Вышел сеятель сеять...

Читатели нашего журнала первыми знакомятся с избранными главами книги А. Чадаевой "Эдемская память", которую она недавно закончила (см. также "ИиЖ" № 5/05).

Стоило замыслить мне это сочинение, как опять явился невидимка Библиограф и повёл меня в мои же книжные закрома. Давным-давно принесён из дома покойной Анны Павловны Коломаровой небольшой, без прикрас сундучок и стоит себе напротив печки, помалкивает. Да и я тревожу его нечасто, разве что понадобится уточнить строку Пушкина или цитату из статьи Толстого. Обычно оказывается, что нужного тома как раз и нет среди разрозненных, расклеившихся, а то и без обложек собраний сочинений.

Не нашла стихов Пушкина, писанных им в светские альбомы, но что-то подтолкнуло под руку вытащить из сундучного чрева три пожелтевших тома сочинений Д. В. Григоровича. Это было ежемесячное приложение к журналу "Нива", напечатанное в издательской империи А. Ф. Маркса в Санкт-Петербурге в 1896 году. Я принялась рассматривать обложку с ангелами, кариатидами, дубовыми листьями вкруг подковы. Две музы непринуждённо и изящно опираются на цифры, указывающие дату издания. Одна держит в руке гусиное писчее перо, вторая — палитру и кисть… У меня ностальгия по золотистому фону стареющей бумаги, по её запаху — засушенных в девятнадцатом столетии цветов…

Всё это вошло в мою душу в далёкой галактике детства — с чердака протоиерейского дома в Ветлуге (прадед был священником) и из необъятных бабушкиных сундуков и чуланов, пахнувших яблоками, мышами и старинными книгами.

"И вот оне опять, счастливые виденья", до которых мне ещё вчера не было дела. "Что мне Гекуба?" В самом деле, что я знала о русском писателе Дмитрии Васильевиче Григоровиче, кроме того, что по программе филологического факультета требовалось прочитать рассказ "Антон Горемыка"?

Открыла Григоровича, да так и не закрыла, пока не прочитала все три тома "Приложения", и неважно, что некоторые рассказы и повести — то без начала, то без конца — напоминали всадника без головы или инвалида на костылях. Я словно стояла у полотен художников-передвижников, на которых так люблю вылавливать благодарным зрением то куклу, модную полтораста лет назад, то кошку на домотканом половичке, бальзамины на окошках, подсматривающие зеркала, папильотки, усы, закрученные вверх как пики, осанистые комоды под красное дерево… Вот и у Григоровича — те же подробности времени, которое я люблю и в котором временами живу. Да и срезы общественной жизни те же: салон литературных болтунов и завистников, прокутившихся столичных штучек из дворян, благородных, но несчастных жён, непременно многодетных, карточных шулеров и коннозаводчиков, провинциальных барышень с "суждениями" и стишками в альбом. Чувствую, как Дмитрию Васильевичу хочется допрыгнуть до Гоголя, а коли не позволяет рост, так хоть подперчить им свой скромный и добрый талант. И слава Богу, что не допрыгнул, а нарисовал, как они есть, "все наши глупости и мелкие злодейства". Можно спокойно и счастливо плавать в этом тёплом и безопасном пруду, разглядывая его обитателей, то бишь обывателей, населявших середину девятнадцатого века.

И вдруг! Я не стала бы пускаться в столь подробное предисловие, если бы не это "вдруг". Посреди святочных рассказов, "Столичных родственников", "Школы гостеприимства", "Акробатов благотворительности", "Провинциальных просёлков", где карикатурные персонажи плетут интриги, волочатся, изменяют, продуваются в карты, и всё это как будто "понарошку", как будто в детской игре, подражая настоящим взрослым, — вдруг — отдельно и высоко — стоит повесть "Пахарь". Так сам Григорович, полуфранцуз по происхождению и воспитанию, увидел себя стоящим посреди русского пейзажа, пронизанного благодатью. "Ум, поражённый бесконечным совершенством природы… поражённый всегдашним её величием, смиренно осознаёт своё детское бессилие". Городской человек, чувствовавший в тесной лепоте петербургских улиц значительность — и свою, и тех, кто созидал "вторую природу", здесь — в поле, в саду, в лесу — осознаёт себя "едва видной точкой".

