчество поэтов Золотого и Серебряного веков, взгляд любящий, понимающий, сострадательный. Но не только это! Яркие, запоминающиеся публикации об о. Александре Мене, о Мюнхенской пинакотеке и другие. Заинтересованные отклики почти на каждый номер журнала. Люди, приведённые ею в редакцию и ставшие нашими авторами… И если есть у нас "фирменный стиль" и "лица необщее выраженье", то Тамара Александровна – из тех, чьими усилиями они создавались. Мы поздравляем нашего друга и коллегу и желаем вдохновения, новых замыслов и книг, благословения Божьего на всех земных путях.

Редакция "Истины и Жизни"

---

Всё родное и дорогое

— Встала рано — напряла мало, — шутит поэт Тамара Жирмунская, когда её слишком хвалят. — Это любимая поговорка моей мамы…

Десять книг стихов, прозы и воспоминаний, множество публикаций в толстых и тонких журналах, многолетнее сотрудничество с "Литературкой" и другими газетами, огромная душевная отдача на поприще руководителя литературного объединения в подмосковном Болшеве… Разве это мало?

— Чего-чего я только не делала за свои литературные трудодни! — Накануне юбилея Тамара Александровна подводит "предварительные итоги". — Перевела тысячи стихотворных строк, два романа, с киргизского и таджикского (это две с половиной тысячи машинописных страниц!), настрочила сотни внутренних рецензий, выступала с чтением стихов и лекций по городам и весям… Впрочем, как сказал святитель Иоанн Златоуст, "забвение добрых своих дел есть самое безопасное их хранилище".

Т. А. Жирмунская — член Союза писателей Москвы, русского ПЕН-центра и редсовета журнала "Истина и Жизнь", лауреат премии "Венец", учреждённой Союзом писателей Москвы, в номинации "Поэзия" (2002). Самым значительным и счастливым временем считает те десять лет, в течение которых её мудрым духовным пастырем, её "небесным проводником" был о. Александр Мень. Встреча с ним в 1980 году в корне изменила её жизнь.

А путь от человека к Богу прям.
Так мне сказал священник, чья задача
нас, чернокнижников, вводить во Храм
и делать зрячей душу, что незряча…

О. Александру посвящены её пронзительные стихи и воспоминания. От него поэтесса приняла крещение, из его рук получила книги Н. Бердяева, С. Булгакова, В. Соловьёва, А. Ельчанинова, С. Желудкова, по его благословению написала поэму о матери Марии (Е. Ю. Кузьминой-Караваевой). И не без его влияния взялась за главную работу своей жизни, длившуюся долгих двенадцать лет. Только что вышла в свет её книга "Ум ищет Божества. Библия и русская поэзия XVIII–XX веков". Этот колоссальный труд — 27 авторских листов! — вершина полувековой творческой деятельности. Пример подвижничества и просветительства нашей современницы, поэта, христианки.

При всём том Тамара Александровна — заботливая мать и жена, стойко выполняющая свой "отчаянный женский долг".

Она родилась в Москве, была поздним и единственным (но не избалованным) ребёнком в интеллигентной семье со скромным достатком.

— Мой отец, Александр Владимирович Жирмунский, — рассказывает Тамара Александровна, — готовился в адвокаты, но после контузии на Первой мировой стал работником транспорта. Он был завзятым театралом и книжником — у нас дома собралась большая библиотека. Отец оказал на меня большое влияние. Умер он в 1963 году. Мама, Мария Фёдоровна Шкитина, родилась в Солнечногорске в семье путевого обходчика. Проработала 35 лет бухгалтером, вынянчила мою дочь Александру. На десять лет пережила отца…

Тамара сочинила своё первое стихотворение в девять лет. С первой школьной любовью пришли лирические стихи, написанные "под Пушкина". В семнадцать она поступила в Литературный институт, выдержав конкурс 50 человек на место. Пожалуй, самым известным из однокурсников Тамары стал Юрий Казаков. В студенческие годы между Тамарой и Юрием возникло глубокое, сильное чувство. Каждое из его более чем сорока писем к Тамаре написано, по её словам, как его волшебные рассказы. Некоторые из них спустя годы она включила в книгу лирической прозы "Мы счастливые люди" (1995), названную строчкой из казаковского письма.

А первый сборник её стихов — "Район моей любви" — вышел в 1962-м. Стихотворение, давшее имя сборнику, поэт Владимир Корнилов назвал "одним из самых отрадных свидетельств первой оттепели".

После института, законченного с отличием, — работа в журналах, нелёгкий труд переводчика "национальных гениев". В отклике на второй сборник стихов ("Забота", 1968) Виктор Максимович Жирмунский, учёный с мировым именем, дядя поэтессы, двоюродный брат её отца, писал из Ленинграда, что книга производит впечатление "большой зрелости и самостоятельности, которая, впрочем, была заметна уже с самого начала… известная “интеллектуальность”… отчётливо определяет ваше особое лицо среди других молодых поэтов".

Второго гражданства не будет

С 1999 года Тамара Александровна с семьёй живёт в Германии.

— Живу в Мюнхене, потому что хронической болезнью страдает муж (Павел Сиркес, кинодраматург и режиссёр. Его статью "Я чую всё, с чем свидеться пришлось…" см. в "ИиЖ" № 2/06. — Ред.), но лечить его в Москве нам не по средствам. А в Германии есть возможность лечиться бесплатно у известного во всём мире специалиста, и мы благодарны за это. И всё же не могу сказать, что я там пустила корни. У меня, скорее, воздушные корни, они тянутся сюда — всё родное и дорогое у меня в России. У меня нет и не будет второго гражданства. Каждое утро бегу к компьютеру, как рыболов к любимому водоёму: нет ли весточки из Москвы?.. А потом, ведь всегда можно вернуться — это очень душу раскрепощает.

— Я думаю, у вас, как у всех детей войны, был комплекс неприятия немецкого языка. Не казалось, что любая немецкая речь агрессивна? — спрашиваю я Тамару Александровну.

— Ещё как казалось! Мне было пять, когда война началась, "кассета памяти" стала записывать образы и звуки с 22 июня 1941-го. Германия — просвещённая, культурная, но всё-таки болезненно известная для нас страна…

А "дойч" даётся мне с трудом. В Мюнхене, в Гёте-институте, я изучала его шесть месяцев. Закончила "мит эрфольг" — "с успехом", но понимаю устную речь и говорю плохо. Наверно, потому, что поглощена русским языком. Гёте-институту я благодарна прежде всего за то, что изменилось моё отношение к немецкому языку. Я видела старания преподавателей, слышала не всегда понятную речь из мелодичных уст: наша "лерерин" читала стихи, пела песни — какая гармония!

— Как немцы относятся к русским, к эмигрантам вообще?

— Кто как. В основном безразлично. В Германии, как и во многих странах мира, идёт бурление, вскипают национализм, шовинизм. Прошлым летом в Мюнхене прошла демонстрация "бритоголовых", числом около трёхсот. Но в тот же день и час на контрдемонстрацию вышли тысячи. Официально делается всё, чтобы фашизм не возродился. В Германии сейчас живёт миллионов восемь иностранцев. Много смешанных браков. Но разве важна кровь? Кто может по анализу определить национальную принадлежность?

Что же касается русских… Мне очень близка мысль Александра Гениса, высказанная им в журнале "Континент" в ответ на вопрос, как он видит культурную ситуацию в мире в связи с ростом эмиграции. Сейчас во всех цивилизованных странах существуют мощные русские диаспоры. Очевидно, исторические процессы пошли так, чтобы наша культура и наш великий язык смогли распространиться по всему миру. Русская культура — такое глобальное, такое космическое явление, что даже мы сами не можем пока в полной мере оценить его…

— Тамара, а ваша церковная жизнь в Германии продолжается?

— Когда приехала в Мюнхен, была обеспокоена, как я смогу тут осуществлять то, к чему меня приучил отец Александр Мень. Где буду исповедоваться, подходить к чаше со Святыми Дарами? "Духовные батарейки садятся каждые шесть недель, — предупреждал мой пастырь. — Когда дуют сильные ветры, на месте остаются только деревья с мощной корневой системой. Наша духовная жизнь — это наши корни". И ещё запомнила его слова: "Что нужно Богу от человека? Только то, чтоб он ходил перед Ним и был непорочным…"

И вот моя знакомая отвела меня в русскую зарубежную православную церковь на улице Линкольна. Храм освящён во имя Новомучеников и Исповедников российских, и это меня тогда очень расположило. Года полтора я ходила в эту церковь на самой окраине Мюнхена, и она мне напоминала о раздолье, запахе земли и трав в Новой Деревне, куда я с таким волнением, с чувством счастья ездила к отцу Александру Меню десять лет — можно сказать, закончила меневскую десятилетку. Особенно была похожа, по ощущениям, пасхальная заутреня… В трудное для нашей семьи время молебен отца Николая Артёмова очень помог нам. Так что я отношусь к местной зарубежной церкви благодарно и уважительно.