Писателю, чувствующему себя как рыба в воде в аквариуме города, открываются единственно достойные на этом свете отношения человека с землёй. Такое возможно было в той русской деревне, где ежедневная крестьянская страда начиналась "крестным знамением и совершалась терпеливо, безропотно". Но ведь пейзанская жизнь далека от идиллий: то ливни, то зной, то град, неурожаи. "Горе не от человека, — скажет простолюдин. — Так, знать, Богу угодно!" Это смирение есть образ совершенного послушания Промыслу. Таков идеальный крестьянин-"послушник" Иван Анисимыч, сеятель. И не он один. Григорович пишет картину "первого весеннего сева", который "пользуется в простонародье особым почётом". Повествование обретает особый ритм, стиль, библейскую интонацию и значительность. Можно ли иначе передать священнодействие сеятеля, сослужающего Богу в воскрешении земли?

"На углу почти каждой нивы стояла распряжённая телега с овсом. В стороне, немного поодаль, виднелись пахари. Впереди всех шёл всегда сеятель. То был большею частию человек преклонный, отец или дед. К концам верёвки, перекинутой через плечо сеятеля, прикреплялось решето или кузов, наполненный зерном: выступая покойным, сдержанным шагом вперёд, старик то и дело опускал руку в кузов, простирал её потом по воздуху и разом выпускал зёрна, которые рассыпались всегда ровным полукругом…"

"Вышел сеятель сеять…"

Фигура старика иконописна. В этом сравнении нет литературной нарочитости. В самом событии заключена извечная евангельская правда. "Постепенно удаляясь и исчезая в солнечном сиянии, сеятель уступал дорогу сыну или внуку, который управлял сохою и закрывал землёю разбросанные зёрна". Солнечный свет как золотой нимб над головой крестьянина.

Иван Анисимыч не выдуман автором, а показан ему, чтобы запечатлеть образ "пахаря старого века", "настоящего, коренного, первобытного пахаря". Его душа достойна его высокого занятия, важнее которого нет ничего на земле, и по красоте и целомудрию восходит к эдемским временам. Словно все заповеди Божии слились и не были поруганы в этом человеке: "необычайная кротость нрава, чистота помыслов и благочестие, неусыпный труд и детское простодушие".

Анисимыч видел, как пагубно влияет на сельчан появление фабрик ("гулянки, да кабаки, да пищалки" — гармони), а главная беда в том, что отучает от хлебопашества. "Нашему брату денег не надобно, был бы хлеб святой". Он ссужал хлебом попавших в беду мужиков, но только непьющих, и никогда не брал проценты, хотя в те поры ростовщики были в каждой деревне. "Я денег не даю, — говорил он, — денег у меня нет; я хлеб даю… коли есть; хлеб — дар Божий!" "Господь с нас процентов не берёт, стало, и нам грех… деньги от человека! Он их выдумал, он их и делает…" То, что закрыто от премудрых, Господь открывает младенцу.

"Древний пахарь" Анисимыч один в округе умел понимать язык примет. ("Природа, прислонясь к моим плечам, откроет свои детские секреты…") Поэтому "во всём, что касалось полевых работ, его слушали как оракула. Он выезжал сеять — вся вотчина сеяла, он не косил — никто не брал косы, хотя бы даже минули Петровки".

Природа открывала эти "детские секреты" — приметы своему союзнику, собрату, родственной душе, ничем её, природу, не обидевшей. Григорович будто по пятам Анисимыча ходит, смотрит, слушает не наслушается, запоминает. Так, может быть, святой Прохор слушал Иоанна Богослова, когда Господь надиктовывал ему четвёртое Евангелие. Вот и диктант природы записан автором книги со всем тщанием прилежного ученика.