Но потом мне сказали, что отец Александр Борисов советовал посещать в Мюнхене церковь Московской Патриархии. И я перешла в неё. Тут священник — тоже отец Николай, молодой, внимательный к прихожанам, нормально относящийся к Меню, что, увы, бывает не всегда. Но эта церковь беднее, не имеет своего помещения. Тем не менее я люблю туда ходить: знакомые иконы, знакомый дух.

А по большим праздникам наша церковь арендует помещение в общественном здании Кольпинг в центре Мюнхена. Служба идёт в очередь с протестантами, поэтому в одном и том же помещении находятся и "Троица" Рублёва, и протестантские знаки веры. Но никому это не мешает. Я уверена: завет Христа "Да будут все едино" рано или поздно обязательно осуществится.

"И всю Тарусу…"

Мне вспоминаются Тамарины стихи, написанные в Тарусе, когда однажды летом несколько дней она гостила в моей избушке над Окой. Мы бродили по высокому берегу между деревьев "с жестами трагедий", а я не подозревала, какая глубокая напряжённая работа происходила всё это время в Тамариной душе.

Река течёт и там, где не должна бы течь,
сквозит, струясь, в переплетеньях веток.
Путь в гору, как возвышенная речь,
путь под гору — два слова напоследок.
Люблю, люблю жар четырёх крестов,
белянку-церковь в старорусском стиле,
на ржавой двери маленький засов,
чтоб воры хоть на миг повременили.
Люблю, люблю пионов чахлый куст,
растущий месяц с колокольней вровень
и всю Тарусу, без которой пуст
ваш Мюнхен, полный всяческих диковин.

Запомнились и Тамарины слова:

— Быть поэтом — не значит кропать стишки и получать поощрения. Быть поэтом — это образ жизни. Внутренний огонь. Свобода духа. Радостное жертвоприношение, когда жизнь, переплавляясь в тигле творчества, приносит золотые плоды. Я думаю, что лирик потому читается и вызывает отзвук в сердцах, что, говоря о себе сокровенное, он выражает чувства по крайней мере своего поколения. Если дарование более обширное — то и чувства людей, которые старше или моложе, которые уже ушли или ещё не пришли, то есть целой эпохи. А о том, насколько мне удаётся выразить то, что волнует моих соотечественников, не мне судить…

"Своё посещение Тарусы, — вскоре напишет мне Тамара, — считаю Божьим даром, спущенным с Неба через Ваши милостивые руки". Она подробно расскажет, над чем сейчас работает, и закончит грустно: "Видите, я — в трудах. Это спасает от тоски…"

Результатом этих трудов стал сборник "Короткая пробежка" (М., 2001) — стихи, проза, воспоминания разных лет. О. Александру Меню посвящена повесть "Нам дана короткая пробежка", озаглавленная словами из его проповеди. За эту книгу в 2002-м поэтесса была удостоена премии "Венец" Союза писателей Москвы.

"Ум ищет Божества"

Держу в руках только что вышедшую книгу Тамары Жирмунской. На обложке репродукция с картины Стефана Лохнера "Поклонение Марии Младенцу" (XV век) из собрания мюнхенской Старой пинакотеки.

Наш разговор продолжается:

— "Дарование есть поручение", молвил когда-то Боратынский. Ваша новая книга "Ум ищет Божества", в которой вы сумели раскрыть духовную суть отечественной поэзии XVIII–XХ веков, — не иначе как поручение свыше… Когда была задумана книга, как начиналась?

— Я задумала её ещё до мученической кончины отца Александра Меня. Он прекрасно разбирался в литературе, в 1989–90 годах читал в московских Домах культуры циклы лекций "Библия и литература". Но читал как богослов. Я слушала его и думала: наверное, я тоже могла бы читать лекции — не как знаток Библии, а как человек, с семнадцати лет живущий внутри литературы, — это совершенно другая точка зрения. Было бы интересно и заманчиво проследить, как библейские сюжеты и образы неожиданно и всякий раз по-новому преломлялись в творчестве крупнейших поэтов от Тредиаковского до Серебряного века и дальше — до Маяковского, Есенина. Это был первый толчок в моей работе.