…Тепло, от земли пар идёт. "Не пора ли овёс сеять?" — "Нет, погоди, — отвечает старый пахарь соседу, — ходил я нонче в поле, глядел: лист что-то мал на дубках… ждать надо холоду… овёс этого не любит. Сей его, как лист дубовый развернётся в заячье ухо… значит, земля тогда готова…"

А вот другой урок. "Раз всю весну лили беспрерывные дожди; земля в полях размокла как кисель; кругом стали опасаться за корень ярового хлеба. Не унывал один Анисимыч. Он утвердительно говорил, что лето будет вёдреное и всё высушит, всё поправит". Откуда это уверенное спокойствие? Ну, как же: Господь заранее рассказал, что так будет. В день апостола Иакова, брата Христа (30 апреля по старому стилю), "солнце взошло в ясном, безоблачном небе, и весь день не было видно ни одной тучки". Да к тому же в ту весну "река вскрылась рано и дружно, а это служило несомненным знаком благополучного лета".

Птицы осенью сообщали ему, рано ли наступит зима. Гуси на лугу "что-то на одну ногу становятся: надо быть, скоро снежок выпадет. Вон также и журавли: вишь, как низко летят. По всему сдаётся, рано нынче зима станет". Грачи, прилетев, сразу на гнёзда сели — быть весне дружной: "тепло, значит, чуют, торопятся детей выводить".

Не для того ли и привёл Господь городского господина в его заброшенную, давно нежилую усадьбу под Тулой, чтобы успел он застать живым "последнего из могикан" — Ивана Анисимыча, того, кому были доверены знаки и приметы великих и малых событий, от которых зависит судьба "святого хлеба". Всё это даётся не в тайне: наблюдай, как Анисимыч. Помни день, когда начал завязываться первый колосок, чтобы верно определить срок жатвы.

Да наблюдать-то не умеем, заскорузли сердцем, разучились жить в одно дыхание с землёй, привыкли к душевной немоте. А вот полуфранцуз, который до двадцати лет и по-русски-то как следует не говорил, утончённый эстет, секретарь Общества поощрения художеств Дмитрий Григорович понял, какое великое открытие совершил всей своей жизнью старый пахарь. Понял, был ошеломлён и расшифровал его для нас.

"Не брался он (Иван Анисимович) ни за какое дело, не посоветовавшись сначала со знамениями, которые природа, как нежная мать, заботливо рассыпает по лицу своему в назидание человеку, отдавшему ей своё существование".

И далее — главное, ради чего написана повесть "Пахарь" и эта глава. "Не голос ли это Божий слышится нам в этих знамениях? …Мы только мимоходом восхищаемся красотами природы или вдаёмся в сухие теории и… исследования: в обоих случаях не является ли она перед нами книгой, в которой мы любуемся картинками, но не разбираем текста?"

Иное дело — настоящий сеятель-пахарь.

"Пахарь сродняется с природой от колыбели; он покоряется без размышления её законам, он живёт её жизнью; его судьба, радости и горести — всё в руках её. И природа, как будто сознавая детское бессилие пахаря и тронутая его зависимостью, постепенно бросает к ногам своим таинственные свои покровы; она открывает ему грудь свою и знакомит его с собою. Величаво-молчаливая с гордыми мира сего, она говорит пахарю и распускающимся листом, и восходом солнца… мерцанием звёзд, течением ветра, полётом птиц и тысячею других голосов, которые для нас, гордых мира сего, останутся навсегда языком непонятным".

"Вышел сеятель сеять…" Пшеничное зерно — символ каждого из нас. Плотное, безызъянное тело зерна — как надежда на нашу "пшеничность", праведность. И от нашей готовности вызреть зависит будущее прорастание из смерти в жизнь вечную, когда мы ещё раз уподобимся зёрнам, засыпанным землёй. Как до рождения мы были уподоблены зерну в чреве матери.

Кто мы? Пшеницей или плевелами предстоим перед Всевышним?

Жатва определит. †