Но когда моего духовного учителя убили — это горько, несправедливо, чудовищно, — писать книгу было невозможно. Чем могла я отплатить отцу Александру за всё его добро ко мне, к моей семье, к моим друзьям, которых привела к нему (а это Фазиль Искандер с семьёй, с новорождённым тогда сыном Александром, моим крестником, это Анатолий Жигулин, Лидия Либединская и ещё несколько человек)? Я подумала: только вот этой работой — "Библия и русская поэзия", в которой попытаюсь вернуть людей к тому, чему учил меня отец Александр, к христианским ценностям, утраченным за последние десятилетия. И надеялась сделать это через нашу родную русскую поэзию, такую открытую, такую горячую, искреннюю, — ей в России по-прежнему доверяют.

В 1993 году я начала писать о поэтах XVIII века: Тредиаковском, Сумарокове, Ломоносове; я их любила, неплохо знала. Не чаяла, что это станет первой главой будущей большой, в 431 страницу, книги.

— Название каждой главы — строчка из исследуемого вами поэта. Из этих ярких строк получился крепкий ствол оглавления, помещённого в начале книги, — как доброе приглашение к неторопливому вдумчивому чтению.

— Название книги подсказал мне Пушкин (глава о нём называется "Ум ищет Божества…"). Но до него надо было ещё дойти — через Державина, Жуковского, Батюшкова. Следующие три главы я написала в подмосковном Абрамцеве, на даче Юрия Казакова. Его вдова, мать его единственного сына Алёши, Тамара Михайловна Судник, филолог, лингвист, пригласила пожить у них летом. К моему счастью, рядом оказалась библиотека. Я нашла там редкие, удивительные издания и написала главу о Державине, которую считаю одной из наиболее удачных. Поразительно: когда поэт закончил оду "Бог", на него хлынули потоки света. Он как бы писал не сам, а вместе с ослепительным светом с Небес…

Ну, хорошо, Державин — феномен во многих отношениях. Но у Батюшкова те же мотивы. Жуковский вообще был христианнейший поэт XIX века, так же, как, я считаю, Волошин — в веке XX. Три главы за лето — это немало. Впрочем, я была свободна от семейных обязанностей и занималась только этой работой. Потом дело пошло гораздо медленнее.

К главе о Пушкине я приступила со страхом и трепетом. Ведь в начале творческого пути у него встречается немало "хульных" строк. В 1821 году двадцатидвухлетний Пушкин, "сущий бес в проказах" (по его же признанию), пишет — назло ханжеству двора и занудному морализаторству цензуры — поэму "Гавриилиада". В 1823-м поэт обращается к Евангелию ("Свободы сеятель пустынный"), о чём, иронизируя над собой, сообщает приятелю: "…Написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа". Поражённый беседой с Пестелем, он заносит в дневник: "Сердцем я материалист, но ум противится этому". А в 1826 году пишет "Пророка". Отныне творчество лучшего поэта России проникнуто духом подлинной свободы, готовности служить Божественной истине.

И над Лермонтовым я долго сидела. Компиляторством не занимаюсь — всё-таки выражаю собственную точку зрения на творчество своих героев. Прежде всего я перечитывала, что они написали, а потом уже — что о них написано, старалась находить самые авторитетные издания, охотилась за новыми книгами и погружалась в ауру, если можно так выразиться, того или иного поэта.

В 98-м я завершила "Библию и русскую поэзию" (теперь это первая часть книги "Ум ищет Божества"). Найти издателя не смогла, и тогда семья благословила меня на издание за свой счёт тиражом 500 экземпляров.

— Вашу "Библию и русскую поэзию" люди передавали из рук в руки как драгоценную реликвию. Владимир Корнилов откликнулся на неё полемической рецензией ("Дружба народов" № 12, 1999). А что было дальше?

— С таким тиражом каждый читатель для меня — просто находка. Кто-то тебя прочёл, поверил тебе, сказал своим близким, знакомым, соседям — и начинается некое коловращение. Я видела, как у людей оживали глаза, когда они говорили о моей книге. Вот главная награда.

Нашлись энтузиасты, которые организовали презентацию в Доме учёных на Пречистенке. Пока я рассказывала о книге, один молодой человек, услышав, что она продаётся только в церкви Космы и Дамиана, слетал туда и привёз целую пачку. Кажется, он просто всё раздал, потому что тут же люди стали в очередь за автографом. Это дорогого стоит…

А потом, уже в Мюнхене, я стала писать вторую часть книги — ХХ век. Начала с Волошина. Естественно, его я не застала в живых, но бывала в Коктебеле в доме поэта и знала его вторую жену. Мария Степановна дала мне прочитать "непубликабельные" в те времена (60-е годы), совершенно крамольные, как казалось многим, стихи о революции, о России, о её трагической судьбе.

Потом сам попросился в мою книгу Вячеслав Иванов — поэт очень трудный и для восприятия, и по своим философским исканиям. Но мне помогло то, что с ним был хорошо знаком мой дядя Виктор Максимович Жирмунский — он мне проторил к нему дорожку. Виктор Максимович начинал со стихов и, по рекомендации Блока, ходил на знаменитую "башню" Вячеслава Иванова в Петербурге. Я, помню, подумала, что с дядей здороваюсь и прощаюсь за руку. А ведь он тоже за руку здоровался и прощался с Вячеславом Ивановым — и не раз. Значит, только одно рукопожатие отделяет меня от этого фантастически талантливого поэта, без которого немыслима литература ХХ века.

— Вам, наверно, трудно пришлось без российских архивов и литературных фондов?

— К моей неописуемой радости, в Мюнхене есть две замечательные библиотеки. Одна из них — Толстовского фонда, куда я часто наведываюсь и где веду литературный клуб. Моим ученикам в среднем по 70 лет. Это врачи, оборонщики, технари. Они очень начитанные люди, и, когда собираемся, кто-нибудь обязательно подскажет: "Тамара Александровна, в отдел восточно-европейской литературы (есть такой в Баварской библиотеке) поступила новая книга о Мандельштаме. Бегите". И я бегу. Так же было, и когда писала о Пастернаке. Мои ученики — мои глаза.

А вторая — Баварская государственная библиотека. Её по старой памяти называют Королевской, потому что основана она баварскими королями.

В Баварской библиотеке, например, 85 изданий Андрея Белого: стихи, проза, огромные тома статей, философских размышлений. Начав работу над главой о Маяковском, я нашла там редчайшие издания, выпущенные к 100-летию поэта и позже, и убедилась, что его на Западе необыкновенно чтят. Я его раньше не любила, относилась к нему очень поверхностно. Но, погрузившись в материал, впервые прочувствовала Маяковского и главу о нём считаю важной для себя, потому что сама изменилась, пока над ней работала.

И Есенина, которым заключаю книгу, я прочла новыми глазами. Мне созвучна его лирическая струна, задушевность, беспредельная, бесстрашная искренность. Меня потрясли те стихи, мимо которых я проходила раньше, да и печатались они редко. У нас "Русь советскую" знали гораздо лучше, чем "Русь бесприютную", потому и непонятно было большинству, как он дошёл до "Чёрного человека" и почему у него такой трагический конец.

Книга "Ум ищет Божества" — это не литературоведческий, не филологический труд, я просто беседую с людьми о том, что меня очень волнует.

— Тамара, вы, оказывается, ещё и замечательный фотограф. Может быть, и художница?

— Нет, к сожалению. Но иногда пишу об искусстве. Например, несколько лет назад в "Истине и Жизни" опубликовала статью о великолепных картинах на библейские сюжеты, собранных в Старой пинакотеке Мюнхена. И уже позже с удивлением узнала, что Мирон Аркадьевич Жирмунский, другой мой знаменитый дядя, тоже двоюродный брат отца, занимался португальским средневековьем в живописи. Так что видите, как бывает? Через многие десятилетия, видимо, какой-то родственный ген подаёт сигналы…

О Мироне Аркадьевиче я долгое время вообще ничего не знала. Но позже выяснила, что он родился в Петербурге в 1890-м. Оба дяди успели до революции закончить Петербургский университет (Виктор Максимович — германист, Мирон Аркадьевич — романист). Потом несколько лет как бы теряются в тумане. И вот я уже вижу Мирона Аркадьевича Малкиель-Жирмунского (взял фамилии и матери, и отца) в эмиграции, в Португалии: он профессор Лисабонского университета. И когда мы с мужем посетили Португалию — меня влекла туда надежда найти следы моего сородича, — в одной библиотеке нам выдали список его книг, все на португальском, мне, увы, недоступном. Мирон Аркадьевич прожил долгую, довольно одинокую, отъединённую жизнь и, по слухам, погиб в результате несчастного случая…

— Мне кажется, и родители, и знаменитые родственники порадовались бы вашей новой прекрасной книге о подлинных человеческих ценностях. На одном вашем творческом вечере коллега посетовал, что "ничего так и не написал для бессмертия — в отличие от вас". Я присоединяюсь к его словам. Главное же, на мой взгляд, что "не великие дела угодны Богу, а великая любовь, с какою они делаются" — это Василий Великий и о вас сказал.

— Спасибо на добром слове. Если своими книгами я приношу хоть какую-то пользу российской культуре, родному языку, моим соотечественникам, то больше мне ничего и не надо…